Вышло из срока годности

      — Как там девочки?       — Замечательно.       — Ганна, прошу. Я с ними не виделся больше года. Можешь мне больше рассказать о них?       — Ты так говоришь, будто это моя проблема. Разве решение суда не стало окончанием нашего вопроса?       Коул закрыл глаза и потёр вспотевший наморщенный лоб. Ему не впервой было слышать подобные реплики от своей бывшей супруги, но разве у него был другой выбор? С дочерьми по-другому было связаться нельзя. Она оберегала их от него, как медведица оберегает медвежат от охотника, и каждый раз бросала трубку через пять минут, в тот самый момент, когда ему приходилось, унижаясь, выпрашивать хоть лишнее слово.       Бывшие коллеги могли бы назвать его подкаблучником — да и самому ему вполне было ясно, что перед ней, этой фурией, он плясал и так и этак, — но по-другому не выходило. Суд связывал его руки, а любые попытки встретиться с дочерьми оканчивались одинаково.       В середине сентября он решил их проведать вживую: солнечный день, пикник, мелкие подарки, которые он тщательно подобрал — всё пошло к чертям, когда Ганна позвонила в полицию, только завидев его на горизонте возле школы. Ей, выглядывавшей из-за приоткрытого тонированного окна машины, было, наверно, наплевать, что девочки, вышедшие на порог, увидели, как их отца запаковывают в наручники трое полицейских.       — Послушай, я же завязал со всем. Я не представляю опасности. Можешь даже посмотреть заключение психотерапевта. Милая, прошу, дай мне поговорить с ними. Я больше не прошу ведь ни о чём.       — Милая? Серьёзно, дорогой? — он почувствовал каждой мышцей своего тела её холодный и тяжёлый взгляд, даже не видя её лица. — Теперь я стала для тебя «милой», а не «богатой стервой, которой грех не пользоваться»? Забудь этот номер, не звони, не пиши, не ищи. Иначе проведёшь всю свою оставшуюся жизнь за решёткой. Не беспокойся, я это могу устроить.       Она повесила трубку.       Коул, ссутулившийся в стеклянном куполе телефонной будки, вяло проморгался и втянул носом воздух ночного тревожного Бостона. Было уже поздно. Конечно, ему пора уже отправляться домой, но магнитом тянуло вновь пройтись по набережной, посидеть на лавке возле амфитеатра, пропустить стаканчик-другой вишнёвой ядер-колы. К тому же Рид уж сильно набивался на встречу этим вечером.       Слышалось жужжание винтокрылов за гулом смеси новых и старых корвег, которые ничем не отличались друг от друга, когда проскакивали через тёмные улицы, освещая фарами плакаты о войне, о коммунистах, об армии. Часто на них были нарисованы неприличные знаки и фразы: «На хуй правительство», «На хуй войну», «На хуй узкоглазых», — которые, по обнаружению на видных местах, тут же закрашивались, заклеивались, ну или просто вешались новые плакаты (их-то всегда было в достатке). В переулках же и там, куда не забирался бесконечный поток людей с утра до вечера, всё пускалось на самотёк: никто ведь не увидит.       Вечер и ночь были особым временем. Именно тогда наружу из муравейников высыпался народ, охочий до наживы. Коул даже в темноте видел, как жадно сверкали глаза некоторых из них, когда по улицам запоздало шли на автобусные остановки офисные работники, сотрудники пивоварен. Кому-то везло, а кого-то находили уже обобранным до нитки хладным трупом на следующий день или позже. Если вообще находили. Там, где нападения случались чаще, покуривали сигаретки редкие полицейские возле своих припаркованных машин.       Иногда слышался ор болельщиков, сигналы скорой помощи, свет мигалок, проносившихся между блоками зданий.       И всё это был Бостон, огромный, бурлящий как горная чёрная река.       В тайном кармане к телу прижималась кобура новенького десятимиллиметрового пистолета.       С сухим безразличием Коул проходил по улице мимо Церкви Троицы, которая ярко блистала в свете прожекторов. Оттуда гнали бездомных, рассевшихся на ступенях. Впрочем, не в первый раз.       Возле Комиксов Хьюбрис — уже в который раз за месяц — он приостановился и, поправив кепку, глянул на горящие окна одной комнаты на втором этаже. Там был кабинет, где наверняка работал новый продюсер, которого наняли впопыхах, когда часть старых работников во главе с бывшим главным сценаристом, Тиной, уволилась, оставив в дураках остальных, кто держался за свои места. Правда, Коула ещё до этого вышвырнули с роли второстепенного сценариста — за прогулы.       Он, цыкнув зубами, сплюнул, посмотрел на красную свежевыкрашенную дверь и продолжил вышагивать по сухому тротуару.       Следующий поворот встретил его звуком чьей-то рвоты, который исходил из неосвещённого переулка, и звенящим смехом девушки: она, с лоснящимися чёрными, как нефть, кудряшками, льнула к подтянутому парню, шедшему так, будто под его ступнями прогибался если и не весь мир, то добрая его часть.       Наверняка направлялись в недешёвый бар, подумал Коул, проводив взглядом её персиковое платье и его тёмную куртку. Вокруг парковой зоны было несколько таких мест, куда любили ходить такие пары.       В одном из таких баров ему самому даже повезло побывать в лучшие времена, до их с Ганной развода.       Наконец официально пустующий театр этой ночью проклевался через завесу густого дыма, застывшего между бетонно-асфальтовыми джунглями и сизым тяжёлым небом, вместо звёзд которого поигрывали в тучах красные огоньки вышек, а вдалеке — назойливо громыхали самолёты, то взлетая, то приземляясь.       Парк вокруг театра превратился в огромную горелку, выпускавшую густой сигаретный дым и запах спирта. Люди-фитили сидели на газоне с бутылками, лежали на скамейках, горлопанили и выдыхали, выдыхали серые клубы изо рта, а смолянисто-тёмная река тихо плескалась о каменные границы пристани и о бортики судёнышек, окна которых горели апельсиновыми фонарями.       Коул раздражённо выдохнул через нос и закашлялся.       «Ненавижу курящих».       Он бегло осмотрел все места в парке и занял только освободившуюся скамью, ближайшую к мостику, из кармана вынул смятую записку и без особого интереса перечитал её, едва разбирая смешавшиеся во тьме слова.       «Коул, давай встретимся сегодня в нашем месте. Буду ждать тебя там после десяти. Не забудь об этом, как в прошлый раз. Р».       — Ну и где же ты, старый пёс? — пробубнил он, доставая из портфеля пластиковый стакан и ядер-колу.       «Хотя, может особо не торопиться: ядер-колы на двоих не хватит», — последовала за репликой мысль.       Щёлкнув открывашкой крышку от бутылки, он налил шипящую газировку в стакан, едва не пролив всё на сидушку скамьи. В который раз ему хотелось посетовать на своё убогое зрение в темноте, если бы в голове снова и снова не прокручивался разговор с Ганной.       «Забудь этот номер».       Коул захотел стиснуть стакан.       — «Не беспокойся, я могу это устроить», — прошипел он будто чужим голосом и выхлебнул всё до дна, даже не поморщившись. Кола была уже тёплая и не щипала во рту.       Следующий стакан. И только в молчании, представляя лыбящуюся Галину в брекетах, Кейру с хитрющими глазами и Софию, которая постоянно скрывала волосами свои оттопыренные уши, он почувствовал лёгкий вишнёвый вкус вместе с тянущей тоской. Если бы он только мог вернуться и всё изменить. Если бы он сам себя остановил тогда, никакого бы суда и развода не было.       «Если бы» всё же прекрасная фраза для всех, кто сидел у разбитого корыта.       — Прости, опоздал. — На плечо опустилась лёгкая рука, и вкус вишни снова пропал в сигаретном дыме. — Я бы мог пораньше прийти, но... но я должен был всё подготовить и собрать вещи.       — Мне торопиться некуда, Рид. Мог бы даже позже явиться.       — Ну хоть кто-то может войти в положение других, — напряжённо гикнув, он занял свободный конец скамьи и попытался расслабиться, но было видно, что сделать он этого не мог.       — Так о чём ты хотел поговорить?       — О том, что я всё же взял себя в руки. Я увольняюсь из офиса, Коул. Точнее, уже написал заявление и часть вещей забрал. Завтра отдам и уйду из того кошмара.       — А чего ты такой взвинченный-то, а? Наткнулся на что-то ещё?       — Нет, всё по-старому. Та же информация об убежищах. Я понял, что знают об этом многие, но никто ничего не делает. Мне кажется, даже те, кому всё это не по душе, надеются что-то получить от Волт-тек. Например, место в их официальном убежище.       — Я бы на твоём месте всё равно остался, — Коул пожал плечами, закрыв бутылку ядер-колы крышкой. — Может, они действительно что-то получат за работу. Ну, по крайней мере деньги.       — А что получил ты от работодателей? Вот скажи мне, что они могут предложить такого всем тысячам среднестатистических работников? Тем же заведующим складами или секретарям, — Рид поворочал головой, будто высматривая что-то, и напряжённо уставился на пустой стакан. — Можно выпить?       — Ядер-колу?       — Да.       — У меня вишнёвая.       — Пойдёт.       Коул снова откупорил бутылку и, вылив оставшуюся газировку в стакан, протянул Риду. Тот благодарно улыбнулся сквозь темноту и глотнул, откинувшись на спинку.       — Хорошо...       — А что там с Шэрон? Так и не нашли её с девятнадцатого октября?       Первые признаки одухотворённости смутились на лице Рида:       — Нет. Но из здания она не выходила. Уолтер её не видел, по крайней мере, хотя всегда провожал её до дома. Ещё Уолтер говорил, что до её пропажи наш чокнутый на неё взъелся (он имел в виду Фрэнка Дэвидсона, о котором они как-то говорили). Вроде она ему на штаны пролила кофе.       — Мда, не повезло девчонке.       — Да. Он как раз стал более открыто употреблять.       Коул напрягся.       — Что?       — Психо мешал с ментатами, вроде. Или что-то вроде этого. Я плохо в химии разбираюсь.       — Тут и не надо быть экспертом. Люди штырятся разными комбинациями, — он поставил опустевший стакан на землю рядом со скамьёй, а сам хлебнул с горла остатки ядер-колы. — Хотя в твоём случае этот кусок дерьма нажирается баффаутом и психо, скорее всего. Сам же рассказывал, что он как дикий пёс бросается на всех.       Рид замялся, снова оглядевшись по сторонам, и уже шёпотом сказал:       — Мне кажется, он в приступе злости навредил Шэрон.       — Есть доказательства?       — Я тебе об этом не говорил (да и Уолтеру пока тоже), но мне как-то надо было задержаться допоздна на работе, и тогда я смог просмотреть его записи на терминале. Про Шэрон была только одна запись, которая завершалась явной угрозой в её сторону. Что, мол, если она ещё раз прольёт на него кофе, он засадит ей ручку в глаз в ту же секунду...       — И Шэрон ваша разносила кофе в день своей пропажи, да? — Коул безучастно глянул на дно пустой бутылки. — Думаешь, он её прикончил и спрятал труп?       — Вполне возможно.       Оба помолчали.       — Уолтер сказал, что родственники Шэрон обращались в полицию насчёт её пропажи, но те тянут резину.       — Неудивительно, — Коул бросил бутылку в урну. — Сейчас у них и другой работы как грязи. Послушай, ты только на эту тему пришёл поговорить?       — Не совсем.       В парке вокруг открытого театра постепенно становилось меньше народа, хотя по громкости этого было незаметно: компания молодых отморозков до сих пор горлопанила песни вокруг костра, который они развели несколько минут назад.       Рид придвинулся ближе и, отставив стакан, зашептал ему на ухо:       — Среди сотрудников Волт-тек начал недавно ходить слушок, что убежище, куда тебя определили, — пустышка. Говорят, оно только для вида. Ещё говорят, что его никто и не планировал достраивать.       Коул с хмурой миной посмотрел в глаза своего приятеля:       — У слухов хоть есть основание?       — Должно быть, потому что тех, кто распускал слухи, заставили замолчать, причём довольно быстро.       — Иногда слухи распускают и просто так, от нечего делать. Например, у нас, в комиксах, кто-то говорил, что Бабовски сношает резиновую копию Грогнака-варвара. Потом резиновая кукла из рассказов стала проститутом, который переодевался в костюм Грогнака-варвара. Но ни то ни другое правдой не оказалось, это я тебе говорю как бывший сценарист второго плана.       — Я бы на твоём месте не сравнивал слухи про резиновые куклы и слухи про убежище сто четырнадцать, которые, вполне вероятно, просочились откуда-то выше.       — Я бы на твоём месте не верил всему, что говорят твои коллеги по цеху. Если бы это было правдой, об этом уже кто-нибудь из будущих жителей убежища смог бы пронюхать. Думаешь, они лыком шиты, эти большие шишки? — он сощурился и помассировал виски, вспомнив надменное выражение лица Ганны, когда она вышвырнула его из своих аппартаментов. Точнее, это сделали за неё её телохранители. — К тому же, меня это не касается. Моего имени в списках этого убежища всё равно нет с тех пор, как мы с той богатой сукой разошлись.       — Извини, — Рид помял колени своих штанов. — Не хотел тебе об этом напоминать.       — Но у тебя просто случайно получается это делать каждый раз, — Коул фыркнул. — Но знаешь, мне уже плевать. Сдохну всё равно в какой-нибудь трубе канализации, и мой труп будут глодать радиоактивные крысы, когда китайцы уже запустят в нас свой подарок.       — Ты разве только о своей бывшей вспоминаешь? А как же твои дочери? Ради них не хочешь проверить, что там да как? Я же знаю, как они тебе дороги.       Коул скрежетнул зубами, но промолчал, уставившись на дымящееся пламя костра возле сцены, окружённое неизменной компанией.       Рид пристально на него посмотрел, попытавшись расправить напряжённые плечи.       — Что будешь делать, если бомбы действительно сбросят на нас? — спросил он.       — Найду трубу в канализации поглубже, — хмыкнул Коул, опустив козырёк кепки на глаза, — и буду пить, пока не окочурюсь от радиации или цирроза печени.       — Беру свои слова обратно — твой план просто великолепен, — Рид усмехнулся, хотя понимал, что шуткой эта фраза была, возможно, лишь наполовину. Если это вообще была шутка. — А я отправлюсь к своему другу в пригороде. Он там себе бункер на первое время оснащает. Может, мы с ним, его любовницей и двумя котами переждём самое страшное, а потом будем как-то выживать, когда снаружи будет получше.       — Далекоидущие планы, нечего сказать.       — Не сравнимы с твоими.       На улице похолодало ещё сильнее (по большей части — из-за промозглого осеннего ветра), и собеседники, спустя ещё какое-то время разговора о том и сём, решили расходиться по домам. К тому моменту в парке уже было потише.       Коул, верный своему обычному ритуалу, забежал спустить деньги на ядер-колу, в метро вбежал в первый вагон, доехал до своей остановки; глядя на серое многоквартирное здание из-под конуса тусклого фонаря, шикнул на бродячую собаку на пороге, поднялся до пятого этажа и, наконец, вставил потёртый ключ в замочную скважину плотной деревянной двери.       С щелчком он ввалился в коридор-зал-кухню в серой полутьме. Повсюду был творческий беспорядок алкоголика: повсюду валялись бутылки, пакеты из-под чипсов, сушёного мяса, смятые кульки газет и исписанных листов бумаги. На кресле висела пара грязных рубашек.       — Я дома, — откашлялся Коул, отшвырнув портфель на тумбу, и включил лампу.       Он сбросил с себя куртку, снял кепку, побросал сапоги на коврике у входа. В голове его до сих пор крутились песни отморозков из парка, а запахом дыма пропитались волосы настолько, что возникало явное желание принять душ. Но первым делом Коул включил старый проигрыватель, предварительно поменяв пластину на новую. Хиты прошлых лет тихо заполняли собой пустую квартиру хрипловатыми голосами, и уже чувство то ли тоски, то ли одиночества в целом не давило так очевидно на плечи.       Коул шмыгнул плоховправленным носом, всполоснул лицо холодной водой и, глядя в зеркало, пощупал фонарь под глазом, который уже отцветал своё. Затем, нашёптывая слова игравшей песни, он выпил стакан ледяной ядер-колы из холодильника, закусив сэндвичем с сыром, и, выключив свет, улёгся на диван. Его клонило в сон весь этот проклятущий вечер. И — наконец-то — глаза захлопнулись, а вместе с ними — гудение ночного Бостона, пропахшего людьми, рыбой, пивом и дымом, стольким дымом...