Дверь в чужую жизнь

После того, как Шпендель впал в кому, каждый день стал похож на предыдущий. Меня знал каждый врач в этой больнице, потому что я там практически поселился, и никто уже не обращал внимания на «замкнутого японца, верным псом ждущего своего друга». Краем уха слышал, как меня однажды назвала так санитарка, и горько усмехнулся от настолько подходящего сравнения. Я — гребаный Хатико, который никак не дождется возвращения близкого человека. Только если хозяин Хатико был однозначно мертв, то мой Шпендель находился на грани. Однажды я столкнулся с Тики, и тот, хмуро меня оглядев, спросил: — Ты вообще ешь? Так похудел за эти две недели, что я начинаю сомневаться в этом. — Ем, — буркнул я. — И когда это было в последний раз? — Вчера… Наверное. Тики покачал головой. В его глазах мелькнуло сочувствие, и, кажется, он собирался что-то сказать, но я его опередил. — Не надо учить меня жизни. И жалеть — тоже. Если бы мне хватило духу признать, что он мне тоже очень дорог, и не отшивать его по телефону, все было бы по-другому. В том, что сейчас происходит, виноват только я. — В том, что сейчас происходит, виновата пьяная сволочь, вылетевшая на тротуар, — возразил Тики. — Если бы он бросился из-за тебя под машину, был бы другой разговор. Но от несчастных случаев не застрахован никто, так что перестань себя винить. Умом я понимал, что он прав, но не мог прекратить самобичевание. Сегодняшний сон подлил масла в огонь, и, повинуясь внутреннему порыву, я отправился туда, где все началось. Эта крыша видела все: одинокого Шпенделя, переживающего смерть Маны, наше странное знакомство, случившееся в тот четверг, когда мать рассказала, почему меня ненавидит (тяжело осознавать себя сыном насильника, даже если на папашу всю жизнь было наплевать), наши рождественские посиделки… А теперь она видит меня. Уставшего, унылого и не знающего, куда себя деть. Я — сложный человек. Мало кто способен выдержать мой характер, но у Шпенделя это получилось. Даже тогда, когда мы очень некрасиво разошлись, он был готов помириться. И мы помирились бы, если бы он позвонил до того, как я заработал в аварии амнезию. Кто бы что обо мне не думал, я умею признавать свои ошибки. Единственное, чему так и не научился — это извиняться. Я — не самый хороший человек, и Шпенделю было бы лучше, если бы он меня не любил. Он не сказал в сегодняшнем сне «прощай», но по тому, как слезно умолял меня вспоминать, было ясно, что он прощается. Глядя на Сан-Франциско с высоты двадцати этажей, я обещал ему, что все выдержу. Найду в себе силы простить мать, извинюсь перед Эмилией, разберусь с работой, стану немного человечнее и каждый день буду его вспоминать. Но, сколько о человеке не вспоминай, если его нет, его уже нет.

***

Когда под утро телефон завибрировал, и на дисплее высветилось имя Тики Микка, я не ждал ничего хорошего. Отвечая на звонок, я пребывал в апатии, но в следующие мгновения она бесследно испарилась. Судьба любит играть со своими подопечными и окунать их в озеро страданий. Но иногда она бывает милосердна. — Алло, Канда? Приезжай. Аллен очнулся.