Дочь Диких Земель

      Альбус Дамблдор… «Светлейший Маг столетия» и «Величайший Светлый Волшебник», носитель длиннющего имени, сопровождаемого кучей титулов… А на самом деле — грязный, продажный, тщеславный и эгоистичный идеолог, добивающийся своей цели, не смотря ни на какие преграды. И этот самый человек, которого она считала Наставником, едва-ли не Отцом, — он предал её! Всё было бы намного проще и приятнее, убей её Тёмный Лорд, не вернись она в этот чёртов, проклятый и прогнивший до самого основания, мир!.. Как же она ненавидела всё то, что её окружало… Было ощущение, что она упала в болото, полное дерьма и отборных помоев, с камнем на шее, и выбраться нет никакой возможности. Безжизненно глядя в одну точку перед собой, не замечая ни сочувствующего взгляда гоблина-управляющего, ни вихрей магической энергии, что кружили вокруг, девушка пыталась осознать жестокую правду.       Правду о том, что вся её жизнь была всего-лишь спектаклем, глупым, бессмысленным и построенным на лжи, интригах и запудривании мозгов одним жутковатым манипулятором. Альбусом-хрен-его-в-мясорубку-Дамблдором. Тем, кого она считала за отца — и тем, кто нанёс едва ли не добивающий удар, в самое сердце.       Как же больно было узнать, что одиннадцать лет в чулане под лестницей, среди побоев и голодовки, среди унижения и презрения, которым её обливали ежечасно и ежесекундно, каждую минуту, когда не надо было говорить с кем-то другим… Каждая капля боли, которую она безропотно глотала не только в первые года жизни, но и в последующие, во время летних каникул… Всего этого ведь могло и не быть!.. Но, увы, не срослось. Родители, отсекшие «ненужное отродье, неспособное даже сдохнуть нормально во имя всеобщего блага» от рода, пошедшие на поводу у старого белобородого манипулятора… Разрушившие её жизнь от начала и до основания, проклявшие бедного ребёнка так, что оставалось только удивляться тому, как она выжила. Долгих семнадцать лет надежды на то, что удастся увидеться с родителями, хотя бы там, за Гранью… И жестокая реальность, с презрительным взглядом матери и брезгливо искривленными губами отца при виде её безмолвных слёз, пролитых впервые за долгое время. Обидные, режущие не хуже пресловутой снейповской Сектумсемпры, слова, попадающие в самое сердце, раздирающие душу на клочки…       Отец, который с презрительным пренебрежением отзывался о Сириусе, ставшим таким родным. Пренебрежительно брошенные слова о том, что она даже не смогла отличить оплачиваемую дружбу от искренней. Смех, глумливый и жестокий, матери — над ней, над её внешним видом, над шрамами, которые только и покажут всем, что эта сучка — ничто, и звать её никак, ведь денег на излечение шрамов нет и не предвидится… Боль от осознания, что она — сирота при живых родителях, перекати-поле, потерявшее свой дом, унесенное ветром от родной земли туда, где пылает огонь пожаров и земля пропитана кровью на много метров вниз..... Пощёчина, не обжёгшая кожу — обжегшая душу, вытрясшая всё, что могло остаться светлого и чистого в этом тщедушном тельце, и слова, сказанные на прощание теми, кто дал ей жизнь, и её же — отнял, ничтоже сумняшеся.  — Сдохни, падаль.       Боли больше не было. Она перегорела, устала, растворилась в этом едком мареве из крови, лжи, лицемерия и предательства — так, что осталась одна оболочка, наполненная желанием отомстить пополам с безразличным равнодушием.       Сколько всего произошло с того момента, как Хагрид, утирающий слёзы на пороге, сказал, что она, Генриетта Лилиан Поттер, — волшебница! Сказка, обернувшаяся кошмаром. Косой Переулок — место, где она могла бы выпутаться из ожидающего её ада, но отвергла дружбу Панси и Драко, — обрекла их на смерть от рук «победителей», которые были ничуть не лучше, чем те, с кем сражались. А то и хуже. Хогвартс — замок волшебников, оказавшийся всего лишь театральной сценой, за кулисами которой кровь лилась рекой, а интриги плелись не хуже, чем паутина акромантулов.       Первый курс — и ей пришлось стать убийцей. До комнаты с зеркалом Еиналеж, в которой её поджидал одержимый Квирелл, она считала всё это не более, чем приключением. Она ощущала себя эдакой героиней очередной игрушки Дадлика, этаким героем на белом коне, который спасет мир. А когда под её руками плавилась и обугливалась плоть волшебника, а в ушах набатом стучал истошный вопль боли, предсмертная агония раздирала на части того, кто был частью её персональной сказки… сказка обратилась в ужастик. Каролина нашла свою страну кошмаров, но так и не смогла из неё выбраться, навеки оставшись там. И тогда — в самый первый раз, — броня из дружелюбия и покорности дала трещину. Первую, но далеко не последнюю и далеко не самую большую из тех, что она получила в последствии. Она понимала, что не может надоедать преподавателям целый год, от рождества и до рождества, — а потому просто покорно приняла возвращение в персональный локальный филиал Ада, в дом на Тисовой Улице, 4.       Второй курс. И снова отчаянная, нелепая и бессмысленная надежда на то, что в этот раз сказка всё же будет. А потом — Кошмар с окаменевающими учениками, зловещий и страшный голос василиска, тысячелетней твари, которую она убила. По уши в крови и слюне этого чудовища, не в состоянии даже связать несколько слов нормально, не понимающая, где небо, а где земля, с дрожащими от нервного напряжения руками и ногами, пытающаяся сдержать поток рыданий, рвущийся из горла, — и страх. Липкий, всепоглощающий страх, боязнь того, что на её месте могла быть другая девочка, что кто-то мог не справиться… Она могла не справиться, подвести, и тогда… тогда… Что было бы, если бы «тогда», — она не хотела думать. Боль снедала сердце, а внутренности горели — и горят до сих пор — адским пламенем, ведь, резонирующий со слезами феникса, яд василиска сжигал её, тут же восстанавливая. Она научилась жить с этим пламенем внутри, смирилась с постоянной болью, с постоянным напряжением и внутренней борьбой. Борьбой за право дышать, любить, чувствовать… жить. Так же, как было в её кошмарах после первого курса, — казалось, что раз за разом она становится убийцей, и вот, в очередной раз, она стала нею. Стала причиной смерти Джин, маленького солнышка с яркими голубыми глазами. Было больно, страшно, неприятно, а ещё — пусто. С тех пор внутри разрасталась пустота, которая с каждым годом поглощала её всё больше и больше.       Лето снова превратилось в филиал Ада, и только огромный черный пес, её собеседник и вечный спутник вне дома на Тисовой, когда она могла выплакаться, вцепляясь в толстую и тёплую шкуру животного, был её отрадой. А потом — третий курс, дементоры в поезде, панический страх при виде Люпина и желание немедленно удрать куда подальше — которое почему-то она не реализовала. Боялась потерять свой персональный кошмар, когда-то казавшийся сказкой?.. Тогда она впервые подумала, что она — мазохистка, и, наверное, так и было. Именно на третьем курсе Сириус научил её чарам иллюзий, позволявшим скрывать шрамы, которых у неё хватало. Она больше не пряталась от сокурсниц, не ходила, словно призрак, пряча лицо за длинными чёрными волосами, непослушными расчёске. Сириус был недолгим счастьем, — четвёртый курс ей было не до общения с крестным, выжить бы! А на пятом его не стало… от заклинания Дамблдора, брезгливо брошенного в спину.       Она пыталась забыть. Честно пыталась. И пыталась быть такой какой её хотели видеть, пыталась угодить всем, напрашиваясь на хотя бы крупицу тепла и одобрения. Вскоре даже крестный перестал её понимать, отдаляясь всё больше и больше и в редкие мгновения какого-то странного как будто просветления вымаливая у неё прощение пьяным голосом. Долго так продолжаться не могло, но… Куда ей, недоученной волшебнице с синдромом жертвы, тягаться с сильными мира сего? Персональный Ад сменялся Адом «общественным», и только и получалось, что ночами тихо скулить на луну с вершины Астрономической башни, отчего-то не решаясь прыгнуть вниз. Казалось: один шаг, и проблем не станет, но… ничего не изменилось бы. Уж лучше она, никому не нужная и забитая, чем тот, кто знает, что такое счастье. Зависти не было, — была только всё разрастающаяся пустота, пожар в крови и всепоглощающая боль от осознания собственного бессилия, от которого хотелось оборотнем выть на Луну и прогрызть себе вены в отчаянно попытке завершить наконец-то эту эпопею. Но то ли духу не хватало, то ли что-то мешало… Тремудрый Турнир, смерть Седрика на глазах у растерянной девушки, возрождение монстра…       Духу не хватало бросить всё и бежать. Тут был хоть кто-то, кто дарил заботу. Да и не знала она за стенами Хогвартса и Косого Переулка хоть что-то. Презрение, ненависть, восхищение и брезгливость, раболепие и боль, — всего она видела в избытке. И всего нахлебалась сполна.       Пятый курс. Голова, вечно раскалывающаяся от визитов Тёмного Лорда, страшные видения, желание защитить — и незнание, как это сделать… Дамблдор, прячущий взгляд. Макгонагалл, презрительно кривящая губы. Травля и идолопоклонничество, такой резонанс — и это на фоне постоянной боли и кошмаров, а потом — Амбридж, Министерство, и заклинание Дамблдора, ударившее прямо в грудь Сириуса, теснящего Беллатрикс. Падение тела крестного в Арку и боль, безграничная и всепоглощающая, отражающаяся в глазах цвета океана и в зеленых, цвета Авады, за нелепыми очками-трапециями. И истошный вой, от которого на душе не стало легче. Запытанная Круциатусом Беллатрикс, потому что если бы не она, то Сириус бы отразил заклинание Дамблдора… Страх, прятки, гляделки со смертью, и бой с Волдемортом… Всё то, что было так нужно — и так и не было получено. А дальше — страх, что её разоблачат, что сотрут память, что сделают из неё бездушную марионетку… И какое-то отчаянно-безбашенное доверие к Снейпу, которого вдруг начала понимать, как саму себя. Его служение двум господам и такие незаметные словно у невидимки, попытки спасти её. Всё то, что так и не было показано… Шестой курс пролетел как-то… невзрачно. Затуманенный болью и отчаянием разум пытался выплыть из глубин кошмаров — и не мог. Как ни брыкалась Поттер, а ничего у неё не получалось!.. И, что самое обидное, — она уже не хотела выбираться из Тьмы. Хотелось только утонуть в ней, раствориться, — и больше никогда никого не видеть и не слышать. Стать никем и ничем, чтобы больше не было ничего, кроме той Тьмы, в которую она проваливалась в редкие моменты беспамятства.       Седьмой курс. Крестражи, осознание и какая-то бешеная радость от того, что она должна умереть. Что у неё будет шанс, наверное, родиться где-то там, где лучше. Что это было не искупление за свои собственные грехи, — это была своеобразная оплата наперед за то, что будет дано ей где-то там, в будущем. Знала бы она, как ошибается! Мгновение счастья обходилось годом боли, и она почти смирилась с этим. И, когда Волдеморт, глумясь, выпустил не Аваду, а обыкновенное «Секо», — она не защищалась. Она просто опустила палочку и подставила шею.       Шрам от заклинания до сих пор белеет ужасной странгуляционной бороздой на её нежной смуглой шее, выделяясь среди других. Как она выжила, кто её спас — загадка, да и только. Оживший Дамблдор, выскочивший, как чёрт из табакерки, и нанесший решающий удар по Волдеморту. Фарс, превративший из праздника Победы и дня траура в нелепое сборище тупых оголтелых проходимцев и дележку шкуры не убитого медведя. А потом — шутливый совет кого-то из министерских чинуш написать завещание, — и правда обрушившаяся громом среди ясного неба и добившая-таки всё еще трепыхающуюся душонку.       Жить ей осталось — всего-то пара месяцев. Умерла бы от сердечного приступа, или шею бы свернула — не важно. Гоблины, сочувствующе глядя на девушку, поведали, чья именно магическая подпись прослеживается на проклятии. Наставник и Отец, убийца и манипулятор, Альбус Дамблдор. Это был первый гвоздь в гроб. Первый, но далеко не последний, замуровывающий её в темном гробу наедине с персональным дементором и немезидой — памятью. Статус… тут она едва не рассмеялась. Как же! Статус! Громкое и пафосное название для её положения. С одной стороны… Отреченная от рода бастард, проклятая породившими её на свет лишь за то, что была неугодна и неудобна директору Хогвартса. Родители, так больно ударившие, и вогнавшие далеко не один, — с десяток, — ножей в спину. Почти заколотившие её гроб. Наследие… Другая сторона медали. Хоть одна радость, — она имела права на титул Леди Певерелл, и это казалось ей шансом. Мизерным, маленьким, но всё же шансом. Не утереть нос, не отомстить, — сил на это не осталось. Просто несколько месяцев до полного развоплощения побыть собой, обычной семнадцатилетней девочкой, и попытаться забыть все те ужасы, что преследуют её по ночам в кошмарах. Правда, помешать этому мог ядрёный коктейль из зелий в крови… Но это были сущие мелочи перед шансом побыть «обычной» хоть немного.       Правда, был еще один вариант. Ритуал, дающий второй шанс. Ритуал, позволяющий начать с чистого листа, — не отправиться в прошлое, нет. Изменить имя, расу, и не то, что место жительства, — поменять родной мир, жестокий и жёсткий к своим детям, на другой, который, может и будет не менее тяжёлым для жизни, — но, по крайней мере, там не будет вечного напоминания о том, что она стала пешкой. Там не будет смерти, внезапной и болезненной, лишающей права на посмертие. Там не будет… Много чего не будет. Но главное — там у неё будет шанс начать всё с начала, без известия о том, кто она и что она натворила, пусть и не по своей вине.  — Я согласна, — безжизненный голос разлетелся по кабинету.  — Что, простите? — вздрогнул гоблин, уже отчаявшийся достучаться до клиентки, бедной девочки, которая стала разменным козырем в партии в покер на жизнь.  — Я согласна, — уже громче и твёрже повторила девушка, возвращая взгляду осмысленность. — А чтобы не казалась жизнь кому-то мёдом… с моим имуществом поступайте так, как хотите. Я, Генриетта Лиллит, бастард Поттер, наследница Певерелл, завещаю всё, что останется после меня, банку Гринготтс без права возврата, и пусть засвидетельствует слова мои Мать наша, Магия! — откуда взялась формулировка, не понятно, но гоблин лишь рассеяно кивнул, принимая клятву, и звон от магических струн заполнил зал.  — А теперь… попробуйте сделать то, что задумали. Я надеюсь на удачный исход… — и девушка горько усмехнулась. Это был шаг, важный шаг в новую жизнь, в которой не будет места тем, кто так жестоко с ней обошёлся. Ведь больше она своих ошибок не повторит, и никого к себе не подпустит. Хватит, надоверялась. В новом мире и жизнь должна быть… другой. В её случае это означало жизнь волчицы-одиночки.