13.04.1912
Они не знали, сколько пролежали в объятиях друг друга. Серёжа все не мог насмотреться в такие ясные светлые глаза, а Дима просто улыбался, прижимая к себе ставшего внезапно необходимым, словно воздух, мужчину. Да, к ним могли зайти в любую минуту, но этих двоих данный факт волновал лишь где-то на задворках сознания. — Можно? — Лазарев потянулся к Диминой тетради со стихами, получив в ответ короткий кивок. Он пролистывал стихи, некоторые тихо прочитывая вслух, пока Дима, улыбаясь, целовал плечи, покрытые мелкими веснушками. На предпоследнем Лазарев нахмурился. Дата, как и на последнем, была «13.04.1912».Понимаю, что теперь Скоро расстаёмся. О потерях не жалей, Если ты вернёшься. От заката до рассвета — Время поисков любви. В сердце нежность безутешна… На прощанье обними. Вспоминай солёный моря воздух, Вспоминай касания руки… Дождём смоет слёзы, И, глядя на звёзды, Ты просто подумай обо мне… Вспоминай обо мне… Поцелуй в последний раз… Ты меня не знаешь: Мы расстанемся сейчас, Сердце не поранишь
Шатен поднял вопросительный взгляд и просто крепче обнял Диму, спрятав лицо у него на плече. — Это страшные стихи. И они связаны со мной. Я не хочу, чтобы когда-нибудь ещё я заставлял тебя писать такое, — шептал он, поглаживая Диму по груди, покрытой редкими темными волосами. — Не переживай об этом. Это всего лишь мои мысли. Все, что я вижу, что чувствую, все это превращается в писанину на бумаге… — Не говори так, прошу тебя. Я… я так много вижу в глазах твоих. Слишком много. И горечь потерь, и желание жить… Но я не хочу быть тем, кто эту горечь усиливает. В Нью-Йорке мы начнём новую жизнь, ты будешь писать, переводить, а я устроюсь в какое-нибудь писательское издание, чтобы помогать тебе издаваться. Будем жить в пустой большой комнате, где из мебели будет только самое необходимое: место для сна и стол, на котором я буду готовить для тебя. А квартирка будет в доме на окраине, почти на чердаке, чтобы солнце с восходом каждый раз светило нам в окна. Я буду просыпаться и осыпать тебя поцелуями, а ты от этого будешь просить меня ещё немного поспать, но в итоге открывать глаза… Боже, как прекрасны твои глаза в свете солнца… — он с улыбкой коснулся губами век сероглазого. — Ты не будешь хотеть просыпаться так рано, а я, чтобы тебе стало холодно и одиноко в постели, побегу варить кофе, от запаха которого ты обязательно поднимешься, чтобы провести свой день в кипе бумаг. И перед тем, как мне выйти за дверь, я поцелую тебя и обниму, как и потом, когда я вернусь с работы с закатом и снова буду смотреть в твои невероятные глаза. Ты вновь меня поцелуешь. А я непременно отвечу. Мы тихо поужинаем: расстелем у окна плед, расставим тарелки с обычной варёной картошкой и жареным мясом, вместо вина у нас будет горячий чай с лимоном. После ужина я уложу твою голову себе на колени, ты прочтёшь свои стихи, что написал днём, или то, что перевёл. А я буду гладить тебя по волосам и любоваться тобой. Ведь ты такой красивый. Дима слушал все это с улыбкой, а в голове упорно рисовалась красивая картинка их жизни. Значит, Серёжа все-таки согласен на неё, значит, он пойдёт за ним… — Это прекрасно, — ответил он и потянулся за поцелуем.***
14-15.04.1912
Договорившись с Кузнецовым обязательно встретиться завтра, Серёжа покинул его каюту около полуночи, с трудом удерживая себя от улыбки. Сейчас он был счастлив, как никогда, и с удовольствием бы остался вместе с мужчиной, но он был не один, вот-вот должны были прийти его подвыпившие соседи. Целовались они долго, все никак не могли расцепить объятий. Первым очнулся Сергей и, протянув Диме свои наручные часы, чтобы, как он выразился, он считал время до их встречи, скользнул в коридор и прикрыл за собой дверь. А ещё он пригласил Диму на завтрашний обед. И тот согласился. Так что день обещает быть насыщенным. Как и ещё четыре дня до прибытия в Нью-Йорк… Но все не могло пойти так гладко, как по маслу. Конечно, у его каюты стоял Розбери, смотря на приближающегося Лазарева исподлобья. Но тот демонстративно прошёл мимо. Дверь в каюту он закрыл, давая понять, что разговаривать и тем более как-то физически контактировать он не будет с теперь уже бывшим любовником. Если сказать, что Александра этот жест разозлил, это не сказать ничего. Он кулаком долбанул в дверь. — Открой. И не смей запираться от меня. — А ты мне, собственно, кто? — Сергей открыл дверь, но внутрь не пропустил. Внешне он спокоен, хотя внутри от сказанного у него все перевернулось. Выдавали его только чересчур сильно сжатые губы и холодный тон. — Розбери, между нами все кончено. Кончено то, чего вообще не было. Уж не знаю, что ты себе напредставлял. Я тебе ничего не обещал никогда. И теперь я не хочу иметь с тобой вообще никаких дел. Дела решай с Майклом и Полом, а меня ты больше не увидишь. Не приходи сюда. Здесь будем мы с Димой вплоть до прибытия в Нью-Йорк. Каюту оплачивал я, так что ты здесь вообще не имеешь права появляться без моего разрешения. Пока, Алекс. — Приятно трахаться с бедняком? — блондин усмехнулся и сплюнул бы даже, да воспитание не позволяло. Он так и продолжал сверлить Лазарева взглядом. — Много приятней, чем с тобой. Деньги роли в умении не играют, как видишь. Все, иди спать. И дай поспать мне, — и закрыл дверь. Опять же чувство прирожденного порядка не позволило Серёже просто завалиться на кровать, он разделся и убрал одежду, выпил немного бренди для крепкого сна и улёгся. Даже появление Розбери не могло испортить его настроения. Он думал о Диме, уверенный, что прямо сейчас и Дима думает о нем. А завтра они увидятся. Встреча у них в двенадцать, но ждать его Серёжа будет уже с самого утра.***
Дима, на удивление, спал хорошо. И — о чудо! — он выспался. Спал так долго, что чуть не опоздал ко встрече. Сны ему не снились, а потому мужчина чувствовал себя отдохнувшим. Кажется, впервые за долгое время. Ему было легко и свободно, несмотря на то, что он знал — до Нью-Йорка доплыть им будет сложно, ведь Сережа здесь не один, он в компании. Более того, на корабле его любовник. Бывший любовник. И что-то поэту подсказывало, что их в покое просто так не оставят. Но одно радовало — он верил, что шатен не отступится, как бы трудно им ни было. Ну вот было такое предчувствие. Глупое? Да. Наивное? Абсолютно. Однако верил. Постучав в нужную каюту, Кузнецов немного нервно потер руки и оглянулся. Людей почти не было. Наверное, готовились к пышному обеду, наводили марафет. И то лучше — прямо сейчас он не будет краснеть за одежду далеко не первой свежести, за поношенную обувь, что отдавалась обувщикам не один раз, за свои мозолистые руки, за начинающую проступать щетину. Покраснеет потом, когда они рассядутся за шикарным столом, и все взгляды будут наполнены недоумением, сильно приправленным презрением. Да, перед Сергеем было тоже очень неловко, вот только это скрашивалось… — А я уже заждался тебя, — с добродушной улыбкой Сережа открыл дверь и за руку втянул Диму внутрь, сразу же поцеловав. … теплотой в глазах и нежными поцелуями. — Прости, я почти проспал. Все еще хочешь показать меня своему обществу? — брюнет обнял Лазарева за талию и теперь уже легка целовал его красивое лицо. — Новую одежду я не нашел… — он решил умолчать, что ее банально нет. — Пустяки. Если тебе будет так комфортно, надень мою. Не знаю, придутся ли они тебе в пору, но давай примерим, — и ушел в соседнюю комнату. Дима же оглядел помещение, поджав губы. Все обставлено было шикарно. Ему это напомнило резиденцию короля Людовика V, в котором он успел побывать, будучи недолгое время во Франции. А может, первый класс и декорировали под «ту» эпоху… Сероглазому это было неведомо. Одежду они нашли довольно быстро — Дима был выше, а потому все брюки, что на Лазареве сидели, как влитые, ему были коротки. Но удача была на их стороне, и костюм они подобрали. Сережа помог Диме зализать его жесткие волосы назад. А тот ещё и побрился. — Непривычно, — шатен расплылся в улыбке, изучая их отражение в зеркале. — Но тебе очень идёт. Дим… А если эти пару дней до Нью-Йорка будем жить так? С матушкой и братом ты познакомишься сегодня, так что ничего страшного, если мы будем тут. Сегодня, конечно, прохладно, да и, кажется, будет небольшой дождь, но вот завтра мы можем поиграть в бридж или мини-гольф. Я отчего-то уверен, что ты умеешь. — Умею, — кивнул Дима, но хмуриться не перестал. — Но, Сереж… — Я знаю, что ты сейчас скажешь, но не нужно, — Лазарев стремительно повернулся к своему спутнику и приложил палец к его губам, заглядывая в глаза. — Это ведь лишь на пару дней. Я хочу всегда видеть тебя рядом, путь от твоей каюты до моей слишком долог… Пожалуйста, Дим, — он привстал на носочки и ласково поцеловал мужчину, обняв за шею. «Знает же, чертяга, как уговаривать!» — мелькнуло в голове Кузнецова. — Хорошо, — он чуть улыбнулся. — Ну что, пойдём?***
Валентина Викторовна, как показалось Дмитрию Кузнецову, приняла его благосклонно: сначала оглядела их обоих, подмечая про себя, как ее сын и этот молодой человек похожи, как они переглядываются — Серёжа подбадривающе, а Дмитрий почти всегда вопрошающе. Боялся, что может сделать что-то не так. Но вот он взял окольцованную руку женщины, приветствуя ее, и галантно поцеловал тыльную сторону ладони. Женщина была удовлетворена, а Сережка так и вовсе просиял. Миссис Лазарева-Смит подхватила обоих мужчин под руки, медленно двигаясь к ресторану «À La Carte». На пути их встретила Молли Браун, и Дима повторил свой «фокус» с ручкой и для этой женщины. Та же только удовлетворенно кивнула и взяла брюнета под руку, ведя с Валентайн нейтральную беседу, по типу какая сегодня погода или что молодая жена мистера Астора, Мадлен, беременна явно не от него, ибо сама Маргарет слышала, что «в свои сорок семь лет он слишком уж не подходит для своей молодой женушки, если вы понимаете, о чем я». Кузнецов лишь крепко стискивал губы, чтобы не рассмеяться ненароком. Он впервые был в таком обществе, и оказывается, они действительно не прочь покопаться в чужом грязном белье. Что ж, его ждет еще три дня веселья. Не думая совсем о чем-то плохом, он вместе со всеми расположился за большим, богато накрытым столом. Мистер Кузнецов, как он и представлялся всем, кто присоединялся к обеду, оглядывал мужчин и дам. Идеальные манеры, идеальная осанка, даже смех идеальный. Конечно, он старался соответствовать, и видел от Сережи одобряющие улыбки и кивки. От них становилось спокойнее. Вскоре он разговорился с мистером Эндрюсом, ведь в свои тридцать с небольшим он уже конструировал «брата-близнеца» «Титаника» — «Олимпик». Кузнецову казалось это удивительным. Мистер Эндрюс так же рассказал отличия между двумя суперлайнерами, а после выслушал и истории «с моря» от Дмитрия. Брат Сережи, Пол, присоединился к ним совсем скоро вместе с Александром Розбери. Дима сразу понял, кто это, ибо Сережа напрягся, а Валентина странно посмотрела на младшего сына и на блондина, что сел рядом с ним. Конечно, Диме это не понравилось, но и поделать он ничего не мог. К тому же, Александр старательно игнорировал младшего Лазарева и непонятно зачем пришедшего, по его мнению, бедняка. От этого обед прошел, как показалось Кузнецову, очень быстро, и они с Сережей поспешили уйти, тогда как остальные мужчины ушли в свой обязательный ритуал — курительную комнату, а дамы остались немного посплетничать. — Я не думаю, что оставшиеся дни нам так же повезет, — Лазарев хохотнул, когда они уже гуляли по застекленному променаду. — Но ты сегодня держался отлично. О чем говорил с мистером Эндрюсом? — О море, конечно, о суднах. Знаешь, он так гордится своим детищем — «Титаником». Но любой на его месте бы гордился. Непотопляемый, несокрушимый… Мистер Эндрюс открыл мне небольшую тайну, потому что уверен, она таковой до конца и останется: на судне все идеально, кроме одной детали — вместимость шлюпок… отличается от количества людей на борту. Но он объяснил, что вообще норма — шестнадцать шлюпок, а у нас их целых двадцать. Бояться все равно нечего. Чтобы потопить такой лайнер нужно очень хорошо постараться. Если только немецкие подводные лодки в него торпеду прямого попадания пустят, хотя до таких технологий ещё очень далеко. — Я не знал этого, — Сережа нахмурился. — Это же неправильно. Случиться ведь может все, что угодно… — Laß diese Unkenrufe*, Сережа. Так немцы говорят. Все будет хорошо. — Я понимаю, да и у нас капитан отличный, но… — Перестань. Лучше давай выйдем на свежий воздух, вроде, даже солнце выглянуло. — Все равно холодно. Может, вернемся в каюту? Я покажу тебе кое-что, — шатен прикусил губу и хитро глянул на парня. — И что же ты мне покажешь?.. Мужчины, улыбаясь, пошли в каюту. Верно, не пустовать же большой Сережиной кровати.***
Могли ли влюблённые знать об опасности, что грозила всем на этом судне? Могли ли они хотя бы подумать, что через девять часов им будет совсем не до сна? Нет. Конечно, нет. Сейчас они лежали под одеялом, один, с карими глазами, уткнулся к другому в грудь и обнимал его за талию, довольно улыбаясь. — Что-то обогреватели вам не помогают — нос у тебя все ещё холодный, — нарушил тишину этот второй, с пронзительными серыми глазами. Как раз под цвет погоды за окном — пасмурность рассеялась примерно к обеду, но, казалось, даже солнце было холодным и совсем не грело. — Страшно представить, что творится на нижних палубах… — Ну да, сервиса такого там явно нет. Но мне повезло больше, у меня личный обогреватель — ты, — и оба засмеялись. Снова пошли поцелуи, ведь все знают, что они согревают похлеще любого огня. Но лежать целый день в постели — нонсенс, так решил мистер Кузнецов, а потому, одевшись потеплее — Серёжа нашёл для Димы пальто, — мужчины вышли на прогулку. Сжимая леер, шатен смотрел на слишком спокойное море — даже ветер, казалось, не касался глади. Переведя взгляд на возлюбленного, Лазарев улыбнулся: Дима был таким же. Спокойным. Сосредоточенным. Он снова отдался вдохновению и писал стихи в своей извечной тетради небольшим карандашиком, наверняка такие же, как и все состояние самой природы сегодня. Но все таких же прекрасных. Ведь суть искусства именно в этом: оно прекрасно во всех проявлениях. Даже когда Серёжа сказал о недавних Диминых стихах «страшные», к этому слову априори шло «прекрасные». Вот такой оксюморон. Поёжившись от внезапного порыва ветра, Лазарев прикрыл шею воротником пальто и сделал то же самое для Димы, а тот глянул на него с тёплой улыбкой и снова уткнулся в тетрадь. Шатен почувствовал легкий укол вины — он мог помешать мужчине творить, этого совсем не хотелось. Но карандаш все так же порхал над строчками.***
Кажется, температура понизилась ещё, а потому мужчины решили пропустить ужин — каюта более-менее нагрелась благодаря обогревателю. Клонило в сон. Возможно, этому способствовала и погода, но мистер Лазарев все равно, несмотря на слипающиеся глаза, разбирал бумаги и оставлял ЦУ, ведь от дел по приезде в Нью-Йорк он отойдёт. Да, он огорчит Майкла и Пашу, но мама поможет, разъяснит им. Скажет не все, конечно, главную причину она умолчит, но в остальном… Серёжа надеялся, что ничем плохим это не обернётся. Он с улыбкой поднял взгляд на Диму, который читал какую-то книгу, и отпил бренди. Да, оно того стоит. С Розбери они никогда не могли в такой уютной тишине проводить время, Алекс постоянно что-то болтал, о работе или просто так, и даже плевать, что Сергею совсем было неинтересно слушать его. С Димой же было просто и хорошо. И он чувствовал, как влюбляется все сильнее каждый раз. Чувствовал, что когда он с ним — все правильно. Убрав бумаги, кареглазый прошёл к возлюбленному на небольшой диван и устроился под боком, положив голову на плечо. — Почитай мне? — он легко коснулся губами шеи брюнета. Тот в ответ коснулся губами убранных назад волос и начал: — Планеты — это миры, окружающие Солнце, а неподвижные звезды — точно такие же солнца, как наше, они также окружены своими планетами, т. е. маленькими мирами, которых мы отсюда не видим ввиду их малой величины и потому что их отраженный свет до нас не доходит…** Серёжа довольно прикрыл глаза обняв Диму. И было хорошо. И не было странной тревоги у него на сердце. Все это напоминало затишье перед бурей: вечер был тих и спокоен, на море абсолютный штиль, даже Розбери снова не попытался нарушить их покой. Вот только никто об этой самой буре и помыслить не мог. Позже Джек Тэйер будет вспоминать: «Была ясная ночь, полная звёзд. Луны не было, но я никогда не видел, чтобы звёзды светили так ярко. Казалось, они буквально выступают из небосвода. Они сверкали, как бриллианты… Это была ночь, когда человек испытывает радость от того, что он живёт». Экипаж тоже был спокоен, несмотря на то, что с девяти утра начали поступать сообщения об айсбергах и гроулерах. Их было семь в тот день, но капитан Смит узнал лишь о четырёх. Да, конечно, теперь «Титаник» чуть сменил курс — благодаря сообщениям шёл южнее. Пробыв на мостике довольно долгое время, в десятом часу вечера Эдвард Смит ушёл на ужин, организованный четой Уайденер. Он не знал, что спустя час с небольшим проходящий мимо пароход «Раппаханнок» с помощью лампы Морзе передал сообщение, что только что проплыл среди дрейфующих льдин и даже повредил себе корму. «Титаник» все ещё шёл полным ходом. Дозорных не прибавилось. Была ли то вера в несокрушимость лайнера? Или безграничное доверие впередсмотрящим? Все всё ещё были взбудоражены мощью судна, его скоростью и размерами. Но ночь темна, из освещения — лишь звёзды. Из-за них-то капитан Смит и второй помощник Лайтоллер не переживали о встречи нос к носу с айсбергом — свет звёзд, отраженный от кристаллов льда, непременно привлечёт к себе внимание. Так они полагали. Вот только условия благоприятными не были. Самое первое было нарушено ещё в Саутгемптоне, когда Дэвида Блэра сняли с рейса в последний момент. Но это ещё полбеды. Он забыл вернуть ключи от сейфа, в котором был бинокль. Конечно, угол обзора при этом сильно бы сузился, но ночь безлунна, а значит он точно бы пригодился Фредерику Флиту и Реджинальду Ли, сидящим на марсовой площадке. Второе же «благоприятное» условие немного банально и страшно, особенно при прохождении данного пути по абсолютному штилю. Это место, где сталкиваются два противоположных течения: Гольфстрим и Лабрадорское. Появился мираж — двойной горизонт и легкая дымка над ним, из-за которых впередсмотрящие не увидели приближающуюся опасность. Айсберг они смогли разглядеть лишь спустя целых девять минут — в 23:39. Флит со страшными, скорее от шока и неожиданности, чем от реального страза, глазами трижды ударил в колокол, сигнализируя, что препятствие прямо по курсу, и поднял трубку телефона. По голосу было понятно, что от нервничал: — Да есть там кто-нибудь?! — Да. Ты что-то увидел? — почти сразу же спокойно ответил шестой помощник Джеймс Муди. — Айсберг прямо по курсу! — Спасибо. Дальше действовать нужно было быстро. Муди, включив всю свою офицерскую выдержку, доложил об опасности первому помощнику Уильяму Мёрдоку, а уже тот отдал приказ «Право на борт» и перевёл машинные рукоятки в положение «Стоп машина». Но корма могла задеть льдину, поэтому, чтобы обогнуть ледяную глыбу, почти следом раздалась вторая команда «Лево на борт». Вот только скорость судна, а за ней и его поворотливость, снизилась, он двигался по чистой инерции. Через полминуты нос корабля начал отклоняться влево, айсберг, не касаясь форштевня, плавно скользнул вдоль правого борта. Лобового столкновения избежали, но вот контакта… Многие пассажиры почувствовали легкий толчок и дрожание. Люси Дафф Гордон потом скажет: «Будто бы кто-то провёл гигантским пальцем вдоль борта корабля». Может, некоторым так и казалось, что ожил Посейдон? Так или иначе, но в 23:40, через тридцать семь секунд после обнаружения, «Титаник» по касательной столкнулся с айсбергом. Первый помощник Мёрдок поворотом рычага отключил электромагниты, зажимающие защёлки герметичных дверей трюма, и последние под собственным весом в течение 30 секунд опустились. Но вода стремительно забирала пространство, хотя это только предстояло выяснить. В 23:42 на капитанский мостик вышел Эдвард Смит, который, уже будучи в своей каюте, почувствовал толчок, и ему доложили о том, что случилось. Главный конструктор лайнера, Томас Эндрюс, немедленно был вызван для консультации. Когда к 23:50 капитан Смит и мистер Эндрюс спустились по трапу, предназначенному только для членов экипажа, чтобы не волновать пассажиров — вдруг все обойдётся? — они убедились, что почтовый и грузовой отсеки полностью затоплены. Томас Эндрюс, сжимая губы и хмурясь, вынес страшный вердикт — «Титаник» может оставаться на плаву лишь полтора часа. Он обречён. С четырьмя затопленными отсеками они ещё могли продолжить путь, но на данный момент оказалось затоплено уже пять. Ему как конструктору этого судна, было сложно поверить в собственные слова… Но математическим расчетам он не мог не верить.***
— Что это было? Ты почувствовал? — Серёжа поднялся на кровати, в свете зажженного бра он увидел, как качается шикарная люстра, как чуть звенят небольшие кристаллики на ней. — Нет. А что такого? — Дима зевнул, устроив ладонь на бедре шатена — успокаивающий жест. — Нет, что-то определенно было. Толчок. Дим, нужно проверить. Ты лежи, а я схожу, — он поцеловал его в щеку. — Ну куда ты пойдёшь? Милый, мы с тобой не на нижних палубах, я уверен, что здесь нас уж оповестят, если что-то случилось. Ложись и никуда не ходи. Там холодно. Дима был прав. Лазарев вздохнул и снова опустился на подушку, но сон как рукой сняло. И вот теперь чувство тревоги усилилось. Он видел, что мужчина рядом с ним уже без пяти минут спит, а потому докучать ему разговорами не хотел. Если что-то случилось, их действительно оповестят. Толчок на верхних палубах действительно ощущался весьма слабо. Некоторые все же просыпались, поддавались настороженности и любопытству, выходили в коридоры и спрашивали у стюардов, не произошло ли что-нибудь. Те же с вежливой улыбкой отвечали, что ничего не произошло и можно возвращаться в свои каюты. Они пока не были оповещены о случившемся. Мистер Розбери вместе с Полом Лазаревым, Арчибальдом Баттом, Гарри Уйднером и Спенсером Силвертоном сидели в это время в курительной комнате. Почувствовав толчок, они вышли на палубу, но айсберг увидели лишь двое — Розбери и Батт. — Мы наткнулись на айсберг, я полагаю, — Алекс оглядел куски льда на полу и уж со слишком важным видом оглядел остальных. Ещё бы, он стал свидетелем чего-то, что видели лишь единицы. — Господа, не думаю, что нам стоит беспокоиться об этом, — мистер Батт отмахнулся и покачал головой. — Как видите, мы все ещё плывем. Вернёмся. — Как столкнулись? — Пол удивленно посмотрел на партнера по бизнесу, а тот только покачал головой, мол, все хорошо. Но Лазарева-старшего этот ответ не устроил, он подошёл к одному из офицеров. — Извините, нам угрожает опасность? — Нет, насколько мне известно, — тот вежливо улыбнулся, а когда компания развернулась, чтобы уйти, как-то обреченно шепнул другому офицеру, видимо, думая, что его не услышат: — Ещё какое-то время мы продержимся. Паша нахмурился. Если они и правда столкнулись с ледяной глыбой, то нужно было как можно скорее предупредить мать и брата. — Господа, лучше давайте пройдём на шлюпочную палубу, посмотрим, как дела обстоят. Если мы действительно столкнулись с айсбергом, нас должны начать эвакуировать, — Розбери взволнованно поправил галстук-бабочку. Все-таки человеком он был мнимым и уж очень любил себя, а подобные ситуации и вовсе ему не нравились, а потому он хотел убедиться, что они в спокойствии могут вернуться к распятию бренди. Так и поступили, но Лазарев-старший пошёл в сторону их кают. Тревога терзала его, он был уверен, что произошло что-то страшное. Теперь ему казалось, что он чувствует дифферент на нос — пол под его ногами был не горизонтальный, а под углом. Он остановился, оглядывая всю палубу. Отошёл и снова сделал несколько шагов вперёд. И встретился взглядом с незнакомым ему мужчиной. Тот кивнул, но прижал палец к губам, мол, молчи. И действительно, дам на корабле тревожить не нужно было. Страх с новой силой сжал сердце мужчины, и тот поспешил.***
— Извините, но капитан просит вас тепло одеться, надеть спасательные жилеты и выйти на шлюпочную палубу, — услышали Лазаревы и Кузнецов голос из коридора. Паша, когда пришёл, старался говорить как можно спокойнее, чтобы не встревожить матушку, но после слов стюарда заметил ее испуганный взгляд и обнял за плечи. Сергей открыл дверь как раз перед тем, как к ним постучались. — Что-то случилось? — голос звучал ровно, несмотря на внутреннее волнение. — Нет, просто приказ капитана. Наденьте, пожалуйста, спасательные жилеты и тёплую одежду. Выходите на шлюпочную палубу до дальнейших указаний, — и тот, верно посчитав, отдал четыре спасательных жилета, тут же направляясь к другой двери. — Мне это совсем не нравится… Нужно идти. Мам, оденься потеплее, — Серёжа поцеловал женщины в щеку и подошёл к Диме. Руки у него дрожали, но брюнет взял их в свои, чтобы успокоить. — Нам тоже нужно одеться, — он посмотрел на время. 00:17. Если Паша услышал все верно, а он услышал верно, то им нужно поторопиться, иначе будет толпа на палубе, будет паника и не эвакуируют никого. За рекордные пять минут все четверо вышли. Вещи они пооставляли, ведь были уверены, что вернутся. Так сделали и другие пассажиры. Единственное, что Серёжа взял — Димина тетрадь со стихами, которыми он восхищался. Просто не мог их оставить — вдруг в их отсутствие с ними что-то случится или их кто-то увидит? Кузнецов на это только рассмеялся и поцеловал кареглазого в губы. В последний раз поцеловал. Сколько бы они ни слышали слов стюардов с просьбой надеть спасательные жилеты, ни разу они не услышали причины. «Приказ капитана», — вот и все объяснение. А само столкновение, как увидели Лазаревы и Кузнецов по реакциям многих пассажиров, не воспринималось как фатальное: те, кто уже поднялся на шлюпочную палубу, спокойно наблюдали в стороне за подготовкой шлюпок к спуску, а через минуту возвращались в салоны и каюты — уж больно холодно было снаружи. Ни малейших признаков паники. Дима подмечал все: когда они только шли, многие не стали подниматься на шлюпочную палубу, предпочитая оставаться в тёплых каютах, некоторые открыто критиковали действия экипажа, называя подготовку к эвакуации глупостью, а чета Спенсер в каюте В-78 вообще отказались открыть дверь стюарду. Даже приказ надеть всем спасательные жилеты также не был воспринят всерьёз — люди не желали надевать громоздкие и неудобные жилеты, когда на судне внешне всё было в полном порядке. Несколько пассажиров третьего класса играли ледяными обломками, разбросанными по межнадстроечной носовой палубе, как в футбол. И Дима искренне не понимал их — дифферент на нос был уже действительно заметен! Часть пассажиров отказывалась идти на шлюпочную палубу из-за оглушительного шума, который создавал пар, стравливаемый из котлов через клапаны на дымовых трубах. Лоренс Бизли позже опишет этот звук как «неприятный, оглушающий гул, было невозможно с кем-либо разговаривать; казалось, что двадцать локомотивов выпускают пар… Этот неприятный звук встречал нас, когда мы выходили на верхнюю палубу». Шум был настолько сильным, что экипажу, готовившему шлюпки к спуску, приходилось общаться между собой с помощью жестов. — Дурдом, совершенно ничего не организовано, — буркнула Валентайн Лазарева, а Серёжа кивнул, соглашаясь. Он тоже любил порядок во всем. Так же он вспомнил Димины слова о вместимости шлюпок… Более тысячи пассажиров останутся на тонущем корабле, будут в ледяной воде! Эта мысль повергала в ужас. В ужасе был и капитан Смит, осознавая то же. На некоторое время потерял решительность и вообще был будто в ступоре: не призывал к скорейшей эвакуации, не организовывал работу команды, отдавал невнятные, противоречивые приказы, не слушал помощников и других членов экипажа. Капитан не приказал помощникам загружать шлюпки как можно больше, ввиду их недостаточного количества, не следил за ходом эвакуации и за выполнением своих приказов. Многие члены экипажа до сих пор не были проинформированы о том, что лайнер идёт ко дну. Даже когда второй помощник Лайтоллер в 00:20 подошёл к Смиту и, пытаясь перекричать шум, спросил: «Сэр, не нужно ли начать садить в шлюпки женщин и детей?», тот лишь кивнул.***
Паники как таковой все ещё не было и, чтобы и в дальнейшем ее избежать, в 00:25 капитан приказал оркестру покинуть салон первого класса и переместиться на шлюпочную палубу. Музыканты вышли на правый борт у носовых кильблоков и стали исполнять различные вальсы, классические произведения и рэгтаймы. Но их не то, чтобы слушали. Хотя для доброй части пассажиров первого класса это было привычно, они ещё больше не верили в то, что нужно всерьёз воспринять информацию об эвакуации. Так Джон Джейкоб Астор заявил: «Мы здесь в большей безопасности, чем на этой лодочке». Многие, следуя этому, тоже отказывались садиться в шлюпки. Глава компании «Уайт Стар Лайн» Джозеф Исмей, понимая крайнюю необходимость эвакуации, ходил вдоль правого борта и призывал пассажиров незамедлительно занимать места в шлюпках, кого-то удавалось даже уговорить. Шлюпки начали спускать на воду только в 00:45. Они были не полные, ибо никто из экипажа не знал, на сколько человек они рассчитаны. И все думали, что так и нужно. Из шестидесяти восьми рассчитанных мест заполнено было едва ли тридцать. Чарльз Лайтоллер, руководивший спуском шлюпок от левого борта, позже объяснил это тем, что он рассчитывал, что после спуска на воду в шлюпки подсядут женщины и дети с нижних палуб, но не знал, что входные порты в бортах судна никто не открыл, люди же в шлюпках стремились как можно скорее отгрести от тонущего судна, опасаясь возникновения большой воронки вокруг него. Да, положение на нижних палубах было критическое. Сначала перекрыли все выходы, и люди толпились у них, кричали и просили открыть двери, чтобы они могли спастись. Даже был забавный случай, если в такой ситуации было место слову «забавный»: когда мужчины все же сломали дверь, стюард, крайне возмущённый увиденным, пригрозил участникам взлома, что по прибытии в Нью-Йорк все они отправятся в тюрьму за порчу имущества судоходной компании. Никто не верил в неизбежный конец.***
— Это тоже дети! Они мои сыновья! — отчаяние слышалось в голосе Валентины Лазаревой, когда пришла ее очередь эвакуироваться. — Вы же сказали, что женщины и дети! Я никуда без них не сяду. Серёжа, поймав взгляд офицера, подошёл к матери и подтолкнул ее к шлюпке. — Мам, ну что ты? Давай садись. Это же ненадолго. Всего лишь вынужденная мера, пока не починят корабль, — он понимал, что врать нехорошо, особенно маме, но он не хотел, чтобы она оставалась на тонущем судне любую лишнюю минуту. — Да, мам. Мы следом сядем, обещаю. Мистер Мёрдок, я слышал, сажает и мужчин, места же в шлюпках хватает. А пока ты. Но мы обязательно будем в шлюпках, я обещаю. Нам просто нужно перейти на правый борт, — Паша приобнял матушку и поцеловал в макушку. — Как я могу вас оставить? — она подняла на сыновей полные слез глаза. — Мы лишь ненадолго расстаёмся. Ненадолго, — Лазарев-младший сжал руку женщины. — Первым делом, как только нас вернут, я хочу видеть вас троих, — она посмотрела на Кузнецова, а тот кивнул. Когда Валентина его обняла, он услышал шёпот: — Проследи за Серёжей. Будьте в порядке. — Валентайн! Ну что же ты? Не навсегда же вы расстаётесь! Через час или меньше нас вернут обратно! — раздался звучный голос Молли Браун, и Лазарева-Смит, поцеловав сыновей, села в шлюпку, вытирая слёзы с щек белоснежным платком. Она плакала и когда смотрела на всех троих снизу вверх, плакала от того, что ее дети, хоть и улыбаются сейчас, остаются на лайнере, нос которого все погружался в воду. Разве могли устранить эту поломку?! Мужчины стояли и дальше, провожая глазами шлюпку номер шесть. А на стрелках часов, Дима посмотрел, уже было 1:10. Время стремительно утекало. Началась суматоха. Мужчины услышали голос Лайтоллера, тот из-за нехватки матросов просил помощи, и мужчины, не сговариваясь откликнулись на просьбу, как и бизнесмен Артур Годфри. Они помогали друг другу закреплять и спускать шлюпки на воду. Позже Годфри станет единственным мужчиной, которому Лайтоллер разрешит сесть в шлюпку. За общим шумом почти не было слышно мистера Эндрюса, который призывал спасаться, прохаживаясь по палубам: — Дамы, — говорил он, — вы должны немедленно сесть. Нельзя терять ни минуты. Не будьте привередливыми в выборе шлюпок. Не раздумывайте. Садитесь, садитесь! Когда передняя часть палубы — от носа до фок-мачты — стремительно начала погружаться в воду, у людей началось понимание неизбежного. Они понимали, что «Титаник» обречён. Те женщины, что ещё недавно наотрез отказывались садиться в шлюпку, рванули к ним, в надежде спастись. Они понимали, что навсегда расстаются с мужьями и сыновьями, потому спускаемые шлюпки быстро наполнились рыданиями. Миссис Шарлотту Коллир два матроса вынуждены были буквально оторвать от супруга, чтобы препроводить в шлюпку, она будто не слышала слов мистера Коллира: «Иди, Лотти! Ради бога, иди смелее! Я сяду в другую шлюпку!». Где-то в отчаянии кричала Селини Ясбек, которая только в спускающейся шлюпке обнаружила, что мужа нет рядом и теперь пыталась вырваться и вернуться на корабль. Некоторые отказывались уходить с тонущего лайнера, как это сделала Ида Штраус, заявив, что они с мужем и так много лет прожили вместе, теперь куда он — туда и она. Она отдала своё место горничной, а сама вместе с мужем устроилась в шезлонге на застекленном променаде в ожидании своей участи. Отказалась спасаться и миссис Эллисон. Не пытался уйти с обреченного судна и американский бизнесмен Бенджамин Гуггенхайм, он надел фрак и сказал, что готов умереть, как подобает настоящему джентельмену. Позже, осознавая, что больше никогда не вернётся домой, попросил незнакомую женщину передать его жене, что он старался исполнить свой долг до конца. Некий Джей Яртс также передал незнакомке записку, в которой он просил сообщить его сестре из города Финдли, штат Огайо, о своей гибели. Другие, отказавшись эвакуироваться, молились в столовой третьего класса. Паника нарастала. Люди начали бегать с одной палубы на другую, в надежде найти свободную шлюпку, мужчины кутались в шаль, чтобы их приняли за женщин, и занимали места, другие прыгали в шлюпки с сорока людьми с нижних палуб, зная, что их не вытолкнут обратно и уж точно не вернут на судно. К 1:30 корабль накренился на левую сторону уже на девять градусов, из-за чего детей в шлюпку приходилось попросту бросать, так как они не могли перешагнуть метровое расстояние между спасительным местом и бортом. Опасно, конечно. Но что было делать? Казалось, панике не поддаются лишь радисты, которые с 00:15 начали передавать сигнал бедствия — CQD. Семь судов сменили курс и отправились к месту бедствия. Был ли то злой рок или насмешка судьбы, но ближайший корабль, «Калифорниэн», огни которого были видны с мостика «Титаника», не откликался. Их единственный радист за десять минут до фатального столкновения отключил радиостанцию и лёг спать. Сигнальные ракеты белого цвета, что запускали с тонущего лайнера каждый пять минут, «Калифорниэн» трактовал по-своему: вахтенные посчитали, что какое-то грузовое судно остановилось из-за большого скопления айсбергов. На помощь полным ходом двинулась «Карпатия», ее капитан, Артур Рострон, вовсю организовывал подготовку к принятию двух тысяч пассажиров: приказал открыть все порта в бортах и включить там свет, готовить шлюпки к спуску на воду, все обеденные салоны переоборудовать в медпункты и вызвать главного врача. Но тем не менее, прибыть пароход обещал лишь через три часа. Они уже не успевали. К 1:35 шлюпки были либо полностью заполнены, либо переполнены людьми. Помощь Лайтоллеру была не нужна. Конечно, нужна, но уже все поддались панике, а потому привести людей в чувство не представлялось возможным, и сейчас Серёжа держал Диму за руку и оглядывал весь тот ужас, что творился на левом борту. Ему тоже было страшно. Испытывать страх — нормально. — Боги… — он вздрогнул, когда у второго помощника капитана, чтобы разогнать поддавшихся истерике кочегаров, в руке появился револьвер, и он выстрелил в воздух, чтобы согнать со шлюпки мужчин. В 1:40 суматохой воспользовался и Джозеф Исмей, севший в спасательный плот перед самым отправлением. Потом за этот поступок директора «Уайт Стар Лайн» охарактеризуют как сбежавшую крысу и нарекут трусом. Но бояться же — нормально? Так думал и Александр Розбери чуть раньше, когда подкупил одного из офицеров и сел в шлюпку. Ему была страшна темень воды, в которой едва отражались звёзды, но все же это было лучше, чем оставаться на лайнере, в котором вода пока ещё подсвечивалась огнями. Лайтоллер, самый старший по званию офицер, выживший в кораблекрушении, вспоминал: «Вид холодной зеленоватой воды, устрашающе ползущей по лестнице вверх, врезался в память. Вода медленно поднималась и одну за другой покрывала электрические лампочки, которые ещё какое-то время жутко и неестественно светились под водой.» — Пойдём отсюда, — Сергей посмотрел на брата и Диму. — Да, — отозвался рядом стоящий Паша. — Справа в шлюпки ещё должны сажать. Расталкивая толпу, они быстро перешли на правый борт, там оказался от силы десяток человек. Мужчины почти рванули туда, но остановились, не сговариваясь. Не правильно это было. Дима, как человек, уже бывший членом экипажа когда-то, не мог просто сесть в шлюпку. Здесь все ещё были дети. И неизвестно, что было с членами третьего класса. Он огляделся, присмотрелся к шлюпкам, спущенным на воду: четверо из пяти спасшихся людей являлись пассажирами первого и второго классов. — Я пойду на нижние палубы. Там люди умрут. Нужно помочь им выйти, — слишком уж спокойно произнёс он. Возможно, подсознательно хотел показать Серёже, что знает, что делает. — Нет, — тот с ужасом посмотрел на Кузнецова и сжал его ладонь, которую все ещё держал в своей. Всем все равно, а в такой толпе он не хотел потерять мужчину. — Этим должны заниматься члены экипажа. — Знаю. Я ходил в море. Но женщин из третьего класса единицы! Я не говорю про мужчин. И все они на нижних палубах, которые в воде! Я не понимаю, почему они не здесь, нужно проверить… — Дима… Нет, Дима. Давай поможем здесь — шлюпки пустуют, нужно перевести людей с левого борта сюда, — Лазарев-младший поймал взгляд Димы, который стиснул зубы — несправедливость его бесила. Особенно в такой страшной ситуации. — Пожалуйста… — бледными губами прошептал Серёжа, отчего слышно его не было, но брюнет понял. Так и поступили. Они указывали путь женщинам и мужчинам, понимая, что и сами уже должны бы сесть в шлюпку, Лайтоллер бы даже разрешил, наблюдая содействие, но Дима не мог уйти, а Серёжа не мог его оставить. Через несколько минут они не увидели и Пола, но Лазарев-младший решил, что второй помощник капитана усадил все-таки его в шлюпку. Но ошибся. Паша пытался пробиться на нижние палубы. Чтобы попытаться спасти людей и никогда больше не вернуться. Вместе со стюардом Джоном Эдвардом Хартом они выводили их по длинным коридорам наверх. Позже тело его найдено не было.***
— Больше шлюпок не спустят — не успеют, — Дима посмотрел на часы. 2:06. К этому времени салоны, холлы, рестораны, каюты и коридоры практически опустели. Лишь часть пассажиров первого класса удалилась в курительный салон в последний раз выпить дорогого бренди. Майор Арчибальд Батт, художник Фрэнсис Миллет, Кларенс Мур и Артур Райерсон сели за ломберный стол, раздали карты и начали играть. Журналист Уильям Стед, сидя в кресле, погрузился в чтение. Последним прибежищем для большинства из 800 пассажиров и 600 членов экипажа, оставшихся на борту, стала палуба кормовой надстройки, являющаяся променадом третьего класса. Туда то Кузнецов и Лазарев поспешили, а последний ещё постоянно оглядывался, надеясь заметить брата. Но свет уже был тусклым из-за вывода котельных из работы, а потому разобрать лица не представлялось возможным. — Быстрее! Нам нужно быть на корме как можно быстрее! — кричал Дима, стараясь перебить нарастающий шум и крики людей. Ни за что не расцеплять рук. Бежать и только. Не потерять друг друга. Такая была установка у обоих мужчин. Около 2:10 под воду начали уходить капитанский мостик и офицерские каюты. Потоки воды смывали и топили с палубы шлюпки, а пассажиры всеми средствами пытались перерезать канаты, удерживающие их на корабле. Капитан Смит в последний раз обошёл шлюпочную палубу. Он пытался убедить радистов и других членов экипажа прекратить работу и попытаться спастись самим. «Теперь каждый сам за себя», — слышали они его слова. Спасти себя капитан и не надеялся — он должен уйти с корабля последним, но в данной ситуации такого не будет никогда. Стюард Эдвард Браун последний раз видел капитана Смита, когда тот ушёл на мостик, всё ещё держа в руках мегафон. Но в панике и ужасе, ведь до полного погружения оставались считанные минуты, он мог и напутать, ибо вскоре на мостик зашёл фонарщик Самюэль Хемминг, но капитана там не увидел. Гарольд Брайд позже утверждал, что видел, как Смит выбрался с мостика в воду за минуту до погружения. Уже после кочегар Гэрри Синиор видел в воде человека, похожего на Смита, с ребёнком на руках. Другой кочегар Уолтер Хёрст, который спасётся на складной шлюпке, до конца своих дней будет считать, что человек, который плавал возле шлюпки, был капитаном Смитом, но поскольку та была перевёрнута и на ней, вокруг неё собралось уже около тридцати человек, тот не делал попыток туда забраться. Или ему попросту забраться туда не дали. Когда Хёрст всё же протянул ему весло, тот был уже мёртв. Тело Эдварда Джона Смита в ходе поисковой операции найдено не было. Разбивались окна, двери, вылетали люки, и дифферент на нос рос со страшной скоростью. Повсюду был грохот бьющегося стекла, падающей мебели и шезлонгов, тысяч предметов в салонах, каютах и кухнях. Наклон становился все сильней, и люди, не успевшие ухватиться за что-то или те, кому не хватало сил подниматься выше, просто скатывались вниз в бурлящую ледяную воду, других смывало водой в разбитые окна и двери. Все это сопровождалось криками и ужасом, который передать не представлялось возможным. К этому времени на корме собрались сотни человек, как на единственном пока доступном месте, скрывающим их от тьмы ледяной воды. Люди истошно молились, некоторые пытались петь «Ближе, Господь, к Тебе» под аккомпанемент судового оркестра, под руководством Уоллеса Хартли. Музыканты не переставали играть ни на минуту с того момента, как вышли на палубу. Плачущие звуки скрипок и виолончели звучали повсюду, несмотря на то, что большинство их не слышало. Когда же играть из-за наклона стало невозможно, Хартли, держась за перила на крыше парадной лестницы, произнёс с улыбкой: «Господа, я прощаюсь с Вами!». Он станет единственным из девяти музыкантов, тело которого найдут, а о самом оркестре в газетах напишут как об «одних из самых благородных людях в морской летописи». К таким можно было и приписать главного пекаря «Титаника» Чарльза Джокина. Он, как только почувствовал толчок от столкновения с айсбергом, вышел на палубу и помогал готовить шлюпки, отправил в них своих тринадцать поваров с провизией — по четыре булки хлеба на каждую шлюпку. Его и самого хотели усадить, но он своё место уступил женщинам, что не хотели уходить с корабля — лично посадил их. Выпив каплю ликера в своей каюте, хотя позже он уточнил, что это было полстакана, он вернулся на палубу, где начал скидывать в воду стулья, шезлонги, чтобы люди, которые окажутся в воде, хватались за них. И только потом пошёл к корме. В 2:15 корпус «Титаника» дернулся и двинулся вперёд. Волна от этого сбила с ног людей, находящихся на носовой части шлюпочной палубы в океан. За борт вместе с перевёрнутой шлюпкой были смыты помощники капитана Чарльз Лайтоллер, Уильям Мёрдок и Генри Уайлд, радист Гарольд Брайд, пассажиры первого класса Арчибальд Грейси IV и Джек Тэйер. Уильям Мёрдок и Генри Уайлд погибли, их тела если и были найдены, опознаны они не были. Из-за большого наклона поднимающаяся вода деформировала вертикальный трубопровод, поддерживающий первую дымовую трубу. Она обрушилась, мгновенно убив десятки, а то и сотни людей. В образовавшееся отверстие стала заливаться вода, значительно увеличивая скорость затопления. Корма стала стремительно подниматься. Дима и Серёжа схватились за леера, отчаянно прижимаясь друг к другу и не смотря назад. Послышал треск, и по кораблю прошла вибрация, а в следующую секунду корма, почти перпендикулярно стоящая над водой, полетела вниз. Снова крик и визг. Кузнецов, как и Лазарев, попытались сгруппироваться, чтобы леером им не сломало нос. Удар кормы о воды был сильным, оставшихся на корабле людей подкинуло… Но не успели некоторые понять, что произошло, все снова начало возвращаться — корма поднималась. — Смотри, — Дима кивнул на мужчину, что сейчас перебирался за борт и крепко вцепился в леера. Мистер Джокин, но они этого, конечно, не знали. Сейчас они в последовали его примеру и переглянулись. Наверняка Чарльз заметил и скреплённые руки мужчин, и их близость друг к другу, но не придал этому значения. Да и что можно было увидеть в темноте, ведь света на корабле уже не было. Он погружался в воду, и смотреть на то, как темное нечто постепенно впитывает в себя некогда величественный лайнер, было невыносимо страшно. Дима встретился взглядом с возлюбленным и подбадривающе улыбнулся. Сережа почти не видел лица Кузнецова, но улыбнулся в ответ. Когда ты с правильным человеком, страх отступает на второй план. На первый выходит желание выжить. И брюнет думал так же. Осталось немного, главное выбраться, и их спасут. Он закрыл глаза и стиснул руку Серёжи. Шатену тоже было страшно, он почти не дышал, ему казалось, что это отнимает так много сил… Вода шумела. Был лишь этот шум и темнота. Так странно было… Он не почувствовал, как ледяные волны приветливо, как им самим наверняка казалось, лизнули его тело. Где-то очень, кажется, очень далеко он услышал голос. Тихий. Несмотря на то, что Дима кричал. Только сейчас он заметил, что Серёжа в одной тонкой рубашке. «Черт! Где жилет?!». Он, конечно, не заметил, как тот его отдал одной из женщин. Самое ужасное было то, что изменить уже ничего нельзя было. Вода уже здесь. Вот она! — Вдох! Серёжа сделал глубокий вдох, и вода поглотила его с головой. Вихрь нёс его далеко, но он знал, что не произойдёт ничего страшного, потому что держит Диму за руку. Было холодно. Очень холодно. Будто тысячи игл впились в каждую клеточку тела, но он продолжал грести руками. Открыл глаза. Темнота. Не видно ничего. Он повернулся… И страх сковал его тело похлеще ледяной воды. Шатен провёл руками, ведь не может быть так, что… «Дима! — билось в голове. — Где же ты?! Нет! Не покидай меня!» Его снова закрутило так, что он окончательно потерял ориентир, тьма глубины и тьма поверхности теперь смешались, но он поплыл, уже неважно куда. Главное отыскать брюнета. Он не ощущал его руки. И вообще не понимал, когда перестал ее ощущать. Вот же, всего мгновение назад… Все эти часы Дима был рядом, Дима был в порядке, Дима держал его за руку. Куда он пропал? Он не должен быть там… Мужчина плыл и плыл, несмотря на легкие, что уже разрывались от недостатка воздуха. Почему его унесло так далеко под воду? Нет, все ещё неважно. Он сейчас выберется из воды и найдёт своего желанного. Они обязательно выберутся. Но слепо плыть все глубже и глубже, надеясь, что вот-вот глотнёт свежего воздуха, было трудно. Невыполнимо. Неправильно. Но тьма была везде, оставалось только надеяться… Там он Диму найдёт. И руку его не отпустит. Что же это? Почему нет края этому океану? Ему казалось, что он видит звёзды, но то был лишь мираж от недостатка кислорода. Каким-то неведомым чувством ощущал, что Дима вот он, где-то очень близко. Но до него нельзя было добраться. Да вот же! Ещё немного! Но прежнего упорства уже не было. Легкие жгло. Хотелось дышать. И как только Серёжа подумал об этом, мозг его дал сигнал дышать. Он в ужасе раскрыл глаза, понимая, что сейчас это конец. Внутри от соли воды все горело и раздирало, с каждым новым кашлем он «вдыхал» воду. Пока совсем не обессилел. Он посмотрел вперёд. Звёзды стали ярче. Он услышал голос матери. Она плакала. Так горько плачут лишь от сильной внутренней боли. Как же прикоснуться к ней? Как увидеть ее? Как утешить? Сил не было на элементарные слова любви. За него, будто прочитав мысли, сделал это другой голос. Мужской. Теперь Серёжа слышал голос Паши. Тот говорил что-то ласковое, как делал в детстве, когда объяснял Лазареву-младшему, как делать нужно, а как — нет. Разница в том, что он говорил это матери. Сердце сжалось от тоски и боли. Бескровные губы улыбнулись, а глаза закрылись. Серёжа вспоминал. Вспоминал…«Вспоминай солёный моря воздух… Вспоминай касания руки… Дождем смоет слёзы… И, глядя на звёзды, Просто подумай обо мне… Вспоминай…»
«Дима… Я помню…» И он почувствовал, как теплые руки обняли его, укачивая, ласкали кожу, давая прохладу. А может, это были просто поцелуи? Он расслабился в этих объятиях. Нашёл. Как же он искал. Долго. Вечность. — Дима… — выдохнул он, отдаваясь этой сладкой слабости. Было холодно? Нет. Теперь нет.***
Они хотели начать в Нью-Йорке новую жизнь. Он бы писал, а он бы работал в писательском издании. И каждое утро бы варил вкусный кофе от которого Дима тотчас бы просыпался. Потому что отвык бы спать один, а запах кофе бы наоборот полюбил. И каждое утро он видел бы эту чудную картину — его в утренних лучах солнца. Он бы искренне смеялся, смотря на взлохмаченного и сонного Диму. Да, его сон бы непременно пришёл в норму… Вот только сейчас в одинокой квартирке на самом высоком этаже в доме на окраине Дмитрий не мог найти спокойствия, тем более во сне. Ведь ночь вырывает из твоей головы самые глубоко спрятанные страхи и переживания, скопление боли и счастья, и в конечном итоге даже это счастье смешивается с болью, не оставляя после ничего. Удаётся поспать лишь пару часов, а с рассветом Дима встаёт, на мгновение чувствуя себя самым обычным человеком, бывает, даже улыбается спросонья. Но длится это недолго. Реальность обрушивается, когда замечает пустоту комнаты, чувствует затхлый запах старого дома. Замечает чужие часы на своей руке. И стрелки, навсегда застывшие. 2:20. И снова голос… «Как прекрасны твои глаза в свете солнца».Руки снова трясутся, но Дима, как и каждое утро, делает над собой усилие: полностью выдыхает, переворачивается на спину и закрывает глаза. Только тогда начинает дышать. Глубоко. Размеренно. Тщательно игнорируя тупую боль в груди. Он позволяет воспоминаниям затопить себя. Тем, что ещё остались в его голове. Он не хочет вспоминать, как оказался в ледяной воде, как сильный поток воды разделил их руки, как он оказался на поверхности воды, в панике смотря на то, что осталось на месте «Титаника». Сотни людей пытались выжить, хватались за все, что уцелело — двери, стулья, перевернутые шлюпки… А Димы пытался найти его. Руку которого он сжимал, но которого забрал у него океан. «Нет, не забрал!» — упрямился Кузнецов, плывя и вглядываясь в чужие лица. Кричал его имя. Понимал, что нужно спасаться, плыть к шлюпкам… Но не мог же он его оставить… Со всех сторон слышались страшные крики и проклятия, стоны и молитвы. Даже сейчас, вспоминая их, вспоминая, как постепенно они становились тише, внутри что-то ломалось. Но тогда, проплывая мимо очередного недвижимого тела, Дима сам начинал молиться, чтобы это был не он. Холод пробивал его насквозь, но он понимал, что необходимо двигаться, иначе от переохлаждения он умрет через тридцать минут. Как и он. Каким-то чудом он добрался до перевёрнутой шлюпки и ухватился на неё, тщательно вглядываясь в лица людей рядом. Но знакомых глаз так и не нашёл. Он зажмурился, не смея поверить, что он где-то уже не здесь… Их подобрала шлюпка, и Дима вместе с офицерами плыл меж оледеневших тел, дрожащими от холода и тревоги руками светил в лица, ища живых… Но голосов больше не было слышно, холод и вода отняла их. И это было самое страшное. Ведь в таком случае он… Тогда Дима откидывал эту мысль. С каждым найденным живым человеком откидывал. Но не тогда, когда офицер констатировал, что остальные мертвы. Брюнет безумными глазами оглядел всех вокруг и воспротивился: «Там должен быть человек… Нам нужно искать». Голос был сиплый — он слишком долго пробыл в холодной воде. Но его грела мысль, что его помогут найти… Когда прибыла «Карпатия», Дима оглядел все подплывающие шлюпки, ища того, кого не смог уберечь. На лице застыла бледная маска. Слез не было. Вообще никаких эмоций. Это был шок. Вот же они лежали в постели! И он просто слушал его, обняв! Что он делает теперь здесь, замотанный в одеяло? И где же он? Ведь не могло спастись лишь шесть человек…***
— Лазаревы… Пол и Сергей Лазаревы… Они были на «Титанике», — услышал Дима плачущий женский голос. И его будто ударили плетью. Нет, это запустилось сердце, мозг и восприятие. Воспоминания… Он глубоко вдохнул и поднялся, повернулся, встретившись взглядом с темными глаза Валентайн Лазаревой-Смит, которая искала своих детей, но офицер ничем не мог ей помочь. Та судорожно всхлипнула и прижала мокрый белый платок к губам. У каждой женщины что-то рушится внутри, когда она теряет ребёнка. В ту ночь эта женщина потеряла двоих… После такого выжить сложно, не говоря про то, чтобы дышать. Как матери просыпаться после? С надеждой? С молитвой о прощении? Мужчина почти не помнил, как на подгибающихся ногах пошел женщине на встречу и крепко обнял ее, спрятав ее лицо у себя на груди. А та плакала. Горько. С тем безумством матери, которое пришло к ней с пониманием того, что произошло. Она не прикоснется к своим сыновьям, не залюбуется ими, когда те зачешут волосы назад и выйдут во фраках на какой-нибудь великосветский приём, не почувствует, как с двух сторон ее обнимают сильные любящие руки. Самое страшное в такой ситуации это не знать, что делать. Дима ведь обещал сохранить его жизнь. Но потерял. Потерял то единственное и дорогое, что обрёл только что. С ним было хорошо и спокойно, а от его улыбки можно было забыть о плохом настроении. Когда он смотрел, в глазах были янтарные искорки. Он был солнцем. Но тем и страшна ночь. Она забирает любой свет. Дима зажмурился и закусил губу. Внутри боролись сразу несколько эмоций, которые, казалось, вот-вот сольются в одно: ярость, злость, бессилие и непонимание. Любовь… И отчаяние. Кажется именно последнее идёт вместе со светлым чувством, совсем не ненависть. Нужно суметь пережить эту боль. Ни в коем случае забыть… Ведь забвение — самое страшное для тех, кто нас любит.***
Они мечтали жить в пустой квартирке на окраине Нью-Йорка, чтобы их будило солнце. Чтобы с его заходом они вместе сидели у окна и говорили ни о чем, а ветер от открытого окна трепал их волосы. Чтобы по утру повсюду был аромат кофе, а вечером — жареного мяса и обычной варёной картошки. Чтобы вместо вина был горячий чай с лимоном. Чтобы день начинался и заканчивался поцелуями. Они никогда не говорили друг другу о любви. Лишь в глазах — пленительных карих и пронзительных серых — видели ее. Сейчас же говорить эти слова некому. Все, что осталось теперь — память, боль. Разбросанные по полу листы с режущими своими строками стихами. И часы, навеки застывшие во времени 2:20.