Мой сосед — Гарри Стайлс

Не то чтобы Луи выбирал, какие соседи ему попадутся, но ведь надо было выбрать среди пары десятков предложений сдаваемых квартир ту, в которой самые тонкие стены. И ладно, если б просто стены тонкие — за ними соседи были хоть куда. Справа от кухни каждые выходные соседка пилила возвращающегося с недельных дежурств мужа часами напролет, но, справедливости ради, это сподвигло Томлинсона каждый чертов уикенд поднимать свою жопку и тащиться в парк гулять, за что сварливой дамочке за пятьдесят можно даже сказать спасибо; слева от спальни либо раздавались крики ребенка с завидной постоянностью, либо, когда ребенка слышно не было, крики и стоны уже самих соседей, и Луи уже который месяц жалел, что все откладывал покупку такой жизненно важной вещи, как беруши; а сверху жил какой-то парень с, честно говоря, прекрасными вокальными данными и голосом, который постоянно — постоянно, слышите? — сочинял мелодии на гитаре или фортепиано, и это очень надоедало, но в последние месяца два от соседа не было ни слуху ни духу, и Томмо уже думал, что тот съехал, и препятствий в написании чертовых статей на его факультет журналистики стало чуточку меньше. Да, если говорить честно-пречестно, сам Луи не был примерным соседом, частенько выпивал в компании своего друга-пакистанца и его парней — или тот кудрявый и тот лысый парень были одним человеком? Луи честно не помнит — у себя дома бутылку-другую и потом устраивал незабываемые ночи и себе, и своим горе-соседям. В последнее время такие ночи случались все чаще, потому что Томлинсону не хватало чего-то хорошего и приятного в жизни, где его каждый день преследовали статьи и текстовые редакторы. Может, похмелье приятным и хорошим назвать было нельзя, но сам процесс хоть как-то помогал расслабиться. А потом с удвоенной скоростью приходилось дописывать ту богом забытую статью за прошлый семестр, да. Но в своих проблемах Луи все еще винил тонкие стены. Ах да, у него была ужасная привычка подпевать той музыке, что играла в наушниках, под которую он писал все свои статьи и составлял рефераты, так что отвлекался на стучащую в дверь соседку, которая не могла из-за его громкого пения уложить ребенка, Томлинсон еще чаще, чем на все вышеперечисленное. И, может, Томлинсон немного умел петь, не так хорошо, конечно, как тот самый исчезнувший сосед сверху, и в школьном возрасте окончил музыкальную школу по классу фортепиано, но это все еще не убеждало молодую мать. Луи все никак не мог перестать подпевать музыке, женщина все приходила и приходила, ее ребенок часто заливался плачем и криками за стеной, будто она заставляла его это делать, и, боже. Томлинсон не вечный. Он действительно был готов съехать. Серьезно, собрать свои вещички и свалить жить к Зейну, наплевав на его сексуальную жизнь, которая, судя по следам на шее его бойфренда, была достаточно активной. И вроде бы Малик по доброте душевной — ха-ха, смешно — должен бы приютить его, в конце концов, они дружат — вообще, братуются — с пеленок, вот только что-то все еще держало Луи в его захламленном гнездышке. Может быть, привычка, а может, легкая, едва вылезающая наружу, надежда, которую сам Томмо тщательно зарывал в своей душе, что тот певец-пианист-гитарист-сосед-сверху вернется. То есть его музыка. Тихие медленные переборы клавиш, быстрый бег умелых пальцев, острые и громкие аккорды, сонаты, этюды, аккомпанементы, сюиты, песни — все это вернется. Потому что под них легче спалось. И потому что где-то в глубине своей душеньки Луи правда скучал по этому. Он с самого детства любил живую музыку, и эта молчаливая компания классического инструмента заставляла его чувствовать себя менее одиноким. По крайней мере, до того, как сосед благополучно по-английски удрапал куда-то в неведомые дали. А привычный плейлист за несколько месяцев прилично так надоел Томлинсону, даже запись всяких фортепианных концертов Чайковского — Луи честно-пречестно пытался научиться произносить это правильно — не помогала, так что Томмо вспомнил зеленоватые стены кабинета в своей музыкальной школе и ту замызганную хрестоматию, по которой играл, наверное, еще дедушка его престарелой учительницы, собрал остатки последней стипендии и поехал купил себе пианино. Да, это показалось ему самой адекватной идеей. Возможно, его шарики поехали за ролики с тех пор, как сосед укатил восвояси, но потратить деньги, на которые ему еще две недели жить, на старенький чуть расстроенный Штейнберг*, который ему не сразу удалось затащить на свой второй этаж и который теперь гордо стоял посреди гостиной, ибо приткнуть инструмент было некуда, было для Луи единственным выходом из ситуации. Настройщик сказал, что струны в пианино уже староваты и чище звучать не станут, и не взял с бедного Луи платы за вызов, так что Томлинсон с чистой душой сел играть на расстроенном фортепиано, потому что, видите ли, он пытался настроить его, претензии просим оставить при себе. Это был, конечно, не Бехштейн*, который, вероятно, стоял у парня сверху, судя по мягкости звучания, и сидел Томмо на табуретке, а не на специальном фортепианном стуле, ибо бюджет такую роскошь уже не позволял. Ох, кричала бы сейчас мадам Росс, царствие ей небесное, за его поднятые локти и неправильную высоту посадки, но что сделать — других стульев дома у Томлинсона не было, а просить у соседей было крайне влом. Поначалу пальцы не до конца слушались, а чтобы правильно подогнуть большой палец под ладонь Луи пришлось изрядно повозиться, но в итоге, спустя час отчаянных попыток он сумел сыграть полностью гамму до-мажора от арпеджио до хроматической, и продолжил бы свое «занятие», если бы по батарее не стучали так громко. «Да прекрати бренчать, ублюдок малолетний, уши оторву!» — кричал кто-то снизу, и Томлинсон даже усмехнулся этому. Напоследок с силой сыграв пару доминантсептаккордов в фа-диез-миноре, Луи закрыл крышку и поржал над соседом, который почти завизжал от сей наглости новоиспеченного пианиста и принялся орать пуще прежнего благим матом.

***

Гарри вернулся из тура в надежде здорово отдохнуть от всей этой музыки, шума и чужих глаз, от выматывающих почти каждодневных концертов на протяжении более полугода, от пусть и горячо любимых, но достаточно надоевших поклонников, от щелчков затворов камер папарацци, от бесконечных переездов из города в город и миллиардов подписанных фотокарточек, но… Черт. Всегда есть это злодолбучее «но», да? Как только его голова коснулась подушки, все еще пахнувшей стиральным порошком, а ноги свело от усталости, и когда Стайлс уже был готов погрузиться в этот блаженный и идеальный, наконец спокойный заслуженный сон, раздалось это. То, чего Гарри никак не мог ожидать, точно не от этого вечно бухающего дебошира снизу. Звуки. Долбящие по мозгам звуки игры на фортепиано. На расстроенном, сука, фортепиано. И ладно бы этот чудик просто долбил пальцами по клавишам какую-нибудь польку для первого класса, нет. Он буквально верил в то, что его игра достойна высших наград и оваций, и старательно жал на клавиши, выжимая из «Лунной Сонаты» все соки. Да, на часах было три часа дня, и парень имел полное право на это непростительное преступление против искусства, но Гарри очень устал, и ему надо было поспать, и это все было слишком. Так что парень со стоном перевалился с живота на спину, подтянул к себе мобильник и почти не глядя набрал Найла, даже не держа телефон у уха, но положив голову сверху. Ирландец, бывший лучшим другом и по совместительству агентом Стайлса, ответил не сразу, а как ответил, по его голосу стало понятно — Гарри разбудил бедного парня, и тот готов был стереть его в «ПьюрФрэш»** для стирки белых вещей, несмотря на многолетнюю дружбу. — Клянусь Богом, Гарри, ты ёбик. Не ты ли мне лечил всю дорогу, что хочешь спать, а? — простонал Найл после долгой матерной тирады, которую мы предпочтем опустить. — У меня проблемы, — буркнул в ответ Стайлс, а его голос звучал немного искаженно из-за неудобного положения. — Это катастрофа. — Чего, опять соседи дебоширят? — вспомнив полугодовалой давности жалобы друга на непутевых соседей, угадал Найл, а услышав ответное мычание Гарри, которое означало удрученное «да», продолжил предполагать. — Тот милипиздрик снизу? Да, Стайлс чаще всего жаловался Хорану на соседа снизу, потому что постоянные пьянки и музыка снизу не доставляли никакого удовольствия и категорически мешали творческому процессу. И да, Гарри сам выбрал эту квартиру, потому что хотел жить в уединенном районе в обычном доме, а не какой-нибудь вилле на озере Комо. И, конечно, да, Найл снова угадал. Проницательный лепрекон. Эй, бармен, плесни ему еще имбирного эля, выпьем за интуицию, которую даже оксидный осветлитель для волос не возьмет! — Он перестал насиловать мои уши пьяными пениями на пару со своим другом, — тихо пробурчал Гарри и широко зевнул, а потом перебил Найла, который уже хотел сказать что-то типа «вот и радуйся, идиота кусок». — Он купил пианино. С другой стороны послышалась лишь мертвая тишина, и это говорило больше, чем что-либо еще. Да, именно эта тишина выражала все эмоции Стайлса в этот момент, пока он лежал и слушал ноты Шуберта через тончайшие перекрытия. Боже, за что ему это. — Блять. — Как отрезал Найл, и Гарри поразился этой исключительной способности Хорана подбирать идеальные описания к ситуациям. Действительно, блять. — Я поставлю за тебя свечку. И отключился. Хорошо ему там, в тишине, без этих звуков расстроенного инструмен… Это что, Spice Girls? Помилуй Господь душу этого грешника. Каким-то чудом Стайлс уснул, засунув голову под подушку, в тот день и проспал аж до следующего утра. И пусть несостоявшийся пианист снизу еще спал, Гарри предпочел не испытывать судьбу, вызвонил Найла и уехал из дома до самого вечера в надежде, что уж на ночь сосед насиловать уши других жильцов не додумается. В общем и целом, он три дня буквально сбегал от игры того парнишки снизу, потому что ругаться не хотелось, а слушать это все — тем паче. Но на четвертые сутки Хоран послал надоевшего друга в пешее эротическое путешествие, потому что Стайлс его откровенно задолбал, они и так видели рожи друг друга каждый день на протяжении полугода, и Найл мечтал отдохнуть от него хотя бы денек. Так что Гарри был вынужден остаться в своей квартире на окраине маленького английского городка, потому что выходить на улицу было еще рискованнее — за этот тур у него, кажется, началась аллергия на автографы и селфи, — и молить Нефертити о том, чтобы у соседа отсохли руки. Почему Нефертити, Стайлс не знал, но ему нравилось, как это звучит. Часа в два дня слух Гарри уловил глухой стук открываемой крышки пианино, и юноша хотел было рвануть куда-нибудь за наушниками — упс, ты оставил их у Найла в машине, забывчивый идиот, постучи себя по лбу, — но не успел даже двинуться с места, прежде чем раздались не совсем складно взятые аккорды. О, знакомая мелодия! Минутный ступор. А потом Стайлс был готов буквально разрыдаться на месте от беспомощности. Кем он был в прошлой жизни, чтобы заслужить такое? Гитлером?! Сосед старательно выжимал аккорды аккомпанемента и наигрывал постоянно прерывающуюся из-за его неопытности мелодию Sign of the Times, и мало того, что Гарри отчаянно устал от этой песни за, простите извините, полгода тура, так еще и слышать ее в таком бездарном исполнении — нет. Не-а. Никогда. Помилуйте. Да, наверняка пару дней назад, когда сосед только начал изучать эту песню, все звучало еще плачевнее, и сейчас это даже было не настолько ужасно, но все равно, неровно взятые аккорды, стучащая педаль, постоянные ошибки в мелодии — Стайлс простил бы это все соседу, если бы это не было его песней. И он был готов на стенку лезть от отчаяния. Потому что не съедешь ведь — не хотелось смотреть Найлу в хитрые злобные глаза и слышать его «Я же говорил, что надо в нормальном доме жить, а не в этих зажопьях!»

***

У Луи почти получалось идеально сыграть начало фразы с форшлагом в последнем припеве, на что ушла неделя или даже полторы долгочасовых страданий над бедной песней, и он гордился собой, честно. А непутевый сосед вышел из головы за этими многочасовыми занятиями с инструментом. Как, собственно, и список недописанных статей в универ, так что прости-прощай, стипендия, Томлинсон променял тебя на старый деревянный ящик с клавишами. Ох, Господь, научите кто-нибудь этого оболдуя расставлять приоритеты в жизни. Но к концу второй недели пребывания дома того самого соседа, о котором Луи думать забыл, его терпение иссякло настолько, что до полного выхода из себя оставалось лишь одно какое-то недоразумение. И этим недоразумением с легкостью мог стать не тот аккорд, который Томлинсон с таким упорством и усердием играл каждый чертов куплет в переходе между строчками. О, да, Гарри был готов убивать. Потому что прошло двенадцать дней его заслуженного отдыха, а отдохнуть ему не давали, и это было выше его сил. Да даже Далай Лама из себя бы вышел, ей-богу. Ногу на отсечение Гарри не даст насчет этого, но уверенно подтвердит примерно на восемьдесят пять процентов, что так и было бы. Так что Стайлс, ведомый праведным гневом, покинул свою квартиру примерно в половину четвертого, на втором часу непрекращающейся игры в край обнаглевшего «со своим пианином» соседа, и спустился на один этаж, чтобы устроить самый грандиозный скандал на памяти этого дома, которому даже та дама с первого этажа позавидует. Не то чтобы Гарри был человеком вспыльчивым, он вообще всегда был готов на спокойный разговор, но не сейчас, не тогда, когда ему не дает отдохнуть тот, с кем он собирается ругаться. А у Луи почти вышло сыграть песню от начала до конца без запинок, когда его прервал звонок и почти сразу за ним нетерпеливый стук в дверь, и он тоже был немного рассержен, потому что это был первый раз, когда он не ошибся в переходе на второй припев. И в итоге, вышагивая твердые метровые расстояния до двери, будучи в состоянии легкого аффекта, Томлинсон без задней мысли открыл дверь почти нараспашку. — Ты задо… — начал было гневную тираду мужчина, стоявший за дверью, в чье лицо Луи даже не успел адекватно всмотреться, потому что тот запнулся на первом же слове — местоимения не считаются! — и с каким-то шоком и удивлением воззрился куда-то ниже груди Томлинсона. Тот уже подумал, может, его укусил радиоактивный кентавр, и опустил глаза вниз, чтобы к своему ужасающему стыду обнаружить себя, стоящим перед взрослым мужчиной в одних растянутых боксерах. Ну что поделать, ну любил Луи свободу во время игры. А думать и в зеркало смотреться, прежде чем двери красивым мужикам открывать — простите, это вам к той проститутке из четырнадцатой квартиры. А Томмо — не проститутка, и телом своим светить перед абы кем ему не фурычило так-то, посему он отступил на шаг и захлопнул дверь перед лицом ошалевшего посетителя также резко, как открыл. Будучи на полном автоматизме действий, Луи пошел в комнату и нацепил на себя какие-то серые штаны — не забыв помолиться великому богу холостяцкой жизни об отсутствии на них спермы — и футболку шиворот навыворот. На обратном пути к двери же парня настигло понимание всей абсурдности ситуации, так что он густо покраснел и начал придумывать отговорки, чего это он так по-шлюшьи голеньким двери распахивает первым встречным. Парень за дверью-то был достаточно красив, и вроде бы даже похож на того длинноволосого соседа сверху, который на пианино играл, который пропал куда-то несколько месяцев назад, вот только без длинных волос. В лицо Луи просто детально не вглядывался, а своего соседа видел пару раз у подъездной двери, и было это, напомните, когда? Полгода назад. А Томлинсон не Билл Гейтс, чтобы помнить то, что происходило в такие давние времена. В любом случае, Луи поймал себя на мысли, что чего это он парится, мало ли парень уже ушел куда подальше и заглянул к нему на случайный стриптиз по ошибке, но проверить стоило. Так что он подошел, глянул в глазок и, все же увидев порядком смущенного непрошеного гостя за дверью, открыл ее снова. Гарри же, пока стоял в легком шоке от произошедшего, подостыл, потерял весь свой запал на скандалы, и уже не знал, что ему делать и говорить этому довольно горячему — и маленькому, до неприличия — парню. Но дверь открылась, и разговор начинать надо было, так что Стайлс выдал первое, что пришло ему в голову. — В доме очень тонкие стены, и я, конечно, уважаю твое рвение, но не мог бы ты насиловать инструмент чуть потиш… — и в этот раз Гарри снова не удалось сказать фразу до конца, но теперь не потому, что парень перед ним начал сверкать своими сосками направо-налево, а потому что просто перебил. — Воу, ты — тот сосед сверху, да? Тебя долго не было, и ты постригся, я помню тебя лохматым, — быстро проговорил Луи, охватывая взглядом Гарри с головы до ног. В его взгляде появилось какое-то непонимание и легкое удивление, а еще он был очень, очень болтлив. — И ты похож на Гарри Стайлса, с этой прической особенно, то есть, погоди… Или ты… Стой, секундочку… — Томлинсон замялся, немного шокированно глядя на Стайлса, словно не веря своим глазам. Пробежавшись взглядом по лицу Гарри снова, Луи нервно сглотнул и застыл на месте. — Черт. Гарри лишь приветливо усмехнулся и пожал плечами, мол, да, такие совпадения тоже случаются. А что, Вселенная и не такие мутки мутит. — То есть, я там твою песню играю… И ты мой сосед… И ты — Гарри Стайлс… И я при тебе играю твою песню, и ты мой сосед, и мой сосед — Гарри Стайлс… — бормотал Луи, словно пытаясь поверить в это. — Святое дерьмо, я должен твитнуть об этом. В ответ на это Стайлс расхохотался, потому что этот парень был очаровательным. С этой болтовней и недоверием в глазах. Боже, и как Гарри только мог хотеть скандалить с этим лучиком солнышка? Да за один его голос можно простить даже чертов неправильный аккорд. — Да, я твой сосед, и да, я Гарри Стайлс. А теперь позволь мне узнать твое имя? — вежливо спросил Гарри, все еще стоя за порогом. — Луи, ударение на первый слог, не Льюис, Томлинсон, — усмехнулся парень и, немного подумав, с легкой неловкостью протянул руку для рукопожатия. — Ты играешь не тот аккорд в куплете, — все с той же вежливостью и галантностью уточнил Стайлс и ответил на рукопожатие, отмечая про себя мягкость ладошки Луи и красоту его имени. — Ты рано возвращаешься к фа, там нужно еще один раз сыграть до. Глаза Луи расширились, как будто он познал истину в этот момент, а щеки покрылись легким румянцем стыда. — Я, эм, извиняюсь. За это. За мою не очень хорошую игру, я, наверное, все испортил? — тихо пробормотал Томлинсон, внезапно понимая, что, черт, перед ним автор песни, которую он любит и которую пытается две недели сыграть на фортепиано. Боже, он ужасный пианист. Дайте ему провалиться под землю, он хочет быть кротом. Быть кротом весело. Копаешь себе землю, кушаешь червей… Кроты же едят червей? Так, о чем это он? — Все в порядке, — заверил его Гарри, хотя еще пару минут назад сам был готов на лоскуты порвать за такое поведение с его творением. — Я могу научить тебя, как сыграть лучше. — Да? Правда можешь? — глаза Луи загорелись азартом и каким-то детским восторгом, и сердце Стайлса даже чуточку ёкнуло. — Конечно, — улыбнулся Гарри до ямочек на щеках, и теперь настал черед ёкать сердцу Томлинсона. — Только мы пойдем ко мне. У тебя пианино расстроено.