Выродок

Немного еще похрустит, хорошо?

Белый мир расстилается перед глазами. Белая сказка окутывает все. Белая изоляция поглощает и его. Чон сидит на холодном льду. Его замерзшие пальцы на ногах, эти синие ногти на них, намекают, что их уже не спасти. Что поделаешь, наверно, придется ампутировать, прежде поснимав мертвые ноготки. Чон пугается этой мысли. Так резко, словно в нем только что запустили чувствительность, включили человека. Он подтягивает к себе ноги. Затвердевшие, онемевшие, почти мертвые ноги. Почти. И трет их такими же замерзшими, почти мертвыми пальцами рук. Почти. На них иней, и он забавно движется, когда Чон двигает фалангами. Движется, но не осыпается. — Ты совсем замерз, — почти равнодушно звучит за спиной, от стоящего за ним. Этот голос знакомый, и Чон откуда-то знает, чувствует, наверно, что тот не принесет ему ничего, кроме боли. Наверно, потому и не думает обернуться. «Выродок», — звучат в голове слова матери. Крик Юнги. Низкий голос. Выродок. Рядом, прямо по правую руку, падает топор. Небольшой такой, но все равно пугающий. Знакомый. На его деревянной рукоятке, кажется, что-то вырезано, но не понять, что именно, похоже, на английском. А Чон в нем не силен. — Ты можешь их просто отрубить, — голос почти смеется, он опускается, приседает позади него на корточки и скользит вместе с холодом по затылку, — легче станет, — на пару секунд замолкает, — наверно. — Мне холодно, — шепотом доносится от него самого. Он думает об этом, но и не замечает, что выговаривает слова также вслух. — Холодно, — повторяет голос. Он немного отдаляется, а затем вдруг соприкасается с ним спиной. И внутри все приходит в движение, словно запустили один огромный механизм. И вот они закрутились, все эти винтики и болтики, что до этого стояли без дела. Руки начинают трястись, Чон отрывает их от своих лодыжек и глядит, будто впервые видит. Они такие белые. Такие мертвые. Почти. — Как? — его голос разбавляется кусающим кожу ветерком. Его голос, достигает ли он того, кто за спиной? За кожицей с тыльной стороны ладоней, за корнями и кривыми дорожками вен что-то вскипает. Что-то там живое такое движется выше, взлетает. Взрывается снарядом. И приходит жар. Неприятный, будто кинули в кипящее масло. Чонгук жмурится и неосознанно вскрикивает, заваливаясь на бок. В голове что-то хрустит. Боже мой, даже там. Неужели даже там? Он все уничтожит? По волосам что-то движется. Движутся чьи-то руки. Ладони с длинными пальцами, с мизинцем, у которого отсутствует ноготь. — Бабочки не могут летать во время землетрясения, ты знал? Да, знал. Тот человек повторяется. — — — Он просыпается и садится на кровати. Без присущего испуга. Какой-то непривычно равнодушный. Какой-то сам не свой. За окном светит солнце, оно пробирается в его комнату сквозь полосочки, щелочки жалюзи. «Солнце, — думает вдруг Чонгук, — рыжее?» Он внезапно подпрыгивает на месте, как от удара током, вскакивает, оборачивается и смотрит на свою кровать. На разводы и линейки. Капельки и штришки крови на ней. Его крови из открывшихся ран. Вырвавшихся из-под бинтов. Из-под марли и вдруг отчего-то раскровившегося мизинца на правой руке. «Постельное белье снова придется менять», — думает Чон. Зажимает один из бинтов и идет в туалет. Он все еще ощущает то касание и состояние, не соответствующее ему, как личности. Они когда-нибудь перестанут распарываться сами собой? Что же ему от него нужно? Ты будешь за меня страдать? — — — Хён вдруг выглядит на удивление очень бодрым и даже, Чон сказал бы, веселым. Он даже щиплет себя пару раз под столом, пытаясь понять, не спит ли он. Нет, не спит. Юнги допивает какой-то молочный коктейль, чем вызывает полное недоумение на лице Чонгука, и говорит, что им не помешало бы погулять по набережной, погода, мол, так и распологает. Чон скашивает взгляд на его коктейль. С каких пор его хён пьет нечто подобное? Его Чимин на это подсадил? Удивительно, а говорил всегда, что не особый фан всякого рода сладостей. Чон поднимается из-за стола за Юнги и, пока тот достает деньги из бумажника, ненароком кидает взгляд на его предплечье, на котором скрыто его «рыжее солнце». Похоже, снова просто рыжее. Не ржавое вовсе. «Скажи своему «холодному сахару», чтобы не думал о нем. Если не хочет заржаветь и изнутри. Буквально», — звучит в голове чужое предупреждение. Чон взмахивает головой, отбрасывая неприятные воспоминания. С той встречи прошла почти неделя, и пусть кожа все еще распарывалась на предплечьях сама собой, скрывая судьбоносные буквы за испорченной плотью, затем также быстро заживала не до конца, на остальных участках тела все оставалось спокойно. О нем словно временно позабыли, и Чон не мог сказать, что в каком-то роде не рад хотя бы этому. — Случилось что-то хорошее? — наконец спросил Чон у хёна, когда понял, что тот, похоже, не собирается ему ничего рассказывать. — Случилось, — он призадумался, — в каком-то роде хорошее, в каком-то — не особо, — размыто добавил он. — Что-то я не понимаю, — честно признался Чон, останавливаясь с ним у поручней, за которыми расстилалась река. Волны тихо покачивались на поверхности глади. — Я тоже не совсем, — глянул вниз Юнги, Чон же приподнял бровь, рассматривая его профиль, — но от этого как-то легче что ли стало. По крайней мере пока. — А если точнее? — практически уже выжимал ответ Чон, забываясь и порой потирая бинты через длинные рукава теплой кофты. — А если точнее, — он обернулся, взгляд его как-то резко погрустнел, он скосил его на рукава кофты Чона, вздохнул, — я и правда ошибся. Ошибся с ним, и он со мной. Но это почему-то вместо предполагаемого разочарования вызывает во мне теперь скорее облегчение. Хотя и облегчением-то это не назвать. Не знаю точно, но это по крайней мере теперь многое объясняет. «Объясняет то ржавое солнце», — добавил голос в голове Чонгука, и он застыл. Пальцы отчего-то задрожали, и стало трудновато дышать. Он оттянул ворот кофты и вдохнул поглубже. — С тобой все хорошо? — заметив это, забеспокоился Юнги. — Да, просто слишком тепло оделся, — соврал Чон. Какое еще тепло? После встречи со своим ненормальным соулмейтом, он теперь и вовсе мерз двадцать четыре на семь. — Ладно, — как-то резко продолжил хён, приняв его ложь, — если говорить вкратце и понятно: Чимин не мой соулмейт, а я не его. — Но этого… — было начал Чон. — Дослушай, — жестко прервал его Мин, — я тоже не знаю как такое произошло, и почему вдруг судьба. Судьба? — он усмехнулся. — Позволила этому случиться. Мы ошиблись, это факт. А он, — хён провел по предплечью, за коим спрятана надпись, — приснился мне позавчера. Я не видел лица, я, скорее, его ощутил. И эти ощущения в корне отличались от того, что я чувствовал к Чимину, тем более в последнее время. «Пусть не думает о нем. Ты же не хочешь, чтобы он заржавел и изнутри. Буквально», — на повторе воспроизвелось в голове. По спине прошла еще одна волна холода. Пальцы задубели, наверно, надо было гулять, а не стоять на месте. — Хён, — голос слегка дрогнул, — это же всего лишь… сон. Может не будешь торопиться с выводами? — Чон чувствовал страх. Именно страх сейчас, потому что знал, он понимал, о чем предупреждал его соулмейт. Об этом. Его пугало, что те его слова могут стать реальностью, как в его сне. В одном из тех, что запомнился. Раньше бы он и не задумался об этом, но с тех пор как познакомился с метками, с этим бредом, что они творили, многое поменялось в привычном мировоззрении. Даже привычные улицы и старые деревья будто начали менять форму, почти незримо, но Чон это ощущал. И ему это не нравилось. Не нравился этот страх, что вцепился в кости, въелся в сны и советовал слушаться, а то… Ты ведь не хочешь узнать, что «а то», верно? Нет. Не хотел. Юнги молчал, он глядел на то, как легкие волны бьются о стену. О кирпичи, которые они, такие мелкие, никогда не проломят. — Ты меняешься, и сказать бы, что это странно, что мне не нравится то, что я улавливаю в твоем голосе теперь, хотя отлично понимаю, почему это происходит, — его взгляд резанул по предплечью и рукам Чонгука, и последний ощутил себя провинившимся ребенком. Сильно провинившимся. Разум заволок некий стыд, захотелось уйти. Развернуться и уйти, чтобы не чувствовать этого, не видеть. — Они, ломают тебя не только физически, — он вдруг резко притянул его к себе за плечи и обнял. Сам. Чонгук просто застыл в его братских объятиях. Мир точно сходил с ума. И если это можно было отнести к плюсу, то все остальное приобретенное хотелось удалить. — Все наладится Чонгук. Как бы там ни было, мы найдем выход, — он отстранил его за плечи и заглянул в лицо, — он есть всегда, нужно лишь не поддаваться страху и сомнения, как бы они не затягивали. Выход есть всегда. Есть. Да. Всегда. Чонгук поднял глаза и выпрямил ссутулившуюся спину, посмотрел в ответ прямо. Что с ним такое? Хён прав. Они справятся. Он слишком быстро начал поддаваться. А это неправильно. Это не он. Пусть этот думает, что, ломая его физически, сможет сломать, или чего он там хочет? Подчинить и морально? Ну уж нет. Не будет этого. Ветер сдувает волосы с его лба и немного свистит в ушах. — Да, мы справимся, хён, — подтверждает Чон, вызывая полуулыбку на лице Мина. Руки последнего спадают с его плеч и спокойно прячутся в карманы. Взгляд Чона ненароком соскальзывает на дорогу за спиной Юнги. Там вдалеке стоит человек. Его почти не разглядеть. Стоит прямо посреди дороги и смотрит в их направлении. Чону становится не по себе. А ощущения подсказывают, что неспроста все это. «Я же говорил», — приносит ветер. Справа, из-за деревьев, появляется еще один человек. Он подходит к тому, что стоит на дороге, и тянет его за руку, за собой, уводя в противоположном от них направлении. А Чон чувствует, как под бинтами на предплечье становится влажно и, если дотронуться поверх, там будет хлюпать кровь. В глазах на секунду темнеет. Нет, он не падает в обморок, мир меркнет всего на секунду. На предплечье хёна выступает ржавчина, как на поверхности железных батарей в старых санузлах. — Хён, твоя рука, — Чон тянет к нему руку, но средний палец, заживший на прошлой неделе, вдруг скручивается, как шарик, из которого умело выкручивают всякие фигуры. — Блять, — доносится от Юнги, его встревоженный взгляд бессильно скользит по сломанному невидимкой пальцу. И он не замечает ржавчины, на которую в свою очередь все еще указывает Чон, через безостановочно слезящиеся глаза. — Ты что, — наконец поняв его взгляд и задирая рукав, на котором «рыжее солнце» и не ржавеет вовсе, — я просто запачкался где-то, когда выходил, — имея ввиду пятна на куртке. Но ведь раньше их там не было. Или были? — — — Он просыпается в холодных объятиях, объятый, заклейменный этим нескончаемым холодом. Чон двигает рукой и слегка продирает корку льда на которой лежит. Он садится на месте. Его руки, его белые ноги. Эта неестественная белизна почти выворачивает наизнанку скверным предзнаменованием. Чонгук сразу понимает, что спит. Что проснулся именно во сне. На нем футболка и шорты, в которых он обычно засыпает. И Чон благодарен хотя бы за это. За то, что в этот раз подан не совсем голым на распятие холода. Он подтягивает к себе ноги, затем встает, чтобы оглядеться. Хотя и без того знает, что его кругозор ограничен белой пеленой нависшего в этом месте некого рода небытия. Чон старается не смотреть себе под ноги, не вглядываться под корку льда, за которым, скорее всего, окажется уже знакомый красный компот. Но старания эти быстро осыпаются под прессом любопытства. И Чон отшатывается назад. Он подпрыгивает, пугаясь того, что видит. И все бредет назад, наворачивая кривые по поверхности льда, за которым вовсе не красная пелена и обрубки ногтей. За ним ржавчина, въевшаяся, расползающаяся с той стороны. Напоминающая секущиеся волосы своими резкими, ломаными концами линий. Не замечая, куда ступает, он сталкивается с кем-то. Необдуманно разворачивается. Ветер свистит в ушах. Он сходит с ума и подзывает вьюгу, поднимает в воздух крошки снега. Чон неосознанно вскрикивает. А Юнги, напротив него, падает на колени. Его красные волосы, переливающиеся ржавой медью, руки, окутанные переплетениями все той же ржавчины, медной проволоки, откуда-то взявшейся на живой плоти. Она заполняет его хёна целиком. Даже глаза, даже там уничтожает естественный цвет, превращая все в ржавый отблеск. — Чонгук, — тихо шепчет Мин, Чон падает рядом с ним на колени и дотрагивается до зараженных рыжим проклятием рук, — он… — слова-обрубки сгорают, и он, словно сломанная игрушка, падает корпусом ему на грудь. Чон снова ощущает «это». «Это» — сильнее любого рода страха. Сильнее любого другого чувства. Оно подходит ближе. Оно. Точнее, он. Не один, с ним кто-то еще. Они возвышаются над ними. Их босые ноги мелькают перед глазами, а кости зудят. Не болят, а именно зудят, словно по ним, по всем сразу, острым ноготком скребут. Чону нечего сказать, он сжимает в руках бессознательное тело Юнги. Но он и не боится так, как было до этого, пусть и в смятении, да. «Это сон», — повторяет Чон про себя. Он выбирает такую позицию. Не вестись на это. Это испорченное изображение, вложенное в его сознание. Сон, а сны заканчиваются, нужно лишь подождать, и он проснется. Хруст. Так должны ломаться ветки. Сухие такие, давно безжизненные ветки. А ломаются кости. Его кости. Хруст. Хрустят над головой чужие конечности. Хрустит сумасшествие. Пакеты и фантики, суставы, пусть будет, но только не кости. Увы. — Тебе больно? — голос спокойный, и знакомый и незнакомый одновременно, спрашивают в любом случае не Чонгука, вцепившегося в тело Юнги, словно в талисман спасения. — Больно? — переспрашивает с легким недоумением низкий голос. — Ему, — Чон не поднимая головы понимает, что это относится к его персоне. Что-то издает короткий звук, как в старых пейджерах. — Нам пора идти. Время. Ты не должен отклоняться от распорядка, — не строго предупреждает тот, второй. — Он будет страдать, — низкий голос склоняется, садится на корточки и разглядеть его лицо сейчас, Чонгуку нужно лишь слегка приподнять голову — ничего не стоит. Но он не хочет. Кажется, так станет только хуже. — Разве боль — это плохо? — он обращается к Чонгуку. А Чон повторяет про себя, что это лишь сон. Что пора просыпаться, он не хочет его видеть. Отвечать ему не желает. Одеяло обнаруживается на полу. Оно валяется там сброшенной кучей. Чон замечает первым именно его. Он замерз, он продрог до костей. «Когда замерзаешь, снятся кошмары», — напоминает себе Чон. Да, все из-за этого. Холодный пот струится по вискам, и парень растирает его по коже, задевает недавно сломанный палец и чуть морщится. Ночник, забытый с вечера, все еще горит. Чон сглатывает и ненароком скашивает взгляд на предплечья. На ржавеющие бинты. Глаза расширяются, и он ударяется головой о спинку кровати, слишком резко отпрыгнув назад. Чон приглядывается. Господи, нет, ему показалось. Кровь слегка пропитала бинты, но она вовсе не рыжая. «Это все из-за света, — успокаивается Чонгук. — Надо сходить, выпить воды», —размышляет он еще больше путая волосы на голове. Вибрация телефона почти не пугает. И все же. Сейчас лишь без десяти четыре. Разве нормально, звонить в такое время? Если не случилось чего, конечно. Холодная стая мурашек возвращается, Чон протягивает руку и хватает сотовый, движущийся к краю. На экране: «Чимин». Не доставляет облегчения. Этот человек ни за что не позвонил бы ему в такое время, если только… «Только» устрашает предположениями. — Да? — Чонгук, — с той стороны всхлипывают, а Чон на автомате сжимает кулаки, — Юнги, с ним что-то не так, его кожа, — слова-обрывки не знают, как верно соединиться, — я никогда такого прежде не видел. — Где он? — стараясь держать себя в руках, уточняет Чон. Чимин все время всхлипывает, да и вообще говорит не особо разборчиво, но Чон догадывается куда ехать. Номер больницы, он был там уже не раз. И будет еще, скорее всего, неоднократно. Чонгук садится в первое попавшееся такси и пытается набрать Чимина снова, но связь почему-то пропадает. Мимо пролетают знакомые улицы, до больницы еще минут восемь пути. В салоне тихо бормочет радио, трясется игрушка в виде змейки, повешенная на зеркале, а таксист, мужчина средних лет, задумчиво глядит на дорогу впереди. Вдруг телефон в руке Чонгука оживает вновь, и парень, не глядя, принимает вызов, попутно выдыхая на продрогшие пальцы. Надо было ему взять с собой перчатки. — Хён, вы в том же отделении в котором лежал я? — сходу спрашивает он. — В том же, — отвечает низкий голос. Голос, который точно не принадлежит Чимину, и уж никак не может принадлежать Юнги. Голос, который он уже слышал, на самом деле, не раз, и услышать его снова желания не было. Чон отрывает телефон от уха и вглядывается в экран. Номер не определен. Что ему нужно? — Откуда? — не понимает он, более не придумав с чего начать. — От верблюда, — усмехаются с той стороны, — а ведь я предупреждал. Пусть даже не думает о нем, если не хочет заржаветь и изнутри. Буквально. — Мы ничего плохого не делали, — как можно четче выговаривает Чон, сжимая трубку до побелевших костяшек. — Кто кому придется соулмейтом, мы этого не выбираем, — неужели этот ненормальный даже этого понять не в силах? — Почему вы так поступаете? Они ведь не выбирали этого, правда. Никто из них не выбирал. Раз ему все это так не нравится, пусть винит во всем судьбу, в чем виноваты такие, как Чонгук или Юнги? Чем они заслужили подобное? С той стороны какое-то время молчат, затем слышится шуршание, словно разрывают обертку от конфетки. И тихое причмокивание. — Чувствовать вкус — это так необычно, правда? — его не спрашивают, скорее, играют с вопросительным на конце, — А чувствовать боль еще необычнее. — В этом нет ничего необычного, это естественно, — выдает Чон. — Да? — наигранно-удивленно, — естественно, — хрустя конфетой, так, что звенит в ушах у Чонгука. — Страдать тоже естественно, так почему же ты ноешь? Судьба определила тебе эту боль, наслаждайся же ей, это ведь естественно. Естественно, что бабочки не могут летать во время землетрясения. Чонгук открывает рот, чтобы что-то ответить на этот бред, но лицевая сторона ладони на левой руке начинает разрываться прямо на глазах. Как разбегающаяся в разные стороны магма. И выглядит так жутко, сколько бы раз он этого не наблюдал. Некто неведомый, будто скальпелем прорезает плоть, тонко, но глубоко, и Чон ничего не может с этим сделать, как бы не прятал конечность. Телефон в правой дрожит, но он все еще держит ненормального на связи. «Выродок», — доносится в голове. Да, именно, его мать и Юнги были правы. Его соулмейт — самый настоящий выродок. Психопат, отчего-то незапертый в исправительном учреждении, а разгуливающий на свободе. «И что же ты будешь с этим делать?», — смеется внутренний голос. Чонгук не знает, что. А что с этим можно сделать? — Перестань, — шипит Чон в трубку. — Я же говорил, мне тебя даже жаль, правда, — голос снова и снова перескакивает с насмешливого тона на некий сочувствующий, — но что я могу сделать… «…Сигнал о чувстве боли не доходит до мозга, — договаривает в уме Чонгук, однако…» — …кто-то должен страдать. — произносится вслух Чонгук сжимает зубы, а водитель интересуется, что с ним. Что с ним? Его убьет собственный соулмейт, вот что с ним. Убьёт, просто потому что, видите ли, кто-то должен страдать. — Выродок, — вдруг говорит ведущая радио, — выродок. Откуда она знает? — Да, — словно подтверждая, выдыхают с той стороны и кладут трубку. Телефон летит куда-то под ноги, а Чон зажмурив глаза и заодно зажимая кровоточащую руку, просит водителя поторопиться. _ _ _ Хён лежит на кушетке и выглядит совсем неважно, бледность его кожи доходит тоном до белизны натянутого над ними потолка. Чимин выходит поговорить с врачом, а Чонгук, утешающе похлопав того по плечу ранее перевязанной знакомым врачом рукой, заходит в палату. Рыжие секущиеся концы проволоки на руках хёна доходят до плеч. Они почти такие же, что и в последнем сне, который запомнить получается почти четко. Чон осторожно дотрагивается до чужой кожи, и ему на секунду кажется, словно у этой ржавчины бьется сердце, отдельное от Юнги. Чон отдергивает руку и садится на стул. Покажется же подобное. Все это из-за пережитого стресса и всех этих ужасов, творящихся с ними. Почему-то именно с ними. Хотя, скорее всего, есть еще подобные им, о которых парень и не подозревает. А значит, мир окончательно решил сойти с ума. Чонгук сидит и рассматривает Юнги, но тот так и не просыпается, вернувшийся Чимин говорит, что это из-за успокоительных, и, вероятнее всего, он проспит еще не один час. «Холодная ночь» на его запястье совсем выцвела и чуть ли не сливается с кожей. Парень выглядит уставшим, и Чон даже просит его пойти отдохнуть, но Пак отказывается. Чонгук не знает, что еще ему сказать, отводит взгляд. Врач сообщает, что пока причины такого поведения метки неясны, а Чон кусает губы и решает прогуляться. Может, врачу они и неясны, а вот он догадывается в чем, а точнее, в ком дело. На улице прохладно, но немеющие пальцы, в связи с последними событиями, отходят на второй план. Чонгук останавливается на крыльце и глубоко вдыхает. На улице день ото дня становится все холоднее, еще немного и выпадет снег. Чон задирает голову и вглядывается в небо. А что, если эта зима, будет последней в его жизни? Тут же разозлившись на подобные мысли, Чон машет головой и не сразу замечает стоящего рядом парня. Симпатичный рыжий паренек с него ростом, хлопает себя по карманам светлой джинсовки, забавно хмурится и переводит взгляд на Чонгука, чуть прищурившись. Он кажется Чону отдаленно знакомым, но вспомнить, где же мог видеть того раньше, не получается. — Сигаретки не найдется? — спрашивает рыжий, а у Чона жар проходит по затылку, потому что этот голос ему тоже знаком. И знаком он не в самом лучшем понимании этого слова. Наверно, его выдает взгляд, ибо парень вздыхает чуть разочарован, скривившись в лице, и прячет руки в небольшие карманы. — Значит, понял, — выдает он очевидное. — Только не смотри так, я тебе не приведение, — чуть возмущается, — и не виноват, что метки творят подобное с твоим другом. Это от нас не зависит, — чуть подумав, парень добавляет, — почти. — Как ты… он, — вопросов чертовски много, и с какого из них начать, Чонгук понятия не имеет, поэтому изо рта вылетает нечто, совсем на него не похожее, да и, вдобавок ко всему, он еще и заикается. — Тээ… — было начинает рыжий, но тут же отдергивает себя, как-то нервно поглядев по сторонам, — в общем, твой соулмейт возможно перебарщивает, — тише, с еле уловимыми нотками сожаления продолжает он, — но он не может иначе. Тебе этого не понять, он не такой как все. «Еще бы, он же ненормальный», — злобно шипит в уме. — И то, что происходит с твоим другом… Ему станет легче, как только он оставит мысли обо мне, — парень заглядывает ему в глаза, и Чон улавливает в них то, чему нельзя дать название. Он не угрожает, не предупреждает, скорее, даёт совет чисто от души. — Но ведь вы соулмейты, — шепчет Чон. — Это уже не имеет значения. Он уже сделал свой выбор, как и я, — парень кидает взгляд куда-то за плечо Чонгука, — мне жаль это говорить, но тебе придется страдать… — …потому что он не чувствует боли? — сам не понимая откуда, как и почему, произносит вслух Чон. Парень выгибает бровь, однако особо не удивляется. Как бы там ни было, уже любой бы понял, что человек, режущий себя без единой эмоции прямо на глазах, чувствителен к боли быть не может в принципе. В случае с Тэхеном же, все еще мрачнее. Хотя этого паренька рыжему, конечно, тоже жаль, но все так, как оно есть. Никто из них не виноват, что судьба так распорядилась, и кому-то придется страдать больше, а кому-то чуть меньше. Но этого не избежать. Рыжий собирается добавить что-то еще, но телефон издает короткий звук уведомления. Ему пора идти, нужно срочно позвонить Киму, он не должен пропускать ни один из пунктов в распорядке. Чонгука от этого короткого звука, чуть ли не пробивает судорогой. «Время», — повторяет голос из сна. Голос человека, что теперь стоит перед ним. — Он убьет меня? — опустошенно спрашивает Чонгук развернувшуюся спину. Парень тормозит, однако не оборачивается. Словно раздумывает, ибо и сам не знает, но и не отметает подобный вариант совсем. И то, что прямого отрицания не следует, делает все еще хуже. — Он не убийца, — наконец прилетает в ответ. Парень сбегает по ступеням вниз и исчезает по дороге, смешавшись с толпой вечно куда-то спешащих людей. «Выход есть всегда», — повторяются в голове убеждения Юнги. Чонгук бездумно глядит на людей. На всех них, пытаясь не упустить ни одного. Холодный ветер треплет волосы на его затылке, и подмерзают кончики ушей, зря он не захватил с собой шапку и перчатки. «Выход есть всегда», — вертится на повторе, когда Чонгук возвращается в палату Юнги и понимает, что медная проволока переходит к шее. Всегда. «Или ты его, или он тебя», — последняя мысль приводит в ужас. Но ужас этот отличается от всего прежнего. Ибо ужас этот, как бы ни было страшно, неправильно и непривычно, не хочется забыть. От него не хочется бежать. Отгородиться. С ним, вдруг в глубине души понимает Чон, даже хочется примириться. А что, если это и правда единственный выход? Юнги морщится во сне, а Чон стоит над ним с этими, на самом деле, ни капли на него прежнего не похожими, ужасающими мыслями и вспоминает про топор из сна. Что же было там вырезано, быть может, «убей меня»? Чон переводит взгляд на свои бинты, на дверь, затем снова на бинты и тянет за торчащий узел. Ты знал, что бабочки не могут летать во время землетрясения? Не знал, зато теперь знает. Догадывается, почему.