Выродок

У тебя, кажется, ноготь отвалился. А нет. Извини. Показалось.

Топор в его руках оказывается таким легким, а выглядит угрожающе тяжелым. Чонгук замахивается и бьет им по льду. По замерзшей на озере корке. С той стороны, пуская пузыри из желания что-то сказать, задыхается мальчик. Он, ломая ногти, дерет ледяную корку с обратной стороны. Он смотрит на Чонгука, смотрит на небо за ним. Смотрит на его отсутствие. Ведь за Чоном лишь дымка — не то легкий туман, не то играющая с сугробами позади метель. Чон устало выдыхает, он вдруг понимает, что устал. Воздух, вылетевший из его легких, напоминает пар, что выплывает, когда резко открываешь морозильник. Насколько же тут холодно? Парень замахивается топором и вновь бьет по корке льда, но появившаяся на миг трещина на поверхности тут же исчезает, словно карандаш, стертый ластиком. Руки мерзнут. Холод прокладывает себе дорожку Чонгуку под одежду. Лезет под брюки. Застревает в обледеневших волосах. Мальчик с той стороны истирает пальцы в кровь, его ногти отламываются, они напоминают кокосовую стружка и исчезают где-то в глубине воды. Мальчишка этого словно и не замечает, он продолжает скользить теми испорченными конечностями, с которых тянется красно-розовый тюль. И белая кожица, и бледно-розовое мясо. Чонгук замахивается ещё сильнее. Топор застревает во льду. Парень дергает его на себя, но тот не выходит. Как будто застрявшие в замерзшей замочной скважине ключи. Сколько ни тяни — бесполезно. Чон падает на четвереньки и стучит по непробиваемому холоду кулаками. Его замерзшие, немеющие руки напоминают небольшие молоточки. Игрушечные молоточки. Никакой от них пользы. Мальчик смотрит прямо на него. Глаза в глаза. Зрачок в зрачок. Чернота на черноту. Чонгук начинает крупно дрожать, а мальчик улыбается, обнажая ряд ровных зубов. Он наконец перестает портить и без того испорченные конечности. Холодная вода, в которой он вроде как тонет, становится красной, превращается в темно-вишневый компот. Мальчик больше не сопротивляется, растворяется в нем, все сверкая рядами белых зубов. — Выродок, — тихо произносит тем временем холод, пробегаясь по затылку Чонгука. _ _ _ Чонгук растет в очень хорошей, понимающей семье. Они дорожат друг другом, уважают интересы друг друга, стараются говорить друг с другом. К Чонгуку никогда не было такого, мол — «мал ещё, все равно не поймешь». Если чего и не понимает, родители доходчиво объясняют, если надо — знают, как обойти углы, не оставив вопросов. Его родители — идеальный пример настоящей связи. Той, что и называется любовью. А все вместе они – идеальный пример слова «семья». А ещё его родители являются предначертанными, они соулмейты, которые нашли друг друга ещё в школьные времена и с тех самых пор вместе. И, как может видеть Чонгук, абсолютно счастливы. Своей метки у Чона ещё нет, хотя ему и девятнадцать. Возрастных ограничений в этом вопросе, конечно, нет. Есть люди, что получают свои и за порогом тридцати. Как уж там судьба порешит. Это уже не от них зависит. И все же Чонгуку не терпится, ему хочется, чтобы те появились побыстрее. Хотя тут даже больше интерес. То любопытство… А каково оно — носить их на себе? Иметь их? Просыпаться вместе с этими отметками? Как поменяется его мироощущение, мировоззрение, мировосприятие от этого? И поменяется ли вообще? Так что не столько «узнать вкус любви и жажду страсти» движет Чоном, сколько само понятие «быть соулмейтом. Избранным судьбой для кого-то особенного. Своего». Его хмурый хен Юнги говорит, что ничего особенно-то и не меняется. А потом глядит на своего соулмейта, появившегося в дверях кафе, в котором они было сидели, и, кажется, забывает, как дышать. Чонгук исследует его лицо в тот момент, как коллекционер заинтересовавшую его вещь. А Мин глядит на рыжего, милого такого, словно пончик с вареной сгущенкой. Затем уже позже, вспоминает, что не любит он и никогда не любил пончики, тем более со сгущенкой. Слишком сладко. Слишком калорийно. И речь уже не совсем-то и о пончиках. Это странно, но, в отличие от родителей, Мин не желает видеть своего предначертанного как можно чаще. И Чонгук немного теряется в ранее принятых понятиях, глядя на него. «Рыжее солнце» на руке Юнги с течением времени начинает напоминать ржавчину. «Белая ночь» на руке Чимина становится влажной, словно тает. Но так никак до конца и не растает. Чонгук наблюдает за ними, он ведь видит, как их тянет друг к другу. Но что-то все равно в той связи не так. — А как ты понял? — спрашивает как-то Чон у Юнги. — Поддался интуиции и первому чувству, что испытал, увидев его рыжие волосы, — отвечает Мин, недовольно обводит взглядом «рыжее солнце» на предплечье и думает, что «ржавое солнце» звучало бы лучше. Чонгук вспоминает его взгляд, он же помнит его. Помнит каждый вздрогнувший мускул, каждую напряженную венку на лице хена в тот момент. Он ведь был там. Он сейчас и спрашивает-то только из любопытства, как тот ответит, преобразовав чувства первой встречи, что вот он, тот самый, в слова. Никого особо не волнует, парень твой предначертанный или девушка. Хотя плюс с девушкой, конечно, в потомстве. Но для людей вроде того же Юнги, который и детей-то никогда не любил, да и желание производить на свет потомство в нем никогда не наблюдалось, – это не особо упущение. Пол вообще вроде никогда того не волновал. Ну и вот на тебе, в таком случае, его предначертанным и стал парень. И теперь уже Чон был не уверен относительно пола. А может, все-таки есть в этом загвоздка? Возможно, однополые пары не так крепко связаны. Неужели и правда? А если так, то тогда Чон бы предпочел, чтобы судьба выбрала ему девушку. И пусть ему тоже, так сказать, до случая с хеном не было принципиально. То теперь, конечно, хотелось, раз уж быть вместе, то такими же счастливыми, как родители, а не непонятными, как Юнги с Чимином. — А что, если… — как-то было начинает Мин, но тут же мотает головой и замолкает. Нет, не может быть такого. — Надеюсь, хоть твоя судьба будет нам в пример, — вздохнув, добавляет он, глядя на Чонгука. «Надеюсь» — сглатывает Чон и кивает. _ _ _ Один. Жжёт. Два.. Словно раскаленным железом. Три. Чонгук резко открывает глаза и вскрикивает. Четыре. В дверь стучатся родители. Пять.. Красное стекает с рук и теряется на черном ламинате. Шесть. Глаза слезятся, Чон не может понять, где черное, а где красное. Семь. Хруст. Он больно падает на колени. В дверь уже колотят. Восемь. Они напоминают щель, из которой бегает сквозняк. Девять. Щель бело-розовая, сквозняк какой-то слишком красный. Десять. Кожа словно распоротая ткань. Одиннадцать. Их слишком много. Ни единого живого места от запястья и до локтевого сгиба. Двенадцать. Резко на плече. Будто некто невидимый мазнул острым ножом. Чон выгибается на полу и срывает голос от крика. Четырнадцать. Стоп, а куда же делась тринадцать? Тринадцать. Царапает ламинат. Любимый черный ламинат. Тринадцать. Оглушает. Куда делся его голос? Куда подевались стуки? Тринадцать. Мальчишка обнажает ряд ровных зубов. Он улыбается. Нехорошо. Тринадцать. Это то, что из сна? Хватит о тринадцати. Четырнадцать. Хруст. Это был мизинец на правой руке. Пот на лбу и ещё один отчаянный вскрик. Пятнадцать. Хруст. Так чипсами хрустят за просмотром чего-то интересного. Так сейчас хрустят указательный и средний пальцы. Кислород застревает в чреве. Вокруг мелькают знакомые лица. Шестнадцать. Его словно когтями подрали, такими, как у «Росомахи» из фильма. Семнадцать. Его тело содрогается, будто в конвульсиях. Он вдруг вспоминает, что в запястье восемь костей, расположенных в два ряда. Только Чон названия этих рядов, к сожалению, не помнит. Восемнадцать. Полотенце намокает. И ещё одно, и ещё. Отец кому-то звонит. Мать рыдает. Женщины, они вообще очень чувствительные. Девятнадцать. Чтобы он без них делал, наверное, помер. Красного по-прежнему слишком много. И он ошибся. Ламинат у него тоже красный. Двадцать. «С такой потерей крови все-таки выживают», — думает Чонгук, прежде чем отключиться. Похоже, с ним все намного хуже, чем с тем же Юнги. _ _ _ Топор соскальзывает с его резко ослабевших рук. Вдоль деревянной рукояти расползаются красные папоротники. Жаль, в природе таких не существует. Или не жаль? — Держи крепче, — говорит некто, стоящий в тени, — не отпускай. Но топор уже падает на пол. Он больше не в руках. И под ногами не пол, ему показалось, это лед. Где его обувь? — Ты чуть на ноги его мне не уронил, — чуть возмущенно и тут же с усмешкой. — Ну, или не совсем мне? Под ногами корка льда. Под чужими ногами. Уж свои-то ноги Чон узнал бы. Подо льдом — замерзший компот. — Ты, похоже, будешь страдать, — все тот же голос, — за меня. Немножко. Молчание длится не больше минуты. — Или не немножко? — чуть игриво добавляет человек. Человек. Или тень? Или лед? Или… Может, топор? _ _ _ Чонгук открывает глаза, и первое, что чует, это запах медикаментов. Парень морщится. Потихоньку осознает, где находится. Больница. Руки горят, пусть есть и некий эффект охлаждения, видимо, от специальных мазей, что растерли по ранам, пока он спал. На сломанных пальцах гипс. Но главное — он жив. И самое пугающее — то был не просто кошмар во сне. Все происходило реально. За дверями палаты слышен шум и где-то среди всего этого голоса его родителей. Едкий запах медикаментов раздражает до тошноты. Он никогда особо не бывал в больницах. Ведь толком и не болел никогда за всю свою еще недолгую жизнь, слава богу. Но больницы, тем не менее, всегда не мог терпеть. Даже когда приходилось навещать хена, когда тот как-то серьезно слег с начинающегося было обычного кашля. И когда тому вырезали аппендицит. Вряд ли, конечно, есть человек, любящий подобное место и все эти запахи. Хотя мало ли. В данном случае Чонгука реально сейчас готово было вывернуть. И потому он откинул одеяло, которым был укрыт, тут же скривился от боли, что напомнила о себе новой волной от резкого движения. Ему срочно нужно было попасть в туалет. И Чон подозревал, что, возможно, дело уже не только в местном запахе и атмосфере. А и в обезболивающих, которыми его, наверняка, накачали. Чон, как пьяный, качается из стороны в сторону, еле хватается за тумбу. Скользит оставшимися целыми пальцами по шершавой стене, пока, наконец, не добирается до выключателя. А рядом и желанная дверь. В итоге до туалета он уже доползает. Его все же выворачивает и не один раз. Что ему там ввели? Все тело ломит, словно он пил всю неделю и кутил, а не свалился вчера ночью от неизвестных проделок. Кстати о них. Что это вообще было? Чон еле отстраняется от унитаза и поддевает край бинта, желая узнать, есть ли там что-нибудь, помимо еще свежих щелей. Глубоких порезов, что нанесла безымянная невидимка. Кожа горит, щиплет. Чон прикусывают губу, но все равно тянет кусок несчастной, пропитанной уже более слабо, нежели те полотенца дома, ткани. Ладонь на его плече появляется слишком неожиданно. Поэтому Чон и реагирует машинально, грубо отмахнувшись от нее. Юнги смотрит на него с непониманием, нахмурив брови, так и застыв с той отброшенной рукой. — Ты что творишь? — вырывается у него наконец. «Рыжее солнце», кажется, совсем тонет в ржавчине на его открытом предплечье. Хреновая у них судьба. — Хотел посмотреть, — честно отвечает Чон и пытается встать. Самому нормально удержаться на ногах не получается, поэтому Юнги ему помогает. — Что это за чертовщина? — уже уложив его обратно на койку, интересуется Юнги. Вот только Чонгук и сам-то ничего не понимает. Пожимает плечами, прослеживает за чужим взглядом и тоже глядит на бинты. — Судьба? _ _ _ Отношения Чимина и Юнги уже, если честно, и отношениями-то не назовешь. Они, скорее, просто терпят друг друга. Зачем? Тоже вопрос. В метках, скорее всего, дело. Соулмейты же все-таки. Развод какой-то, ей богу, а не предначертанность. Впрочем, не Чону судить, так уж точно. Пальцы заживают довольно быстро. А вот порезы не особо. Бывает, Чону и вовсе кажется, словно уже срастающуюся вроде кожу некто неведомый снова вспарывает. Неведомый тот, как объясняет доктор, специализирующийся на метках. Да, именно на метках. Говорит, что это его предначертанный. Вообще, Чон, как обзаводится той чертовщиной, оказывается у того специального врача в особом почете. В первых рядах, в списке интересных случаев. Вот только Чону от этого мало проку, и не радует ни капли. Что это ещё за предначертанный у него такой, от которого вдоль предплечья ни одного живого места, и фаланги переломаны? И среди всего этого — ни намека на какое-нибудь слово или ещё что. Впрочем, они, как говорит доктор, будут или даже есть, но утонули под порезами, потому и не видно. Почему, к слову, те на нем появились и не заживают, толком никто объяснить не может. Чон лишь наблюдает знакомый интерес в глазах врача каждый раз, когда тот рассматривает его те самые увечья. В некотором роде Чонгук узнает в докторе себя недавнего. Забавно получается, однако, если так можно сказать. Ждал ведь, все не терпелось. Вот и пожалуйста. Дождался. — Выродок, — слышит Чон, как-то проходя мимо кухни. Мать разговаривает с кем-то по телефону, возможно, с подругой, — такое с Чонгуком мог сотворить лишь конченный выродок, — она нервно сжимает трубку в руках и рефлекторно водит пальцами по столешнице. — Я так боюсь за него, — обеспокоенно добавляет она, — что если тот человек, предначертанный ему, и правда полный псих? Господи, а что будет с нашим сыном, когда они встретятся? А ведь правда, Чон до того момента как-то не задумывался. Но что будет, когда они встретятся? Каково иметь метки — он теперь знает. Спасибо, очень доходчивое пояснение. А каково же встретить его? Того человека? И уж так ли хочет Чонгук его встречать? Они ломаются снова. Чон тогда идет от Юнги домой. Как вдруг его скручивает прямо на земле. «Зря, наверно, — думает он в тот миг, — решил срезать через парк». Этот хруст внутри собственной плоти, стоит в ушах, как эхо в опере. Хрустит мизинец, теперь и на левой руке, затем пара пальцев на ногах правой и один большой на левой. Нога вообще как-то неестественно сворачивается. И в тот момент Чонгук кричит, что есть силы. Хрустит ребро. Чон кашляет. Хрустит пясть. Хрустит, словно на всю громкость включенный в наушниках раздражающий звук. Чонгук сжимается в позе эмбриона. Глаза непроизвольно слезятся. Кто-то подходит, встает рядом, кажется, даже садится на корточки совсем близко. «Вызовите скорую!», — хочет взвыть Чонгук. Но не получается. Неужели тому человеку так трудно догадаться, что ему нужна помощь. Он этого хруста не слышит, что ли? — Ты будешь из-за меня страдать? — не то спрашивает, не то просто уточняет некто над головой. Разглядеть лицо не получается. Вообще ничего из-за влаги, застилающей глаза, не видно. Только от голоса низкого этого дрожь усиливается. В какой-то момент Чон ловит себя на мысли, что у него, похоже, начинается припадок. У него сейчас пойдет пена изо рта, как у эпилептика или бешеной собаки, и он умрет. А тот человек, что ничего не делает, похоже, так и будет смотреть на него до самого последнего вздоха, даже не сдвинувшись. — Выродок! — слышится другой знакомый хриплый голос, — ты что там делаешь?! Кажется, тот приближается, голос становится все ближе. И вроде, тот все не так понял. Незнакомец ему, конечно, не помогал, но он ничего ему и не делал. Делает что-то неподвластное глазу. И Чон и рад бы сказать это, да только куда там. Не помереть бы от болевого шока в ближайшие минуты. Не помирает. Юнги вызывает скорую. Мин боится дотронуться до него, говорит лишь что-то утешающее вроде. Его «рыжее солнце» то и дело мелькает перед глазами. Рыжее… Точнее, ржавое. Его осторожно кладут на каталку. Она немного дребезжит, когда его везут к машине. Как ни странно, боль не сводит больше с ума, она расползается внутри, скорее, теперь как нуга — неприятно-тягучая, но не бьет по импульсам мозга. В какой-то момент даже кажется, и не сломан он вовсе. Наверно, это все действие обезболивающего, что ему вкололи. Чон отмечает, что взгляд Юнги стал ещё более раздраженным и в глубине его глаз поселилась непроходимая тоска. Ее больше, чем раньше. «Я её вижу, — хочет сказать Чон Мину. — Вижу, что солнце не греет. Оно, кажется, делает лишь хуже». Солнце над головой слепит в глаза, должно быть тепло. Но Чон ощущает себя, как во время ледникового периода. И, похоже, он засыпает. Но нельзя же засыпать на холоде — не проснешься. Ничего. Чон надеется, Мин его разбудит.