В роднике твоих глаз и виселица, и висельник, и веревка. Пауль Целан. Хвала твоим далям
«Потому что красный цвет коварен. Его можно носить и мазать на лицо до одурения, делаясь только серее. Красный — цвет убийц, колдунов и клоунов. Я его люблю, хотя не всегда.» © Шакал***
Первые два-три года я окапывался у дяди. Дистанционно получал корочку об образовании системного программиста. Процесс получился весьма трудоёмким, современное образование порой вводит меня в ступор вывертами своей нестандартной логики. А вот дядя на поверку оказался неплохим мужиком, мы здорово подружились, да и жена его, моложавая блондинка лет сорока, ну, знаете, такая типичная домохозяйка, у которой остались немногие радости в жизни — сканворды, кроссворды, телевизионный ящик да безыскусные соседские сплетни — вертелась вокруг меня минимальное для соблюдения приличий количество времени и мы, довольные друг другом, более не виделись: тётушку я по-своему любил и потому предпочёл любить её на расстоянии. Она, кажется, придерживалась той же позиции. Я много спал, читал, каждый день выпивал дюжину разноцветных пилюль, под строгим надзором тётушки следовал рекомендациям врачей (практически всем рекомендациям; эта женщина так и не заставила мен я бросить курить) и в целом был послушен и весел. На чужой территории живи по чужим правилам. Я это давно уяснил. Бесноватая улыбка вообще не сходила с моего лица, с тех пор как я покинул Дом. Я чувствовал себя предателем. Я им был. К нам частенько приходили письма без обратного адреса и подписи. Я тайком утаскивал их в свою комнату, пока дядя с тётей ещё не очухались, таким образом освобождая себя и их от ненужных вопросов, на которые всё равно не смог бы дать ответа. Впрочем, расшифровать письма Черепа всё равно может далеко не каждый. Это задача не для слабонервных: Бешенный оказался в душе истинным параноидальным конспиратором. Не знаю, наверно, его природная скрытность во время моего отсутствия достигла каких-то новых высот… Но мне, на моё счастье, никогда не составляло труда различить его почерк, а иногда — крупный, витиеватый — и Ведьмин. Бешеный даже в личной переписке остался деловитым и кратким, скупым до каждого слова. Он писал мне о своих повседневных заботах, наших общих приятелях, о последних новостях Дома и никак не касался того, что вынудило меня оставить его. От конверта и клетчатой бумаги Черепа пахло сигаретным дымом, разведёнными чернилами и сухой человеческой кожей. Я с лёгкостью могу увидеть, как поздней ночью, в предрассветных сумерках, он, забравшись в продавленное кресло с ногами, сидит и строчит послание своему незадачливому другу. Мне, то есть. Его склонённая над бумагой фигура резко выделяется на фоне окружающей серости, в его левой руке по традиции зажата сигарета (а традиция наша состоит в том, что все мы стремимся сдохнуть молодыми) и он подслеповато щурится, потому что свет от свечи совсем слабый, а вставать с нагретого места не хочется, а двигать кресло вообще не вариант — половину Дома перебудишь, пока его перетащишь, так что сидим и, стало быть, страдаем. В соседней комнате храпят ребята. Сказочник в очередной раз страдает от бессонницы и, с ленивой грацией павиана, медленно шаркает стоптанными тапочками за очередной порцией чая. Сказочник ничего не скажет засидевшемуся допоздна вожаку. Хотя стоило бы. Он, этот вожак, совсем обнаглел — вон, спать людям не даёт, лучше б дамам письма строчил, чем… всяким. Всяким. Внимательный взгляд Бешеного предостерегает ворчливого Сказочника от ненужных комментариев. Впрочем, старине Сказочнику мы это можем и простить: имев от природы пепельно-русый цвет волос, он к восемнадцати годам как-то окончательно поседел и преждевременно состарился, что и, собственно говоря, повлияло на его и без того непростой характер. Размашистые строчки Ведьмы заметно отличались. Переполненные какой-то женской щедростью — и, не знаю, заботой, наверно — они ведали мне о западных ветрах, что бушуют на чердаке Дома, о перелётных птицах, пополнившейся коллекции бабочек Фауста, новых драгоценностях Стекольщика, о тепле шершавой коры тисового дерева, о Кузнечике — моём нерадивом ученике, у которого в глазах вечная майская зелень — о конце весны и прочей радостной моему сердцу ерунде. В общем, всё, что не упоминал Бешенный, восполняла за него его благоверная. Очень мило. Иногда они писали мне совместные письма. В Доме, как я понимаю, случился продовольственный дефицит бумаги: иначе я, чёрствая душа, не могу понять этих совместных письменных монологов, хотя в таком поведении и проскальзывало что-то знакомое, родное для меня. Череп и Ведьма зачастую вели себя как давно знакомая друг с другом супружеская пара: заканчивали фразы друг за другом, имели схожие жесты, мимику, иногда одновременно говорили мне что-то вслух, меня эта их привычка всегда умиляла. Не дай Бог мне так когда-нибудь полюбить. Я ж сдохну. Поднеся такое письмо к носу, я мог услышать запах пыли и женских духов. Я скучал по ним, хотя клоунам нельзя скучать. Да, я снова стал клоуном. Теперь я не жилец Дома, умнейший и мудрейший (потому что самый старый) и далеко не воин, этот статус я потерял ещё в прошлой жизни, теперь я — слабый маленький человек со слишком жалостливым сердцем и пропастью самоиронии. Очаровательно. Дом моих родственников находился за чертой города, в отдалении. Раз в неделю (по вторникам) нас навещал почтальон. Он эти письма и приносил. Кроме него у нас изредка бывали редкие гости дяди и тёти, но встреч с ними я всегда избегал. Не хватало мне стать наглядным примером чужой благотворительности. Нет, простите меня великодушно, спасибо, не желаю быть жертвой общественной филантропии. Тем временем, выделенная для меня комната имела маленькое окно в светлой раме, узкую кровать, низкое старое кресло (на которое из тётушкиных соображений я должен был научиться самостоятельно забираться), такой же низкий столик, шкаф и тёплый узорчатый ковёр. На место ковра я потом выпросил матрас, так было гораздо привычнее и удобнее, ибо большую часть времени я неизменно проводил именно на полу. Позже в углу вместе с моими пожитками расположились и Мия с Гектором. Мне долго казалось, что они пялят свои выпученные блёклые глаза на необжитую комнату и что-то безмолвно говорят мне (обвиняют), но всё это конечно, неправда. На меня давило что-то огромное и необъятное, что-то, которое я никак не мог в своих мыслях зафиксировать и поймать, как шальную пулю. Это что-то вынуждало меня вести долгие нудные беседы с Гектором и Мией, животными, в принципе, молчаливыми и спокойными, но из-за натуры своего хозяина очень беспокойными и нервными. Наверное, я совсем больной. Голые грязно-бежевые стены были наскоро мною заклеены какими-то плакатами, газетными статьями, фотографиями, журнальными вырезками, а за шкафом я спрятал книгу из архива (ту самую, которую когда-то мне дал Череп) и связку писем. В общем, расположились мы довольно удобно. Но жизнь всё равно готовила новые***
А на третий год я встретил её. В то время я всё ещё жил у дяди и, как-то возвращаясь с экзамена (погода была прекрасной, оценка была ужасной, потому что я развязный идиот, не уважающий преподавателей), мне взбрела в голову идея пойти прогуляться. С некоторых пор я легко шёл на поводу своего настроения, поэтому круто развернулся и поехал в сторону городского парка. На улице стояла поздняя зима. Снег блестел как сахар, а ветви деревьев были припорошены ледяной пудрой. В парке играло много пищящих карликов и я с ностальгией припомнил те времена, когда я также наблюдал (из-за окна) за чужими играми. Тогда я не мог себе такого позволить. Коляска здорово скользила по заснеженным дорожкам, онемевшие от холода руки давно замело снегом, но возвращаться домой я не собирался. В последние месяцы я чувствовал себя много лучше и тётушка стала достаточно ненавязчиво намекать мне о том, что пришла пора заняться своей самостоятельной жизнью. Эта женщина действительно пыталась обо мне заботиться и я не мог её игнорировать. Но я тянул, бессовестно тянул с этим вопросом. Я не знал, куда мне снова предстоит бежать. На одной из полупустых лавочек сидел светловолосый человек в тёмно-синей куртке и кормил голубей. Заметив знакомую макушку, я сощурился и быстро признал в этой расплывчатой фигуре своего однокурсника. Почувствовав мой взгляд, он обернулся. Я махнул рукой. Он, улыбаясь, размашисто кивнул и подошёл ко мне. — Что, свежим воздухом дышишь? Я выдавил улыбку. — Нет, не дышу. Страдаю от недостатка кислорода. Лицо Немца, которого так в шутку назвали однокурсники за чисто арийскую внешность, непроизвольно вытянулось. Не люблю риторические вопросы. Всегда хочется съязвить и ответить невпопад. — А ты у нас из язливых, да? — он немного нервно улыбнулся, показывая ряд белых здоровых зубов и вытащил из кармана пакет с хлебными крошками. — Пошли. Может, со мной посид… будешь? — Давай. Мы полтора часа просидели в парке. Я порядком замёрз, но это того стоило. Немец всегда отличался дружелюбным и отходчивым характером, мне было хорошо с ним. Я давно ни с кем толком не общался кроме дяди и тёти. Немец рассказал о последних новостях в университете. Мы посмеялись над одной историей, что приключилась с единственной во всём заведении преподавательницей, потом говорили что-то о новинках на рынке технологий (оказывается, Немец большой любитель авиатехники и роботостроения), а потом мне очень захотелось курить (сигареты кончились, как назло, а денег ровно хватало для одной поездки на такси) и я уже хотел отправиться домой, когда этот добрейший человек одолжил мне одну. Спичечный коробок я всегда носил с собой. Мы закурили. Я не беспокоился на счёт дяди и тёти. Они знали, что я мог задержаться или решить пойти прогуляться. Не помню, когда мы начали говорить о личном. Мы и в университете-то никогда близко не общались. Но очнулся я, как ни странно, выслушивая историю Немца. -.так вот, понимаешь, я бросить её не могу, она же моя мать. Я и так почти всё время учусь и работаю, чтобы прокормиться. Она ведь теперь инвалид — прости, что говорю с тобой в таком ключе — но пенсия у неё, извини меня, приличная, она может легко нанять сиделку, да и отчим мой всё над ней трясётся… А она настаивает, что хочет жить со мной, мол, единственной ребёнок — смысл её жизни… — он неестественно улыбнулся и тут же поджал губы, — Всё бы ничего, но она ведь бросила меня. Я не был ей нужен. Мне после конца школы, когда я поступал, жрать нечего было, отец умер, а я что, а я пацан ещё был, наивняк, конечно, пошёл к ней, проситься, чтоб приютила… Его сбивчивая речь прервалась; он сделал дрожащими руками жадную затяжку. — А она меня послала. Не буду говорить, в каких выражениях, но ты мальчик не маленький, сам всё понимаешь. Мне было жаль Немца. Я вообще в последнее время стал крайне сентиментален. Кошмар. Старею, наверное. — Прости, что так вываливаю. Не знаю, что на меня нашло. Я меланхолично выдувал кольца дыма, которые когда-то никак не удавалось повторить Черепу. Интересно, он этому так и не научился? — Это эффект беседы с незнакомцем. Тебе подсознательно кажется, что ты не несёшь ответственности перед незнакомым человеком и ляпаешь всё, что в голову взбредёт. Довольно удобно. Друзья обычно таким не делятся, потому что ценят мнение о себе. Поэтому ты второй час сидишь в парке на заледеневшей скамейке и слушаешь придурковатые наставления. Он скосил на меня синий взгляд. Скептически приподнял брови. Сказал негромко и чётко, ни разу не льстя и не приукрашивая (такие люди как он патологически не умеют врать): -.Ты выглядишь как человек, которому хочется доверять. Глаза у тебя… добрые, что ли. Я хмыкнул. Немец, скажи это людям, которых я когда-то предал. Окунись в мою память, червонную темноту дряхлого вечно-юнца, посмотри в бледные лики тех, кто однажды ушёл из этого мира по моей милости. Или скажи лучше про мою доброту тем, кого я убил. Слабо тебе наверно будет, а? Они наверняка с удовольствием тебе ответят, чего стоят мои обманчиво-ласковые глаза. Но мне не захотелось всё это объяснять Немцу. Ему всего двадцать — нежный, печальный возраст (я уже говорил об этом, да?), когда реалии мира зачастую приносят тебе лишь одни разочарования и сожаления (и что, конечно же, неправда). Настоящие трудности будут покорно ждать тебя впереди — когда ты сам приползёшь к ним, отравленный горем, потерями и несчастьем. У Немца тёмно-синие глаза (что, всё-таки уже хлебнул горюшка?), спокойный, уверенный взгляд и честное, искренние сердце. Ну куда ты такой пойдёшь, а? Дом бы прибрал тебя. Он бы в первую очередь захотел забрать твой синий, ясный взгляд. В таких случаях я часто вспоминаю маленького слепого мальца, друга Кузнечика — может, и он когда-то имел такой взгляд? — Сочту за комплимент. Мы помолчали. Редкие прохожие кидали на нас косые взгляды. Я дарил им шальные улыбки и кокетливо вёл заметёнными снегом плечами. Для полного соответствия другого-меня не хватало только привычного шуршания фантиков от конфет, диковиной трости и детской синекожей куклы, которую я таскал просто так, для устрашения, и которую я бесконечно любил, потому что подарил мне её очень дорогой для меня человек. — Слабак ты, Немец. — наконец сказал я, провожая очередную рыжую незнакомку взглядом. — Что? — Прости, что говорю с тобой в таком ключе, — дразню я, — но чего ты ждёшь от меня, дружище? Совета? Решения? -… Нет. — Я бы на твоём месте такое не простил, вот и всё. Тебя предали, Немец. Такое не прощают. — Из любого правила есть исключение. — Это правда. Всегда есть люди, которым ты готов извинить всё, что угодно. Но не каждый человек способен это оценить, понимаешь?.. Ты всё ещё обижен на неё? На свою мать? — Нет. Не знаю. Когда она отказала в помощи, мне пришлось на стенку лезть, чтобы хоть как-то выкрутиться. Но зато сейчас у меня есть стабильная работа и я на ней как раз с одной девушкой познакомился, она очень милая. Меня должны скоро повысить, так что свободного времени будет побольше и мы… Он тряхнул головой, словно собачонка. Бледные щеки покраснели. — И что дальше? — Я думал о том, что было бы, если б мать всё-таки приютила меня. Я ведь с ней не познакомился бы, понимаешь? Я мог быть совершенно другим. Может быть и встретился бы. Того, что предназначено судьбой, невозможно избежать. Но я понимаю. — Почему ты не хочешь быть с матерью? Она наверняка будет рада. -…я боюсь. Боюсь, что всё повторится. Да. Я тоже иногда боюсь, что всё может повторится. Это страх сковывает, заставляет после кошмара ночью лежать неподвижно, вычерчивать под веками резкие линии и прерывисто дышать, прислушиваясь к завыванию ветра, собственному сердцебиению, скрипу половиц и тихому шороху — и так до самого утра. -.так где ты, говоришь, подрабатываешь? — Сейчас я много помогаю в риэлторской фирме, а так работаю в ресторане. А что? — Не хочешь ли ты помочь мне в одном деле?***
Немец привёз меня в район, где сразу в нескольких точках можно было снять комнату или однокомнатную квартиру. Я был искренне благодарен ему за помощь — кажется, он стал моим первым приятелем за несколько лет. У каждого есть такой друг — ну, или знакомый — который знает всех и которого все знают. Он умеет находиться в нескольких местах одновременно, имеет неиссякаемый запас энергии и чёрного кофе (иначе я мистическую природу этой работоспособности понять не могу), и вообще кажется славным человеком. Но на деле это оказывается не всегда. В случае Немца вообще единственное, в чём я был уверен — что он первоклассный зануда. — Ты документы взял? Я в приступе скептицизма приподнял левую бровь. — Взял. — А сигареты? — Естественно. — Ты ж больной. Тебе ж нельзя курить. — У тебя ж мать больная. Тебе ж не нельзя курить. Ты делаешь её пассивным курильщиком, ты в курсе, нет? И подружку свою, кстати, тоже. Немец ненадолго заткнулся. — А деньги на такси ты не забыл? — Отвали от меня, Немец, будь человеком. Что я, совсем что ли немощный? У меня проблемы с ногами, а не с головой. — Да? А я, грешным делом подумал, наоборот. — Мне начать шутить про фашистов и арийскую расу? — Не надо, — Немец махнул белобрысой башкой, — хуже твоего чувства юмора только твои шовинистские наклонности. И как я только с тобой вожусь? — я мрачно хохотнул, — Но если хочешь, то я, так и быть, тебя, убогого, могу и проводить. Я в последний раз так острил только с Бешенным, ей-богу. После моего своеобразного пинка у Немца что-то перемкнуло. В хорошем смысле. Ну, мне так кажется. Он предложил своей подружке руку и сердце. Немец рассказывал про это с мечтательной улыбкой, и я почувствовал как внутри поднилось тёплое, светлое — радость за него. Но вслух я, конечно же, этого не сказал. Потом Немцу срочно позвонили и я отеческой улыбкой проводил его поспешный уход. Зря.***
Где-то минут через двадцать я окончательно понял, что точно завернул куда-то не туда. На этой улице должны находится сразу два нужных мне адреса, но я не могу их найти. Неужели я типичная жертва топографического кретинизма*? Так, ладно, где-то тут было трёхэтажное кирпичное здание, по нему и буду ориентироваться… Не знаю, почему я тогда обернулся. Наверно, интуиция (или про что там люди обычно говорят?) подсказала. По противоположной стороне улицы шла аккуратная блондинка в бежевом пальто и с ярким фиолетовым шарфом. Не то чтобы я до этого не видел женщин, но в её силуэте проскользнуло что-то такое, полузабытое, неуловимо знакомое, вынуждавшее меня достать из кармана очки и приглядеться к ней. Плотный шарф — явно ручной вязки, дорогой — закрывал половину лица, но это мне и не нужно, потому что… О мой бог, это не может быть она, омойбог. Это совершенно точно была она. Я был бы полным придурком, если бы не поехал за ней. Я совсем не думал о том, что мне придётся ей сказать и какими словами оправдывать своё навязчивое поведение. Но я точно знал, что я должен идти за ней. И я охотно шёл на поводу у своих инстинктов. С Кузнечиком было не так. С ним было совершенно не так. Я долго думал, что он лишь один из случайных попутчиков, подкинутых мне судьбой (при встрече с ней я обязательно выбью этой мрази все зубы), пока, проснувшись в одно утро, с необъяснимой ясностью констатировал, что да — вот он, мой мелкий благородный друг, капризный и вредный до безобразия, исчезнувший практически сразу после моей смерти. Я так и не смог узнать, что с ним случилось. Она свернула за угол и зашла во двор с частым забором, над которым возвышался одноэтажный кирпичный дом. Когда её фигура скрылась в дверном проёме, я подождал несколько минут и, руководствуясь исключительно интуицией, поехал следом. Калитка оказалась не заперта. Я проехал по покрытой слоем снега дорожке и остановился перед входом в дом. Я уже видел, как она открывает мне, как на её лице проступает недоумение и узнавание… Я ждал этого. Но непреодолимой преградой для меня стало маленькое деревянное крыльцо, которое вело ко входу в дом. Меня отделяло от неё несколько ступеней. Меня отделяло от неё три чёртовых ступени! В эту минуту я как никогда возненавидел свою болезнь, свою слабость, свои несуществующие ноги. Неужели я мог позволить этому отнять её у меня?! Потом я увидел звонок. Из-за всех сил подтянулся и привалился к чёрной кнопке, тут же услышав приглушённую истеричную трель. Хлопок двери. Из проёма показывается светлая макушка, веснушчатое лицо с маленьким вздёрнутым носом и спокойными умными глазами, которые внимательно смотрели на меня. — Я могу вам чем-то помочь? О, да. Можешь. Посмотри на меня, посмотри, счастье моё, сестра моя, как я ослаб, как я жалок и… — Добрый день. Я… Все слова были забыты, я засмотрелся на её высветленные завитки. Она остригла копну своих волос и те теперь по длине достигали лишь её лопаток. Некоторые пряди упрямо лезли в светло-карие глаза. Да. В детстве у неё тоже были такие же непослушные волосы. Мне даже несколько раз приходилось прикладывать к ним расчёску: обычно она вертелась и невольно вырывалась, эта маленькая будущая леди с прямой осанкой и тяжёлым веером, но в моих руках она успокаивалась и честно пыталась сидеть спокойно. А сейчас я ловлю на себе её внимательный взгляд, а потом она неожиданно улыбается и приветливо восклицает: — Ох, что это я вас на холоду держу! Идёмте в дом. Я угощу вас чаем. Она провожает меня через чёрный ход, который находится на заднем дворе. Там нет ступеней. Идеально для инвалида вроде меня. Дом оказывается просторным, удобным и слишком переполненным для одного человека. Широкий коридор, увешанный фотографиями многочисленных родственников, светлая гостиная с кучей растений и обилием ковров, стульчиков и подушек, и тут же уголок удобной, но маленькой кухни; ещё была её спальня, куда мне, впрочем, входа не было, уютная прихожая с ровными рядками обуви и мягкой даже на вид тахтой, и закрытая комната с выбеленной дверью. Она усаживает меня в гостиной, выставляет конфеты, варенье, какую-то выпечку, ложки, блюдца, два чайника: с зелёной заваркой (что-то мятное) и кипятком. Я всё время молчу. Она говорит что-то про беспорядок в доме (до чего странные эти люди из Наружности), интересуется, не холодно ли мне и практически силком забирает куртку. Ай да молодец, моя девочка. Как всегда, упёртая там, где не надо. Эта черта её характера иногда так раздражает… я скучал по ней. У меня вдруг вырывается глупое и и до смешного необдуманное: — Я бы хотел снять у вас комнату. Расставлявшая чашки рука остановилась. На её лице застыло неясное, незнакомое мне выражение. Я боялся пошевелиться. Мускулы лица свело ужасно, я даже побоялся напугать её своей гримасой. Но нет — она смотрела в сторону: на мои сжатые белые худые руки с обломанными ногтями и нелепыми браслетами. И что тут интересного? Впрочем, женщинам ведь нравятся украшения, так что… она вполне может неосознанно смотреть на мои памятные вещи, формулируя вежливый отказ. Я прикусил кончик языка. Успокойся. Даже если ты не будешь жить с ней, никто не запретит вам — то есть нам — общаться. Но что если я покажусь ей странным? Опасным? Конечно. Холодная усмешка тронула мои онемевшие губы. Конечно. Я не в том положении, чтобы казаться опасным. Нет-нет, время расцвета моих сил давно прошло, мне не стоит рассчитывать на… Для неё я буду выглядеть больным инвалидом, который заслуживает лишь жалость и сочувствие. Что ж. Ладно. Мне приходилось и ни такими грязными способами выгрызать то, что мне нужно. Моя попранная гордость сейчас ничего не стоит. Она подняла взгляд от поверхности стола на меня и снова — о, чёрт! — улыбнулась. — У вас очень красивые руки. Вы, наверно, музыкант? — Что вы, нет, совсем нет. Пару лет назад я немного играл на гитаре, но это было так давно… Она, не меняя того же дружелюбного выражения лица, покачала головой. Взметнулась светлая чёлка, открывая мне тонкий светлый шрам чуть повыше виска. Как же ты его получила, счастье моё? — А я раньше на скрипке играла. Хорошее было время. Она задумчиво посмотрела на меня, а потом рассеянно заметила: — Вы хотите снять у меня комнату, да? Я согласна. У вас есть документы с собой? Замечательно. Сейчас всё и оформим. Минутку, только бланк принесу… Налить вам ещё чаю? Я устало покачал головой, не веря в свою удачу. Пока она ходила с бумажками, я осторожно начал объяснять: — За мной не нужно ухаживать, не беспокойтесь на этот счёт. Мои родственники будут привозить еду и лекарства. — Хорошо, но в этом нет острой нужды, я смогу о вас позаботиться. Молчите, мне это не в тягость. Вам, кстати, не нужно делать какие-нибудь процедуры? Вам и в этом повезло: моя мать была медсестрой, так что… — Я знаю. Может, мне стоит спросить, нет ли у неё рыжего деда, а? Рискнуть? — Как ваше имя? — Зарксис Брейк. От этого имени пахнет гнилой карамелью, лимонными леденцами и пылью древних фолиантов, повествующих о жизни молодого гордого царька Ксеркса — который жил бесславно и так же бесславно помер. О, ну это прям про меня. Её взгляды ожидаемо полны неисчерпаемого дружелюбия и почти не скрываемой жалости, которая меня жутко бесит (и которая уже набила оскомину, потому что, чёрт возьми, ну нельзя же так, я же тоже живой), но я не могу её за это корить. Однако её милые предположения и вопросы о моём здоровье почти не раздражают, мне чудится искренняя забота. Только делается немного грустно от этого. Вы зря считаете меня таким слабаком. Я помню тот день — один их многих — день, когда я нёс вас на руках, чтобы вы не замочили туфли в осенних лужах сырой столицы. Вам было пятнадцать, мне — вечные двадцать пять. Я был силён и относительно здоров, а вы до ужаса стеснительны и милы. Мы были счастливы.***
Я никогда не дарил женщинам цветы. Никогда. Но в день переезда я с небывалой для моего сердца лёгкостью преподнёс ей охапку лилий — цветущих и пахучих, как сотня благовоний Цапли. Всю следующую неделю я чихал и чесался, но оно того стоило. Сияющая мордашка Шерон этого стоила. Она работала клерком в небольшой частной типографии на соседней улице; от её маленьких аккуратных рук часто пахло целлюлозой и дешёвой типографской краской. — Мой кабинет находится прямо за стенкой от рабочего цеха, — как-то призналась она, — воняет ужасно, но я, честно говоря, уже привыкла. Мы экономим на производстве, поэтому технология слегка отличается от общепринятой. А тебя очень беспокоит этот запах, да? Если хочешь, я буду носить с собой перчатки. Я напомнил ей, что, вообще-то, злостный нарушитель порядка тут именно я (потому что мудак и вообще курю), так что воняй, дорогая, себе на здоровье. Она посыл не оценила, но в итоге после всех уговоров и попыток переубедить махнула на меня рукой. Шерон обычно работала часов по восемь-девять в день, а я, как прилежная домохозяйка, послушно ждал её дома с шерстяным пледом, подгорелыми блинами и горячим смородиновым чаем. По вечерам мы часто читали книги, разговаривали, вязали, плели, или, если было совсем лень, смотрели ситкомы и старые теле-шоу. Полная безвкусица, по-моему. Но иногда Шерон приходила в таком печальном состоянии (в состоянии амёбы, я хотел сказать), что на большее её не хватало. А мне только и нужно было, чтобы она сидела под боком или хотя бы в зоне моей видимости, потому что наша встреча — чудо, к которому я до сих пор не могу привыкнуть. Мне совсем нетрудно дремать, слушая несмешные шутки или неживой закадровый смех. Я долго не мог привыкнуть к её внешнему виду. В нашу последнюю встречу она выглядела в два раза моложе, а сейчас, условно говоря, она старше меня лет на пять. Я всегда воспринимал её как младшую сестру, но теперь наша разница в возрасте… меня, мягко говоря, удручает. Ещё будучи воином, который сражался до конца своей жизни, я всегда боялся проявлений своей никчёмности, бесполезности. Что ж. Теперь я понял истинную цену этих слов. Однако пока Шерон не заходила никуда дальше уборки (что, само по себе, вполне обоснованное требование, однако она хотела проводить влажную уборку два раза в день, что, по-моему мнению, глупо и бессмысленно), но я стою за свой «свинарник» горой. Однажды Шерон покусилась на мои волосы. Я не отказал ей в её маленькой прихоти: она в тот же вечер остригла мои лохмы до плеч. Довольно удобно, надо сказать. Я потом сплёл из своих волос ей несколько оберегов, так, на всякий случай. Порой, она наверняка хотела сказать мне что-то невероятно банальное, сугубо девчачье-романтичное, вроде: «Мы знакомы совсем недолго, но у меня ощущение, что я знаю тебя целую вечность». Мне иногда тоже хочется сказать ей нечто подобное, потому что мы знакомы на самом деле чуть меньше вечности. То, что было между нашей последней встречей и тем, что есть сейчас — всё неважно, ничто не имеет значение… Мне противно от этих мыслей. Нас часто навещает сосед, высокий неловкий светловолосый мужчина в очках. Когда он гостил у нас, я как-то сказал: — Какой-то он странный, — прошептал я Шерон на ухо, наблюдая за тем, как очкарик, смущённо что-то рассказывая, наливает себе чай. — Забавно, — улыбка, раскрывшая ямочки на щеках, — он мне тоже самое про тебя сказал. Я по старой, близкой сердцу, щемящей привычке над ним беззлобно подтруниваю, но он сначала неловко отшучивается, теряется, бледнеет, а потом и вовсе начинает меня избегать. Наверняка просит Шерон быть со мной поосторожнее. Я могу его понять. Они будут красивой парой. Я знаю это, потому что они были красивой парой. Я видел их свадебные фотографии. Шерон в ослепительно белом — в моей голове навсегда только в белом — и он, старый друг, с боевым шрамом на щеке, такой серьёзный и полный тихой радости. Мне было хорошо с ними.***
Рейм однажды роняет мой аквариум с рыбками. — Балда, — почти нежно роняю я. И воспользовавшись пеной от зубной пасты, разыгрываю припадок.***
Меня навещала жена дяди. Насчёт завещания. Старику, видать, в последнее время совсем плохо, раз он решил половину своих сбережений оставить мне. Но я, конечно же, не против. Жена дяди, кажется, тоже. Она вообще с недавних пор стала таскать мне свою домашнею выпечку. Говорит, что я больно костляв. Я соскучился по такой еде, так что ей не перечу. Можно было, конечно, попросить выпечку у Шерон, но это будет совсем по свински. По воскресеньям мы часто выбирались в город. В заведения вроде музеев с нами иногда таскался и Немец: в «развивательных» целях, разумеется. Я никогда не был против, да и Шерон так гораздо сподручнее. Немец толкает мою коляску, а Шерон идёт рядом и о чём-то со мной разговаривает. На улице лето, жара, мерзкое палящее солнце и не менее мерзкий пух. Я в вечных приступах аллергии зол и раздражителен, Шерон из-за моего ворчания как никогда мила и обворожительна в своём стремлении вытащить меня куда-нибудь из «свинарника». Они с Немцем на пару решили выгулять меня до какой-то художественной выставки. Мне это кажется скучноватым мероприятием, но Шерон, кажется, нравится, поэтому я сижу и не вякую. Мне обещали вишнёвый пирог и апельсины, на которые у меня — о Боже! — тоже аллергия и без которых я жить не могу. Жизнь — тлен, судьба — злодейка, но я не жалуюсь. Вдруг Шерон останавливается и с извиняющейся улыбкой говорит нам: — Я на минутку. Извините. И разворачивается на своих маленьких, но острых каблучках, растворяясь в толпе посетителей. — Куда это она? В дамскую комнату? — лениво предполагаю я. Немец жмёт плечами: — Припудрить лицо. Наверно. Она возвращается с голубем Пикассо. Ну, не буквально с голубем, а с футболкой с изображением голубя Пикассо. И она дарит её мне, представляете? Шерон вообще любит делать для меня то, что для меня никогда не делала вся моя родня вместе взятая. Но в общем и целом, я с суицидальным весельем мазохиста следил за тем, как эта женщина ворвалась в мою жизнь и вносила в неё свои коррективы. Я по возможности старался исполнять её просьбы и желания (но с той же уборкой в моей комнате не получилось, это дело принципа). Я чувствовал, что у меня совсем нет времени, что моё слабое сердце вот-вот откажет и я отдамся мёртвому сну у неё на руках. Я боялся и желал этого. Такой конец казался мне прекрасным. Я был так жалок и беспомощен, как только Шерон меня терпела? Мне перестал сниться рыжий герцог. Мне кажется, я выполнил то, что он от меня хотел. Теперь ничего нового от своей размеренной жизни я уже и не ждал. Впрочем, я не оставлял попыток найти кого-то из прежних друзей. Каждый месяц я отправлял в газеты одно и тоже объявление: Ищу предметы, сделанные в старину: мягкие игрушки, книги, украшения и оружие. Жду ваших звонков. Зарксис Брейк. Я, конечно, мог бы делать и более яркие объявления, но велика возможность того, что меня вскоре заберут в заведение с мягкими стенами, а я туда пока не хочу. Но иногда мне всё же хочется приписать что-нибудь кокетливо-обличительное, вроде:Всех красноглазых и граждан с фамилией Баскервиль. Очень надо. Очень жду. P.S. Шляпник. Кстати, о Баскервилях. Я не знаю, в каких отношениях с юным Гленом расстался Оз, но в любом случае, мне пока не стоит лезть на рожон. Я ведь теперь не один. Но кто-то из Баскервилей, тем не менее, мог бы стать моим информатором — я совсем не в курсе нынешних дел Пандоры (да-да, я знаю, эту организацию давно распустили, но я не верю, что никто не продолжил изучение Бездны!). Я уж и не надеюсь на то, чтобы мне встретился кто-то из старых знакомых. Однако сейчас я не могу даже найти их следов — в современном мире нет чёткой стратификации на социальные слои; это сильно усложняет поиски. Некогда легендарный род Баскервилей растворился среди своих однофамильцев, а следы последних наследников были потеряны ещё полтора века назад. Очаровательно. В таком ритме прошли полгода и я не заметил, как окончательно врос, сроднился с Шерон. Но что было потом? Потом была золотая осень. Изумрудные листья вскоре посветлели до желтизны, а потом земля покрылась жгучей жертвенной кровью — огненным клёном и гибким буком — и я затих, зачах, боясь разгибаться, боясь ненароком вспугнуть своё нечаянное счастье. Я чувствовал себя умирающим, который наконец дорвался до святыни, где собрался тихо-мирно окончить свою никчёмную жизнь. В первый год я постоянно сыпал намёками и подсказками, но она принимала их за очередную безобидную странность. Может быть, дело в том, что я красноглазое Дитя несчастий и более связан с Бездной, чем она?***
В свободное время пялюсь на изображения джунглей, сибирских лесов, горных вершин, и исследую морские просторы с экрана монитора. Век высоких технологий, чтоб его. Рейм наконец перестал меня шугаться. Теперь он не упускает возможностей ухаживать за Шерон. Будто я был против. Я, можно сказать, наоборот, за скорейшее воссоединение этого союза! Просто хочу успеть понянчить их детей, пока не загнусь от очередной болезни. Да-да, вот такая у меня неромантичная и прозаическая причина торопить события. Так подбери, Рейм, свои слюни-сопли и вперёд! Покорять сердце моей названной сестры! Мы с ним теперь часто гоняем чаи у Шерон на кухне. Мирно беседуем о кулинарии и садоводстве. Я совсем бросил свои попытки приучить его к моих шуткам. Но может, когда-нибудь… Шерон теперь тоже перестала стесняться (если вообще это делала). При мне и Рейме она несколько раз выкидывала его букеты, а когда он уходил, бережно при мне же доставала. Женщины.***
Шерон не любила оперу, открытого огня, беспорядка, пьяниц, боялась чёрных котов (заразилась фатализмом от меня, хотя я ей говорил, что чёрные коты лишь умеют приманивать и отпугивать удачу), высоты, пыли, проливных дождей, использованных медицинских бинтов, налоговой службы и своего шефа. В тот день она пришла вся зарёванная. Я взял её за руки и, поглаживая выступающие косточки, преувеличенно спокойно заметил: — Своему страху надо заглянуть в рожу. — Может быть, в лицо? — шмыгнула она носом жалобно. — Неа, в нашем конкретном случае в рожу. Ну, выкладывай. Через четверть часа благодаря вину, пирожным и природному обаянию мне удалось вытащить из неё, что, собственно, случилось. Начальник Шерон — безусловно, мерзавец и страшный мудак, чтоб его подагра с импотенцией замучили — несколько похабный, но в целом неплохой парень (когда трезвый), на свой юбилей надрался на работе в дым, и начал приставать к женскому составу коллектива. Особенно к младшим сотрудницам — Шерон и новенькой уборщице-студентке. В конце концов дошло до того, что он «в шутку» закрыл их в кладовой. Без света. Без телефонов, фонарей и съедобных презентов, которые могли бы это самое прибывание хоть как-то скрасить. Когда остальной коллектив услышал вопли о помощи, новенькая от нервов уже успела закатить Шерон истерику, но моя девочка стоически держалась. Впрочем, стоило им выйти из кладовки, начальник тут же начал говорить о каких-то нелепых причинах, из-за которых двое здравомыслящих женщин оказались запертыми в кладовке, да ещё и без света. Мол, дамы захотели уединиться в самом пошлом из смыслов, хе-хе-хе. Что ж, я б на их месте тоже дубу дал с таким боссом. На разумные доводы, типа «дверь ведь была заперта с внешней стороны!», вышестоящее начальство внимания почему-то не обращало. Зря. Ситуацию осложняло то, что когда этот баран немного протрезвел и понял, чем чревато такое поведение, то начал названивать своему знакомому адвокату. Тот оказался неразборчивым в средствах: сначала на Шерон и ту студентку посыпались предложения о «компенсации». Получив резкий отказ, эти жертвы контрацептивной продукции применили угрозы и уволиться пока не дали. И пока она свои бледным, в потёках от туши, лицом совсем не довела меня до ручки, я спросил: — Как он умудрился вас запереть? — Он сказал, что ему нужны какие-то прошлогодние бумаги… Этим обычно я занимаюсь, но ему показалось, что мне нужна помощь… — Шерон зябко обхватила плечи, — В конце концов, он затолкал ту девочку. — Сколько ей? — Семнадцать с половиной. Я присвистнул. — Насильственные действия по отношению к несовершеннолетнему лицу… да ещё в состоянии алкогольного опьянения… да и ещё к старухе вроде тебя… Шерон молча бросила в меня подушку. — У вас камеры в помещениях стоят? — Стоят. — Работают? — Ну да. — Отлично. Ты случайно не знаешь, где находиться их жёсткий диск? — Случайно — нет. Превосходно. — Что ты задумал? — Если что, твои коллеги смогут дать показания о том, что ваш шеф грязный извращенец? — Что ты собрался делать? — нервно спросила Шерон. — Восстанавливать справедливость. — О, Брейк, твоё понятие о справедливости ещё извращенней, чем мой шеф! — Не останавливай меня. — Я и не останавливаю. — она коснулась моего плеча. — Только будь осторожен. И не переборщи. И… — Я понял. Ты боишься остаться без своего несравненного соседа. — Дело не только в этом, Брейк. Я… благодарна, что ты есть в моей жизни. Я улыбнулся. — Ты всегда можешь заручиться моей моральной поддержкой! И вообще, тебе есть куда падать… — я, дурачась, чтобы не видеть её грустное лицо, похлопал по коленям. — Брейк. — Аюшки? — Я люблю тебя. — Я тоже люблю себя. Шерон недовольно сверкнула глазами, в ответ на что я нагло захохотал. Она тыкнула мне в плечо запачканным пальцем.