360 минут

Она кричала. Господи, как же она кричала… Так страшно, надрывно, что его тоже раздирало изнутри. И он кричал вместе с ней. Бился, словно раненый зверь, запертый в клетке. Обезумевший от боли и ярости, готовый растерзать всё и вся, что только попадется у него на пути. Из глаз текли слезы, которые, наверное, должны были хотя бы немного щипать на испещренном ссадинами и ранами лице. Но он не чувствовал. Он вообще ничего не чувствовал, кроме ярости, бессилия и лютой, черной, всепоглощающей боли, которая не имела никакого отношения к побоям. Еë пытали прямо у него на глазах. Ритку. Его Багиру, его боевого товарища, его, чëрт подери, женщину, хоть своей он называл её только в мыслях. Это сжигало его. Уничтожало, с каждым её хрипом, вскриком, выдохом. Это убивало его. И он ничего не мог сделать. Связанный, с кляпом во рту, прикованный к какой-то железной скобе мало того, что наручниками, так еще и железным ошейником, словно пёс, на цепь. Он даже отвернуться не мог. Если они замечали, что он не смотрит — ей было больнее. Он слышал. Он чувствовал. Он кожей чувствовал, каждой клеткой своего тела, каждым нервом. Стоило ему лишь на секунду отвести взгляд, попытаться прикрыть глаза — они его наказывали. Наказывали её болью. Сначала она держалась. Пыталась держаться. Эти ублюдские боевики далеко не сразу услышали её крик. Сейчас он ненавидел Багиру за то, что она не остановила свое сердце тогда, в самом начале. Когда еще была возможность. Батя знал, почему. Она верила. Верила, что за ними придут. Он тоже хотел верить. Но с каждой минутой было всё тяжелее. Булатов хорошо знал, что такое методы экспресс-допроса. Знал, как такой допрос строить, знал и как противостоять. Ритка тоже знала. И то, что террористы не закончили в первые полчаса-час, означало, что они никуда не торопятся, и уверены, что сведения будут получены ими в любом случае. А значит, у них в запасе еще много времени. Много часов, минут и секунд его личного ада. Господи. Он проклял всё, и в первую очередь себя. Сейчас он бы предпочел оказаться на месте Багиры. И неизвестно, что более эгоистично — желание прекратить ее мучения, но заставить испытывать то, что испытывал он сейчас, или же оставить всё как есть. Утлый подвал огласил новый крик, её крик, заставивший Ивана снова безотчетно рвануться от стены, в стремлении растерзать ублюдков. Но мелкие шипы на стальном ошейнике, помимо всего прочего удерживающем его на месте, врезались в шею, отбрасывая командира назад. Словно цепного пса. Блядь. Блядь. Нет, он тоже держался. Держался долго, застыв каменным изваянием, не смея отвести взгляд от Багиры, тем самым добавив ей новую порцию боли. Он держался, когда эти выродки били её. Держался, стиснув зубы до скрипа, когда они медленно, с предвкушением и издёвками, срезали с неё камуфляж. Держался, проклиная себя, за то что не отправил её в паре с Бизоном, с Котом, с кем угодно. Он держался. Слышал ее крики, видел, как на обнажённом теперь уже теле боевой подруги появляются всё новые и новые ссадины, порезы и кровоподтеки. Он держался, не позволяя эмоциям взять верх над собой около четырех часов. Булатов считал. Считал секунды, чтобы отвлечься хоть чем-то от разрывающего на куски чувства вины, боли и унижения. Чëрт возьми, он чувствовал себя униженным, хотя подвешенной за руки к потолку и обнажённой была Рита. Он пытался отвлечь их на себя. Любыми способами. Криком, попытками вырваться, мнимым согласием сотрудничать. Тщетно. Максимум, чего он мог добиться, это нескольких ударов, но это было хотя бы что-то. А потом они возвращались к ней. На самом деле, какая-то здравая часть его рассудка до сих пор радовалась, что эти ребята не были профессионалами. Имея в запасе неограниченное (а судя по всему, они считали именно так) время на допрос, они могли сделать гораздо, гораздо больше. Больнее. Страшнее. Человека можно допрашивать бесконечно долго без опасения убить. Если знать как. Иван знал. Радовало, что, к счастью, видимо не знали противники. Иначе… Булатов держался. Из последних сил, не позволяя ослепительной ярости окончательно затопить его рассудок. Но всякий предел бывает исчерпан. Его пределом оказался раскаленный нож, поочередно вкладывающийся между пальцев уже слабо сопротивляющейся Багиры. Тогда он впервые закричал. С ней. Легче не стало. Все это время Кошкина смотрела куда угодно, но только не на него. И Иван был малодушно ей за это благодарен. Еще и её взгляда он бы не вынес. Он многое в жизни видел. Еще более ко многому, как он думал, был готов. Но не к этому. Не к этому, блядь, не к этому, не с ней. Когда её облили водой, и поднесли к коже оголенный провод, он рванулся, не помня себя от боли и ярости, рванулся так, что наручники, уже давно впившиеся намертво в кожу, содрали её до мяса. Он даже не обратил внимания. Батя был готов ко многому, но не к тому, чтобы оказаться запертым в клетке зверем. Зверем, которого вынуждали смотреть, как пытают его любимую женщину. Ради обладания информацией. Казалось бы. Чего уж проще. Всего лишь точная дата, место и время передачи маленького, неприметного кейса. Всего лишь засекреченные разработки бактериологического оружия, которое даже наверху признали слишком опасным, чтобы продолжить разработку этой идеи. Всего лишь. Безопасность всего мира (сука, как же омерзительно-пафосно это звучит), ценой которой станут их жизни. Это не пугало. Давно не пугало, их никто силком на эту работу не тянул. Но вот о том, что смерть не будет быстрой и безболезненной Тайфуновцы обычно предпочитали не думать. До сегодняшнего дня им везло. Но на этот раз Фортуна от них отвернулась. Надо же. Ему не хватило стольких лет службы бок о бок. Столько перелопаченного вместе дерьма, чтобы понять, насколько эта женщина ему на самом деле дорога. Хватило шести часов её пыток. Шесть часов его личного ада. Так мало. Так много. Чуть больше, чем, оказалось, он может вынести. Разряд тока омерзительно щёлкнул, оставляя на когда-то белой коже новый ожог. Русалка уже не кричала, только надсадно хрипела сорванным голосом. И этот хрип, полный боли и упрямства одновременно, разрывал что-то в груди у Ивана, оставляя гигантскую дыру. Он не простит себе этого. Даже если случится чудо, и они каким-то образом выберутся — не простит. Но капитан первого ранга Булатов не верил в чудеса.