Преображение Любовью

      Франш-Конте, город Доль, февраль 1668 года, военный лагерь короля Франции.       Тягостная тишина ожидания окутала город Доль, столицу Франш-Конте, осажденную войсками короля Людовика XIV, словно звеня ликующими звуками фанфар в честь новой славной победы Франции над Испанией. Изредка эту тишину прерывали негромкие разговоры и крики солдат королевской армии, которая разбила обширный лагерь под стенами города; иногда слышались выстрелы из мушкетов и пушек, а также лязг оружия и гул человеческой толпы.       Было морозно, и дул северный ветер, но день выдался довольно-таки приятным, что удивляло и радовало. Тусклое, зимнее солнце почти не грело и играло в прятки с облаками всех оттенков серого на сумрачно-холодном фоне небесного свода. Несмотря на холод, призрачный дух приближающейся весны уже витал воздухе, хотя захватывающий вид заснеженных холмов, которые окружали город и соединялись с долиной внизу, где сливались с беловатой линией горизонта, напоминали о времени года и не могли оставить никого равнодушным.       Король Франции вел успешную кампанию во Франш-Конте очень короткое время, но фактически вся провинция уже была в руках французов. Когда в январе, несколько недель назад, двадцатитысячная французская армия вторглась во Франш-Конте, принц Конде высказывался, что война продлится как минимум три-четыре месяца, в то время как маршал дю Плесси де Бельер посмеивался и уверял, что не успеют они осушить все бутылки дорогого французского вина, которое по приказу монарха доставили в армию, как провинция уже будет вся захвачена. И, действительно, сопротивление оказалось ещё более слабым, чем король и маршал ожидали: город Безансон сдался без единого выстрела, за ним последовал Сален, а уже 10 февраля 1668 года король, маршал, сопровождающая свита, и войска подъехали к Долю, столице Франш-Конте. После всего трех дней осады, все ожидали капитуляции Доля.       Филипп дю Плесси уже несколько минут стоял около входа в палатку короля из золотой и черной парчи, роскошно украшенную красивой золотой вышивкой и огромным, золотым солнечным диском, словно знаменующим восхождение и превосходство над бренным миром великого короля-солнце. Молодой монарх Франции, получивший при рождении имя Луи-Дьедонне, имел страсть увековечивать себя во всем — от медалей до материалов, использованных для отделки дворцов знати, от красивых мраморных и бронзовых скульптур до архитектурных сооружений в стиле барокко. Именно потому палатка монарха в военном лагере была отделана большим узором в виде диска солнца, что создавало аналогию богоданного Людовика с небесами и, значит, Всевышним, а также между королем и этим небесным светилом. Ведь считалось, что образ солнца символизировал то, что оно защищает короля и всю Францию.       — Господин маршал, король ожидает вас внутри, — доложил ему юный паж монарха.       Даже не глядя на мальчика, Филипп автоматически ответил невозмутимым голосом настоящего придворного: — Передайте Его Величеству, что маркиза дю Плесси и я скоро прибудем на обед.       Паж поклонился маркизу дю Плесси и скрылся в королевской палатке. Через несколько мгновений, к Филиппу подошел разряженный Антуан де Комон, маркиз де Пегилен и герцог де Лозен, облаченный в зимние одежды, сделанные из меха рыси. Филипп недоумевал, зачем Лозен сегодня так сильно надушился, и вокруг него было не сыскать свежего воздуха; он мельком оглядел свое модное одеяние из кролика, рукава которого были сделаны из соболя. Оба мужчины — и герцог, и маркиз — в своих богатых зимних одеждах выглядели несколько чужеродно в военном лагере, так как их одеяния больше подходили для Версаля и двора.       Герцог де Лозен вальяжно раскланялся перед Филиппом. — Мой доблестный маршал дю Плесси! — поприветствовал он в свойственной ему экстравагантно-веселой манере. — Как же плохо, что Доль никак не сдается. Взять бы этот город и потом Гре, чтобы мы все, наконец, могли вернуться в Париж. Война — это потрясающее дело, и бороться, не жалея сил, за честь нашей страны и нашего великого короля — это священный долг каждого дворянина. Однако, я скучаю по великолепию королевского двора, в особенности по красотам и роскоши Версаля.       Маркиз дю Плесси тоже изящно поклонился Лозену согласно этикету. Он заверил: — На днях Доль капитулирует, и мы сразу двинем войска на Гре. Эта кампания уже скоро закончится.       Де Лозен довольно улыбнулся. — Я только этого и хочу, чтобы вернуться в столицу. — Он тут же добавил в оправдательном тоне: — Мой дорогой друг, только не подумайте, что я не готов воевать и побеждать. Моя шпага всегда к услугам Его Величества и Франции. — Он расхохотался. — Но, признаюсь, в Париже меня ждет одна миленькая мадам, которая постоянно пишет мне письма, и я желаю свидания с ней. А так я всегда с королем и готов служить ему своей жизнью.       — Я понимаю вас, месье, — молвил Филипп. — Ваше желание скоро осуществится; для этого есть все предпосылки. — Он наклонился к Лозену и уверил его: — Я знаю, что вы безмерно верны Его Величеству, и вам вовсе не нужно меня в этом убеждать. За нашу долгую дружбу я успел хорошо вас узнать и считаю, что вы обладаете смелым и верным сердцем, бьющимся ради нашего короля.       Лозен просиял. — Именно так, господин дю Плесси. И я горжусь нашей дружбой.       — Я тоже, — коротко сказал маркиз.       Герцог залился беззаботным смехом; у него изо рта шел морозный воздух. — Война может быть забавной, когда рядом есть прекрасные дамы. Кстати, где ваша великолепная жена?       Филипп чертыхнулся про себя и внутренне весь напрягся, словно натянутая в луке стрела, но на его лике не отобразилось ничего. В памяти всплыла неприятная сцена, когда он застал герцога де Лозена и Анжелику вместе в одном из темных коридоров королевского дворца в Фонтенбло. Тогда маркиз злонамеренно укусил свою жену за руку, сознательно причинив ей физическую боль, чтобы отомстить. Увидев, что Анжелика покинула празднество, Филиппу стало не по себе, и, придавленный грузом совести, он отправился на ее поиски, чтобы убедиться, что она была в порядке. К его удивлению и злости, Анжелика не нуждалась в его помощи, так как была утешена де Лозеном; их глупую дуэль, инициированную герцогом, он и вовсе не хотел вспоминать.       Маркиз смотрел на смеющегося собеседника с непроницаемым выражением лица. Он уже много лет находился в теплых отношениях с герцогом де Лозеном; поэтому он не собирался драться с бывшим любовником жены, чтобы не потерять эту дружбу. Однако, Филипп не отрицал про себя, что после того случая в Фонтенбло между ним и Лозеном возникла эмоциональная отдаленность с его стороны, потому что против воли он ревновал Анжелику к герцогу. Тогда он уже медленно влюблялся в Анжелику, хотя еще не понимал этого, и ее связь с Лозеном причинила ему боль и оскорбила его гордость, хотя он никогда не признался бы в этом жене. Само собой разумеется, Филипп скрывал свои истинные чувства, и Лозен совершенно не был в курсе.       Филипп пожал плечами. — Моя супруга, как и другие женщины, всегда долго собирается. Она наверняка скоро придет. Дамы есть дамы, мессир де Лозен.       — Так верно сказано, месье дю Плесси! — вновь расхохотался Лозен. Затем он посерьезнел и сообщил: — К сожалению, мне придется вас оставить. Я не могу заставлять Его Величество ждать.       — Идите. Мы скоро присоединимся к вам.       Де Лозен поклонился и направился в палатку короля; маркиз тоже поклонился и вздохнул с облегчением. Разговор с Лозеном закончился не так, как ему хотелось, и он был рад остаться один. Несмотря на его несколько похолодевшее отношение к Лозену, Филиппу нравился этот человек больше, чем многие другие подобострастные развратники. Как придворный, герцог де Лозен был наглым, язвительным, иногда откровенно колючим, и раболепным, не стесняясь в достижении своих целей лицемерия, козней, и интриг, но он все равно казался честнее остальных дворян. К тому же, и де Лозен, и Филипп были часто жестоки и слыли в обществе обаятельными мерзавцами, что роднило их в глазах друг друга. Тем не менее, серая полутень недовольства, смешанная с ревностью Филиппа из-за интрижки жены с Лозеном, давала о себе знать.       Вдруг подул холодный ветер, но Филипп не чувствовал мороза. Мысли его устремились к его жене. Ну куда же запропастилась Анжелика? Сколько ему еще придется ее ждать? Положа руку на сердце, она не так-то и долго отсутствовала, но он уже начинал раздражаться.       Водя глазами по лагерю, маршал Франции рассматривал солдат, которые все построились в шеренги и собирались репетировать возможный скорый штурм осажденного города. Он надеялся, что этого не случится, да и результаты вчерашней рекогносцировки, которую он выполнил лично, подтверждали, что Доль может капитулировать уже буквально на днях. Военная кампания во Франш-Конте началась совсем недавно, но Филипп пребывал в расположении войск французской армии уже несколько месяцев, поскольку король отослал его туда заранее, чтобы подготовиться к войне, и ему уже начинала надоедать эта местность.       Тяжкий вздох слетел с плотно сомкнутых губ молодого человека, лицо которого не выражало совершенно никаких эмоций. Филипп уже давно, еще в отрочестве, познал искусство маскировки реальных чувств и мыслей, что безмерно помогло ему на его пути к тому, чтобы стать истинным придворным и вернейшим подданным, заслужившим милость своего короля и ставшим ему другом, а также незаменимой персоной в военной политике. Маркиз всегда помнил слова его отца, месье Гаспа́ра, уже давно почившего маркиза дю Плесси: «Если хочешь сделать блестящую карьеру при дворе, вовсе не обязательно быть начитанным человеком. Главное быть готовым верно служить своему сюзерену своей шпагой и жизнью, выполнять все его желания и поручения, а также всегда скрывать все чувства, которые не соответствуют светскому укладу жизни и могут противоречить мировоззрению и мнению короля».       Филипп запомнил научения своего отца и называл их золотыми правилами жизни придворного, всегда неукоснительно соблюдая их, что помогало ему в достижениях и даже спасало его во многих критических ситуациях. В то же время, его сердце не принимало устоев высшего света, в бытие которого были органично вплетены, как бриллианты в волосы модницы, фальшь и похоть, жажда наживы и власти, насилие и беспощадность. Филипп был покалечен непростой семейной жизнью его родителей, и также несколькими блудливыми представителями хваленого дворянского сословия. В ответ на эти удары, его душа ожесточилась на весь мир и на самого себя, и теперь она не боялась насилия, жестокости, и прочих пороков точно так же, как и огрубевшая душа гробовщика не ощущает страха при явлении потусторонних гостей.       Однако, оболочка часто бывает обманчивой, и люди видят истинную суть вещей только, если заглянут внутрь. Где-то глубоко в сердце маркиза все еще жил тот юноша, который держал в руке трепещущую руку Баронессы Унылого Платья и интенсивно тянулся к прекрасному и доброму, а не к плохому и кровавому. В голове Филиппа иногда всплывали слова его кормилицы, единственной женщины, которую он обожал всем своим существом до встречи с Анжеликой: «Важно понимать свои истинные чувства и считаться с ними, и еще важнее их проживать».       Но Филипп не мог жить эмоциями и только для себя, потому что его жизнь принадлежала его стране и его сюзерену. Он был маршалом Франции и государственным человеком до мозга и костей, свято веря в то, что его предназначением является служба во славу и на благо Франции.       Людовик де Бурбон был для Филиппа великим сувереном его родины и также его другом. Но, к сожалению, было кое-что, связанное с монархом, что омрачало жизнь маркиза. Навязчивые мысли глодали его изнутри, терзая его рассудок. Почему король отправил его в армию так рано? Зачем его сюзерен строго наказал ему, чтобы он не объявлял о своем отъезде из Парижа, в особенности своей жене?       Воспоминание о признании жены ему в любви эффективно помогло маркизу справиться с плохим настроением. По его лицу блуждала чудная улыбка, но спустя мгновение она исчезла, словно кто-то стер ее ладонью. Он заскрежетал зубами, вспомнив, что сказал ему Ла-Виолетт: по его сведениям, Анжелика вчера поздним вечером, ближе к полуночи, тайно встречалась с королем.       Невзирая на штормящее море ревности внутри, Филипп выглядел, как восхитительное мраморное изваяние. Но его желваки заходили ходуном, руки сжались в кулаки, и он сразу же спохватился и взял себя в руки — ему не пристало становиться эмоциональным из-за женщины, даже из-за Анжелики. Нет, он ни за что не изменит золотым правилам, которые ему с отрочества втолковывали его отец и наставники, на попечение которых он был отдан фактически полностью.       Внутренний голос напомнил Филиппу другое изречение его отца: «Истинный придворный приспосабливается и процветает в сложном мире, где все вращается вокруг воли и желаний его сюзерена, которые являются законом для всех подданных. Он обладает политической сноровкой и в совершенстве владеет мастерством косвенного намека и остроумием, а также способен утверждать свое превосходство над другими в элегантной и весьма уклончивой манере. Настоящий придворный изучает и применяет законы двора и всегда все продумывает вперед, и он никогда не живет эмоциями». Именно этому месье Гаспа́р дю Плесси де Бельер учил своего единственного сына и наследника древнего рода в те редкие моменты, которые он проводил с сыном. В остальное время покойный маркиз занимался карьерой при дворе сначала Людовика XIII, а затем кардинала Мазарини и молодого Людовика XIV. Его родитель любил Филиппа по-светски и отстраненно, издали, впрочем, как и его мать, маркиза Алиса дю Плесси.       Хотя внешне Филипп справился с переживаниями, внутри все клокотало. Навязчивые вопросы продолжали одолевать его, как рой злых пчел на пасеке. Неужели король приходил к его супруге ночью, чтобы сделать ее своей прямо здесь, во время войны во Франш-Конте? Филипп не имел ни тени сомнения, что Анжелика еще не стала любовницей их суверена. Но сможет ли она выстоять под натиском сладострастного бога Юпитера? Или она предпочтет сражаться и остаться верной своему мужу Марсу? И должен ли он, Марс, уступить Юпитеру свою любимую супругу?       Страсти в амурном королевстве Людовика де Бурбона пылали так же жарко, как огненная лава бурлит в жерле вулкана. Женщины сражались за сердце венценосного повелителя, как свирепые звери, уничтожая все на своем пути. Луиза де Лавальер была слишком скромной, робкой, добродетельной, и набожной, да и в принципе скучной девушкой. Слезливость вечно страдающей и сентиментальной Луизы достаточно быстро приелась Людовику, а отсутствие природной сладострастности окончательно поставило точку в их романе. Луиза проиграла, и тогда на сцене появилась неотразимая Атенаис де Монтеспан, полная противоположность Луизы де Лавальер: она была очаровательно задорной и всегда веселой, необычайно соблазнительной и чрезвычайно красивой, очень остроумной и мастерски умеющей увлечь беседой, в которой она умело сочетала и чередовала притворную невинность с острым умом и очаровательным кокетством. В отличие от Луизы, блистательная Атенаис — это поистине женщина, соответствующая высочайшему статусу короля, но она также являла собой коварную медузу Горгону, душа которой состояла из большой стаи шипящих змей, готовых смертельно ужалить соперниц за постель Людовика.       Маркиз трактовал личность Анжелики таким образом, что пришел к выводу, что она была идеальной претенденткой на роль следующей королевской любовницы. Его жена была намного лучше Атенаис и Луизы и сочетала в себе самые лучшие качества этих двух женщин, которые обе были влюблены в короля. Анжелика была самой удивительной молодой дамой, прекрасной, как сама богиня Венера, и ее картинный образ имел зримый сладострастный орел, намекающий на ее искусность в плотской любви. Кроме того, Анжелика была очень умна и интеллигентна, и в каждом светском или деловом разговоре, который она вела, проявлялось то, что она обладала задорным нравом и была остроумной. Она не лезла за словом в карман и была непримиримой и очень оригинальной. В Анжелике соединялись умеренный деловой практицизм с некоторым цинизмом, который особенно проявился в ее неблаговидных поступках по отношению к мужу — в шантаже с целью женить его на себе. Филипп уже разобрался, что его жена обладала чистой, но побитой судьбой, душой, хотя он многого о ней не знал до сих пор; он прозрел, что Анжелика умела любить так, как никто другой — он видел это в любви его супруги к ее детям и к нему.       Фаворитка короля! Анжелика могла бы ей стать легко, если бы жаждала этого, а для Людовика она была очень лакомым куском. Естественно, что такая прекрасная женщина, как его почти совершенная супруга, попала в поле зрения Его Величества. Разве мог Филипп рассчитывать на то, что его любвеобильный сюзерен откажется от идеи сделать его жену своей? Уже несколько месяцев маркиз мысленно бродил по порочному кругу, каждый раз прибывая в исходную точку, вновь и вновь спрашивая себя, смог бы он смириться с тем, что Анжелика изменит ему с королем. Но его внутренний голос кричал ему, что он не сумеет этого сделать. Тогда тяжелый вопрос о том, что ему делать и как найти выход из этого лабиринта бессилия, ревности, и терзаний, возникал из глубин подсознания.       Но Филипп любил короля и был не способен предать его. Именно по этой причине маркиз испытывал адские сердечные мытарства. «Я чувствую себя, словно царь Тантал, — с болезненной иронией размышлял маркиз. — Он страдал за то, что похитил с олимпийского стола нектар из амброзии, то есть небесную пищу и напиток богов Олимпа, который давал им жизненную силу и делал их бессмертными. Анжелика и есть сама богиня Венера в земном обличье, а ее любовь для мужчины — вкуснейшая, живительная амброзия. Неужели я обречен на Танталовы муки, хотя мне и не надо красть никакой нектар, потому что Анжелика моя по всем законам?!»       Голос Анжелики прервал раздумья Филиппа. — Приветствую вас, господин мой муж, — начала его жена. Она стояла перед Филиппом, разглядывая супруга.       Филипп поклонился Анжелике с неповторимой изящностью, которая восхищала ее и вообще всех. — Здравствуйте, сударыня, — поприветствовал он. Выражение его лица и взор остались хладнокровными, что несколько разочаровало его жену.       Маркиз взял Анжелику за руку и повел ее в палатку короля, двигаясь своей обычной чеканной походкой, но все время ускоряя шаг, так как он и так достаточно долго прождал ее около входа. Перед тем, как войти, Филипп увидел над собой бескрайнее и хмурое небо, по которому плыли мелкие темные облака, похожие на перья ангела. Почему-то в этот раз эффект от созерцания небесного свода был странным: Филипп вдруг ощутил близость вечности очень драматично, всеми фибрами его существа, и в этот момент осознанно вручил свою душу Богу и судьбе.       «Что со мной происходит? — спрашивал себя изумленный Филипп. — Какой сегодня необычный день! Почему все представляется роковым и обреченным? Сейчас смерть кажется такой близкой и реальной, почти возможной и такой манящей, так как она может избавить от душевной боли и неразрешимых противоречий». Кончина вдруг перестала быть для него далекой абстракцией.       Войдя внутрь, маршал дю Плесси и его жена увидели короля Людовика, который как раз в этот момент готовился занять свое место за богато сервированным обеденным столом. В походных условиях, монарх не одевался так же пышно, как в Версале и при дворе. Сегодня Его Величество носил приталенный камзол из черной парчи, пошитый по самой последней французской моде, с широкими рукавами из белого атласа, протканный золотом. Спереди этот камзол был украшен узорами в виде сияющего солнца из массивных и великолепно ограненных бриллиантов, что было очень символично и красноречиво говорило о стремлении Людовика соответствовать своему образу короля-солнца. Во Франции солнце выступало символом не просто монаршей власти, но и лично короля до и при Людовике XIV. Но именно при текущем государе солнечная символика приобрела по-настоящему широкое распространение после того, как на Карусели 1662 года в честь рождения своего первенца, Людовик гарцевал перед зрителями на величественном белом коне в одеянии римского императора, держа в руке золотой щит с изображением солнца.       Монарх повернулся к чете дю Плесси и державно улыбнулся; его лик был величаво прекрасен, могуществен, и надменен, выражая некую почти божественную отстраненность от дел мирских, словно Людовик и правда был светилом в небесах. На его голове красовался так называемый аллонж — «истинно королевский» белокуро-рыжеватый парик с длинными волнистыми локонами, введенный при дворе только несколько лет назад и ставший очень популярным благодаря тому, что его носил сам правитель. Хотя его парик напоминал львиную гриву, лицо Людовика оставалось привлекательным и выглядело обрамленным очаровательной и густой шевелюрой. На шее короля был затянут шейный платок из золотой парчи, повязанный самым модным, но при этом немного ослабленным, узлом. Всю статную фигуру короля, который еще не успел сесть на трон за стол, окутывала осязаемая аура всеподавляющей силы, неограниченного могущества, и царственного величия, и, казалось, что бог Юпитер спустился с небосвода для того, чтобы присутствовать на этом небольшом приеме.       По пути к королевскому столу, у супругов было короткое время перекинуться несколькими словами. Пользуюсь моментом, Анжелика спросила: — Увижу ли я вас сегодня вечером?       Филипп обратил к ней равнодушный взгляд своих голубых очей. Когда он заговорил, его голос был тихим и бесстрастным. — Если я буду свободен от своих обязанностей.       Маркиза жаждала узреть хоть один признак того, что муж скучал по ней так же неистово, как и она по нему, но он вел себя как истинный царедворец. Но когда длинные пальцы Филиппа сплелись с ее пальцами и ласково сжали их, она возликовала и поняла, что для Филиппа их встреча была такой же усладой, как и для нее.       Слуги помогли Филиппу и Анжелике снять их элегантные теплые одежды, у обоих отделанные соболем, и затем забрали их. Супруги были рады тому, что оказались в тепле, так как в палатке у самой дальней стены был помещен небольшой камин, в котором весело потрескивал огонь.       В своем роскошном, бледно-голубом костюме из венецианского бархата, отороченном золотыми галунами и отделанном сапфирами и бриллиантами, Филипп был единственным в палатке, чей образ ассоциировался с небесной лазурью теплого летнего неба. На его ноги были надеты белые, шелковые чулки и туфли с золотыми пряжками, но без модных при дворе бантов. В своем белокуром парике, ниспадающем с его головы на плечи крупными завитыми локонами, с его белоснежным, шелковым платком, изящно повязанным на шее в богемном стиле замысловатой изящности, маркиз дю Плесси был земной персонификацией светлого божества вечной красоты.       Анжелика тоже выглядела неописуемо красивой в ее несравненном черно-золотом платье из дорогого лионского шелка, отделанном бриллиантами, сапфирами, и рубинами в виде акантовых листьев. Тонкое, почти воздушное, золотистое кружево украшало корсаж и манжеты ее платья, а на шее маркизы блестело дорогое ожерелье, искусно сделанное из сапфиров и рубинов; сегодня ее украшения были достаточно скромными по сравнению с теми, что она обычно носила при дворе. На ее голове была прическа, которую модницы называли «Мария Манчини» и которая состояла из уложенных над ушами двух полушарий из завитых мелкими локонами волос. Анжелика олицетворяла собой Венеру, пришедшую к мужчинам очаровывать и пленять их. Ведь в мифологии любовной власти этой богини подчинялись и другие боги, и люди! Вот только Анжелика вовсе не вожделела иметь никаких близких отношений с всесильным Юпитером, о чем прямолинейно и честно известила его вчерашней ночью.       Король, в течение всего этого времени наблюдавший за четой дю Плесси, не выразил никаких эмоций, которые на самом деле бушевали в нем, как штормовой океан. Он помнил о просьбе Анжелики оставить ее в покое и не рушить ее обретенную с маршалом любовь, и он собирался поступить по чести — не вмешиваться и дать супругам быть счастливыми. Проницательный Людовик видел, что Анжелика искренне любит Филиппа; он ничуть не удивлялся, что она стала единственной женщиной, покорившей бывшего женоненавистника дю Плесси. Людовик хотел сделать Анжелику своей любовницей, но у него были совесть и достоинство, а Филипп был его преданным другом и был неимоверно нужен ему в военных мероприятиях. Рассудив холодным умом, а не сердцем и плотью, король решил поступить по чести и самоустраниться.       Повернувшись к главному камергеру, Людовик спросил холодно-формальным тоном: — При нашем дворе нет пары красивее, чем маркиз и маркиза дю Плесси-Бельер, не так ли?       Последовал правдивый ответ: — Сир, вы совершенно правы.       Издав вздох смирения с тем, что у него не будет любви Анжелики, король продолжил с деланным спокойствием: — К тому же они оба — верные и достойные слуги своего суверена. — С его уст сорвался еще один вздох, но его лик остался сдержанным, как и полагалось монарху.       Филипп слышал эти речи короля, и крупная нервная дрожь бежала по его позвоночнику. Но его внутренняя буря была надежно скрыта маской и доспехами надменного безразличия. Когда они остановились около стола, он церемонно поклонился, а Анжелика присела в глубоком реверансе.       Следующее действие короля почти разбило терзаемое сердце Филиппа, который на миг похолодел так, словно ужас смерти вселился в него и заледенил все его тело. Людовик, протянув руки, поднял Анжелику из реверанса, и их взгляды встретились. Маркиз, конечно, заметил, что его жена была единственной дамой, приглашенной к столу, и вся присутствующая знать созерцала ее, точно божество, так как никогда или давно не лицезрели такой красоты.       Людовик воззрился на маршала. — Вы, несомненно, счастливы, маркиз, что обладаете таким сокровищем. Уверен, что за столом нет ни одного мужчины, включая и вашего суверена, который не завидовал бы вам. Мы надеемся, что вы понимаете нас.       Филипп изрек короткую тираду в манере аллегорического иносказания: — Сир, есть свет, который может вернуть зрение слепцу и заставить его ощутить вкус иных побед.       В этот момент, на лице Филиппа не дрогнул ни один мускул, но он сразу понял намек. Воздух вдруг показался ему тяжелым и густым, а теснение в грудной клетке стало невыносимым, и он обнаружил, что ему больно вдыхать и выдыхать. Его внутренние муки неожиданно стали еще более нестерпимыми, чем агония распятых грешников.       Пока Его Величества не прибыл во Франш-Конте, дни Филиппа проходили в относительном покое от тяжких дум о сердечных делах. Иногда неделями маркиз не беспокоился о том, что король явно не просто благоволил к его жене, а страстно желал обладать ей, но потом его страх возвращался и с новой силой начинал истязать его. Сейчас маршал в очередной раз получил подтверждение страсти короля к его собственной жене, что подталкивало его к крайней черте.       — Отличный ответ, — засмеялся король, его взор переместился с маршала на его жену. — Мадам, вы можете пожинать лавры.       Монарх по-прежнему держал руку Анжелики в своей, но он был уверен, что она с удовольствием убрала бы ее, если бы это не выглядело неучтиво. Другую руку Людовик водрузил на плечо Филиппа в том дружественном жесте, которым Его Величество охотно пользовался в непринужденной атмосфере военных лагерей, чтобы показать свое расположение. Со стороны казалось, что король уделяет особенное внимание чете дю Плесси, тем самым подтверждая тот факт, что маркиз и его жена находятся в высокий королевской милости.       Карие глаза государя заглянули в голубые очи его верного подданного. Людовик по-приятельски, но все равно по-королевски прохладно, улыбнулся и шепнул: — Марс, друг мой, вы — баловень судьбы, но я не стану вам завидовать. Ваши заслуги передо мной и страной велики, а ваша верность дорога мне. Помните ли вы первый бой, когда нам было по пятнадцать лет? Мы шли в атаку, и воздушной волной от пролетавшего мимо ядра с меня сорвало шляпу. Вы побежали под градом артиллерийского обстрела, чтобы поднять ее.       — Сир, я отлично помню тот день, — молвил маркиз бесцветным тоном.       Людовик вспоминал с ностальгическими нотками в голосе: — Это было безумием с вашей стороны, маршал. Но и потом вы совершили еще немало безумств во славу своего сюзерена.       — Вы правы, сир, — согласился Филипп.       Голос короля стал примирительным и нарочито философским. — Стремление к воинской славе может заставить забыть о любви, но может ли любовь заставить позабыть боевую дружбу?       Маршал честно заверил: — Нет, сир, я так не думаю. И это была истина, потому что дружба с королем была Филиппу безмерно дорога.       Губы короля сложились в тонкую улыбку: — И я разделяю такое мнение. Ну что же, господин маршал, достаточно философии для простых солдат. — Он перевел свой взгляд на маркизу и пригласил: — Мадам, прошу вас за стол.       Каждый новый момент, Филипп обнаруживал опять и опять, что страдание его не прошло, и почувствовал свое бессилие перед королем — безраздельным хозяином судеб своих подданных. Он наблюдал за тем, как Анжелика устроилась по правую руку от Людовика, которое было местом королевы согласно обычаям. Увидев в этом намерение короля сделать его супругу своей, маркиз просто отвернулся, не в силах смотреть на их государя, оказывающего знаки внимания Анжелике.       Изображая, что его ничто не волнует, маршал остался стоять рядом с главным камергером, помогая ему. Тем не менее, от внимательного взора Филиппа не ускользнуло, что король украдкой восхищенно разглядывал патрицианский профиль Анжелики, которая грациозно склонилась над тарелкой. Людовик очень тихо сказал что-то его жене, но Филипп не слышал тех фраз, которыми они двое обменялись. При мысли, что его сюзерен будет целовать его жену, маркизу показалось, что весь мир вокруг него рушится, а его собственная жизнь становится никчемной и пустой.       Пытаясь избавиться от гнетущих дум и ощущений, Филипп начал рассматривать старшего сына Анжелики. Одетый в темно-красный парчовый камзол, отделанный рубинами, а также черные шелковые туфли с бантами, Флоримон выглядел очень эффектно и чрезвычайно ярко. Он был очаровательным молодым человеком, немного смуглая кожа и пылающие темные очи которого контрастировали с внешностью остальных гостей. Маршал, как и все другие, подметил, что подросток исполнял обязанности виночерпия так торжественно, с такими изящными и величественными движениями рук, как будто он наливал амброзию в кубки богов-олимпийцев.       Король коротко поздравил Флоримона с назначением на должность виночерпия, а юноша склонил свою кудрявую голову в знак благодарности. — С такими черными глазами и шевелюрой, сын совсем не похож на вас. В нем чувствуется южная кровь, — прокомментировал он, глядя на маркизу; это вызвало абсолютную тишину в палатке.       Маркиз узрел, как Анжелика вспыхнула и потом резко побледнела. Он был осведомлен, чьим сыном был Флоримон, хотя они с женой никогда не обсуждали ее первый брак, и потому он без труда догадался, какие чувства у нее вызвала ремарка монарха. На самом деле, Филиппу было любопытно узнать больше про легендарного тулузского «колдуна», имя которого до сих пор страшно боялись произносить даже в самых далеких кулуарах дворянского круга.       Мысли маршала потекли по другому направлению, когда его взгляд вновь остановился на Его Величестве, положившем руку на плечо Анжелики. Сердце маркиза сжалось и затем исступленно заколотилось, словно он был маленькой рыбкой, угодившей в рыбацкие сети и обреченной уже совсем скоро испустить дух. Как это было символично! Ведь он и правда был весь опутан оковами любви и долга к своему суверену, а также цепями его глубокого амурного чувства к жене. В этот миг, Филипп, казалось, был окружен фатальной аурой, которая словно сгустилась вокруг него под звуки речей короля.       Людовик обратился к маркизе дю Плесси: — К чему такая впечатлительность? Когда наконец вы перестанете всего бояться? Неужели вы до сих пор не поняли, что я не причиню вам зла?       Анжелика состроила мимолетную улыбку, которая не достигла ее очей. Филипп заметил это и осознал, что ей не нравится внимание короля, что вызвало в нем прилив сил. Однако, дымка покорности воле Творца уже заволокла всю его земную сущность, точно густая, похожая на замогильную тишина, которая обволакивала и завораживала, и которой нельзя было возразить.       Чета дю Плесси вела себя преимущественно молчала до конца обеда. Каждому из них хотелось покинуть это место, а присутствие их суверена скорее угнетало, чем радовало, и в эти моменты они выглядели, как два человека, отчужденных от мира и от других живых существ. Затем, разумеется, началось веселье, во время которого герцог де Лозен и трое других придворных злоупотребили вином и вульгарно шутили. Тогда Анжелика и Филипп оба поочередно попросили у Его Величества позволения удалиться, и, получив его, оба поднялись.       Неожиданно Людовик тоже поднялся одновременно с супругами дю Плесси. Филиппа и Анжелику обоих пронизала противная нервная дрожь, а их по-светски невозмутимые взоры на миг встретились. Их суверен приобнял маркизу за талию, и этот жест смутил Анжелику больше, чем самое дерзкое прикосновение, а Филиппа заставил провалиться в бездну кручины. Когда супружеская чета, наконец, вышла из палатки, между ними установилась убийственная тишина, словно намекающая на роковую безысходность их взаимоотношений. Но, в отличие от Филиппа, Анжелика не желала думать о плохом и начала весело обсуждать придворные новости, надев маску оптимизма. К сожалению, ни один из них не догадывался, что для Людовика сегодняшние знаки внимания Анжелике были прощальными по его собственному решению.       Скоро вечер расправил свои крылья и плотно накрыл ими землю; сумрак быстро спускался на город Доль. Зимой вечера в этой местности были холодными, сырыми, и совсем не подходящими для прогулок, тренировок, и других видов деятельности на открытом воздухе. В военном лагере зажглось множество костров, и, обозревая озаренное ими пространство, численность войск казалась очень значительной, поскольку почти все солдаты, продрогшие до костей, покинули свои палатки и расположились ближе к огню, протягивая руки к кострам, чтобы согреться.       После позднего обеда Анжелика вернулась с Филиппом в его палатку из яркого желтого шелка, отделанного золотой нитью. Она озиралась вокруг, ее взгляд скользил по внутреннему убранству: два кресла, софа, и маленький турецкий столик, вокруг которого лежали диванные подушки, сшитые из золотой парчи с восточным орнаментом, а также маленький переносной камин, который поместили сюда для того, чтобы ночью они не замерзли и в котором тихо потрескивали поленья. Прямо на голом полу стоял легкий, с уникальной резьбой столик, сделанный из какого-то ароматного темного дерева. В палатке царила атмосфера востока, буквально витающая в воздухе, и она интриговала Анжелику своей необычностью и новизной.       Филипп прошел к центру палатки и снял перевязь, затем свою длинную шпагу, которую он носил на поясе в золочёных ножнах, отделанных драгоценными камнями. От камина шло тепло, и холодно не было, поэтому маркиз и маркиза спокойно сняли меховые одеяния, без которых они не могли выйти наружу. Через несколько минут, вошел Ла-Виолетт, верный слуга Филиппа и его постоянный спутник во всех странствиях; его сопровождал юноша-слуга, и они стали сервировать ужин на двоих, в то время как супруги дю Плесси терпеливо ждали.       Закончив с сервировкой, Ла-Виолетт предложил маркизу помочь снять его парадный костюм, но Филипп отослал его прочь. Когда слуга вышел, маршал повернулся к жене, и при виде ее точеных черт лица, преследовавших его во сне, у него перехватило дыхание. В свете свечей от Анжелики исходило поистине царственное сияние, и она, полулежавшая на софе, представляла собой на диво соблазнительное зрелище. Ее кожа слегка мерцала, подобно алебастру, на фоне золотой парчи, а ее длинные светлые волосы, уложенные в прическу по последней моде, притягивали взор.       Он с трудом удержался от бешеного желания не упасть на нее и врасти в нее бедрами, двигаться диким тактом, сумбурным ритмом, подобно голодному зверю, так как знал, что она не захочет грубого и быстрого совокупления. С момента их последней встречи, Филипп грезил об их следующем свидании: он решил, что порадует ее и покажет себя талантливым учеником Афродиты в любви, которым он стал по собственному желанию, и с удовольствием представлял, как Анжелика будет извиваться от наслаждения в кольце его рук, а он самодовольно улыбнется.       Обуздав страсть, Филипп следил за тем, как поднимается и опускается ее грудь. В который раз он думал, что ее точеная фигура и аристократически изысканные черты лица были тем, что ценил их суверен. «Моя Венера, которую так сильно желает король», — мрачно подумал он.       — Послать за вашими девушками? — спросил маркиз Анжелику.       — Я думаю, что в этом нет необходимости. Вы, наверное, и сами сможете помочь мне, — ответила его жена с чарующей улыбкой. — У вас есть кое-какой опыт в этом деле. — Она замолчала, потому что уже была как в огне, охваченная чувствами столь же древними, как сама жизнь. Ласково прижавшись к нему, она осведомилась: — Вы рады видеть меня?       Ее вопрос вывел Филиппа из кратковременного оцепенения, в котором он пребывал, созерцая ее красоту, и он внезапно вздрогнул. — Да, к сожалению, — сознался он.       — Почему… к сожалению? Ее сердце упало в пятки.       Смотря на нее как-то полуиспуганно и полублаженно, он честно промолвил: — Я не могу вырвать вас из своего сердца. Никогда ранее мне не были знакомы муки ревности.       Сердце Анжелики забилось так, что его удары, казалось, были слышны ее мужу, и кровь зашумела в ушах. Она так долго ждала от Филиппа этих заветных слов! Так ей казалось всякий раз, года она с болью вспоминала о том, как безобразно начался их брак и как долго тянулись те месяцы одиночества, когда она безуспешно пыталась пробить его броню отчужденности и грубости. И горькая досада охватывала ее, когда она думала о том, как она сама была виновата перед Филиппом: тот грязный шантаж, которому она подвергла маркиза, был делом низким и преступным, недостойным порядочной женщины, к коим она себя причисляла. Но еще хуже было то, что Анжелика ранила Филиппа, и ее подлость разбила его мечту о чистой и наивной баронессе Унылого Платья, которую он по его собственному признанию помнил с юности.       Но сейчас муж сказал ей то, что сделало ее счастливой впервые со дня смерти Жоффрея де Пейрака. Она завоевала сердце Филиппа и забрала себе, но не так, как воин забирает трофеи победы и уходит из покоренной крепости, а как благодарный правитель одаривает милостями своих лучших людей. Она собиралась одарить мужа-Марса своей любовью так щедро, как создатель одарил ее способностью любить и давать любовь, и щедрее, чем Жоффрей в свое время одарил свою неопытную жену в Отеле Веселой Науки.       Она уже успела неплохо узнать и понять Филиппа, которого безуспешно пытались разгадать многие светские львицы, плененные его божественной красотой. Анжелика хорошо помнила слова Нинон де Ланкло о Филиппе: «Когда лучше его узнаешь, начинаешь понимать, насколько он хуже, чем можно ожидать с первого взгляда. Но когда узнаешь его еще ближе, замечаешь, что он намного лучше, чем кажется вначале». О, как же Нинон была права! Красота внешняя бывает обманчивой так же часто, как меняет свои цвета хамелеон: множество женщин хотели стать пассиями красавца-маркиза дю Плесси, но его репутация воинственного Марса, да еще и закоренелого женоненавистника, разбивала их мечты о берега реальности.       Но Филипп обладал внутренней красотой и содержанием, однако несведущий ум не был способен это обнаружить. Маркиз был воинственной и страдающей душой, ищущей свой путь в тумане жизни; существом еще более одиноким, чем несчастный путник, ставший жертвой кораблекрушения, выброшенный волнами на необитаемый остров, и сидящий на пустом берегу с мертвенным взором, устремленным ввысь. В детстве его душа была покалечена равнодушием, лицемерием, и ханжеством родителей, которые не уделяли сыну должного внимания и предоставили высшему свету возможность растлить и травмировать нежное сердце юноши. Но при всей своей жестокости и грубости, взрослый Филипп все равно оставался цельной натурой с тонкой душевной организацией; существом, которое по факту рождения дворянином и по положению в социальной иерархии было заключено в оковы высшего света.       «Влюбиться в Филиппа просто из-за его красоты, — размышляла она. — Но кто бы мог подумать, что этот мужчина, обладающий всеми качествами Марса-воителя, имеет мечтательную и ранимую душу… Он уже страдал достаточно и много разочаровывался, и нельзя допустить, чтобы это повторилось. Я сама заставила его страдать, а он мучил меня в отместку! Но моя любовь отогреет и преобразит его — она уже его преображает! В любви все зависит от первого шага, а сделав его, я встану на дорожку, с которой я не сверну, и у меня все получится».       Да, они могут жить в согласии вместе и будут! Вызвавшая головокружение надежда на счастье залила ее щеки румянцем. Когда Анжелика заговорила, ее дрожащий голос глухо отозвался эхом, как слабый вскрик грустной птички. — Но я люблю только вас.       Муж направился к софе и сел рядом с ней, затем нагнулся и прижался лбом к ее плечу. Она хотела уверить его в своей любви, но язык прилип к небу, и она молчала, чувствуя его сильное тело под одеждой. Инстинкт подсказывал ей, что Филипп чем-то сильно обеспокоен, и ее мысли непроизвольно поплыли к королю. На мгновение она представила себя и Людовика гуляющими в садах Версаля без его свиты, но взгляд ее равнодушно скользнул по воображаемой картине. А когда карие глаза монарха, блестящие похотью, вдруг мелькнули в ее памяти, чувство гадливости ворвалось в ее сознание и душу и пронеслось по ней, как орда варваров по взятой деревне. Анжелика явственно осознавала, что не любила Людовика, хотя он обольстительно ухаживал за дамами, и ей нравилось его внимание к ней.       До слуха Анжелики донеслись звуки какой-то простонародной песенки, которую где-то снаружи наигрывал солдат. Это смыло серую пелену ее беспамятства, в котором она позволила себе вспомнить о монархе. Она задрожала всем телом, и ее дрожь передалась Филиппу, который обвил ее стройный стан своими руками. В этом момент, она болезненно почувствовала, в какой тупик завела ее жизнь: она уже задыхалась в стенах богатых дворцов и в роскоши, от всего того, чего она столь упорно добивалась еще несколько лет назад. Желание ускользнуть от этого порочного общества со всеми его празднествами и горами фальши и лицемерия наполнило ее, а желание никогда больше не видеть короля было еще сильнее.       Мотылек старой жизни кружился над Анжеликой, словно отлетающая душа. Она должна была ускользнуть от него ради себя самой и ради мужа, или они погибнут. — Филипп, — обратилась она к маркизу, — когда вы вернетесь домой? Когда мы сможем, наконец, жить вместе?       Он разжал объятия и с подозрением посмотрел на нее; в его взгляде она прочла озадаченность. — Жить вместе? Да разве это возможно для маршала и знатной придворной дамы?       — Я хочу оставить двор и вернуться в Плесси, — твердо заявила она.       Послышался его приглушенный смех. — Как это похоже на женщин! Было время, когда я хотел оставить вас в Плесси, а вы готовы были скорее умереть, чем повиноваться мне. — Он замолчал на долю секунды и вздохнул то ли устало, то ли безотрадно. — Теперь уже слишком поздно.       Анжелика воззрилась на него с недоумением. — О чем вы говорите?       — Вы слишком многим обязаны королю, и ваш отъезд может вызвать его недовольство.       — Именно из-за короля я и хочу уехать. Король… — она вдруг запнулась. Слабый, но мучительный, стон сорвался с ее побелевших от стресса губ, и она посмотрела на Филиппа потухшими светло-зелеными глазами, которые казались на тон светлее из-за стоящих в них слез. — Король… — она вздохнула и шумно выдохнула, не в силах закончить фразу, окунаясь в водоворот отчаяния и страха с головой.       Чтобы отвлечься, Анжелика начала спешно раздеваться, действуя почти механически, исходя нетерпением от желания избавиться от своего шикарного платья из темно-зеленого шелка, рукава которого были украшены венецианскими кружевами, а перед — бриллиантами, с глубоким декольте, которое открывало ее великолепные округлые плечи. Она не заметила, что Филипп погрузился в думы, смотря в пустоту заледеневшими от тоски очами, а его лицо отливало безжизненным сероватым оттенком беспомощности. Если бы в этот момент ее глаза встретились бы со взглядом маркиза, она увидела бы в них тень фатальности и обреченности.       «После сегодняшнего ночного разговора, — думала Анжелика, пока расстегивала платье, — король должен понять меня, наконец. Если он уже до этого не понял…»       Филипп отошел от софы, но быстро вернулся и теперь наблюдал, как его жена, стоя на коленях, вынимала булавки из волос, и ее волосы падали на плечи и спину. Ее руки крепко сомкнулись вокруг его шеи, словно она хотела приковать его к себе цепями, и на мгновение они забыли обо всем на свете, потому что в них загорелся огонь желания. Его руки стали жадно шарить по ее телу, так манящему его под тонкой, элегантной ночной сорочкой, и вот уже они собственнически обхватили полушария ее грудей и затем погладили ее спину. Сейчас Анжелика хотела мужа всем своим существом и не возражала бы, если бы Филипп бесцеремонно притянул ее к себе и обрушился на нее градом жадных поцелуев, не выказывая особой нежности.        «Вот именно то, что нравится королю», — подумала Анжелика. Опять король Франции! Почему ее мысли вновь возвращаются к Его Величеству? Был ли это знак Провидения: могло ли это быть предупреждением об опасности или о чем-то важном? Она отругала себя за такие думы.       — Филипп, — она теснее прижалась к нему. — Филипп…       Ее теплое податливое тело, жадно прильнувшее к нему, наполнило его таким пламенным желанием, такой непреодолимой, шелковой нежностью, что он невольно затрепетал. Но вдруг холодок пробежал по их телам, и супруги ненадолго замолчали, будто охваченные каким-то неописуемым страхом, смешанным с огненной страстью, которую они старательно сдерживали. Необъяснимый ужас вселился в их сознание, и непонятная, колющая боль резала их, как будто черные вороны смерти набросились и клевали их своими хищными клювами.       Вдруг снаружи прогремели чьи-то громкие голоса: — Маршал! Маршал!       Не обращая внимания на протестующий взгляд жены, Филипп в одно мгновение отстранился и пошел к выходу из палатки. Реальность с ее обязанностями и долгом вошла в свои права.       — Поймали шпиона. Его Величество вызывает вас.       — Не уходите, Филипп, — умоляла его Анжелика.       — Это просто замечательно: не уходить, когда вызывает король, — он хихикнул. Он склонился к зеркалу, разгладил светлые усы и взял шпагу. — Война есть война, моя дорогая. Моя первейшая обязанность — служить Его Величеству!       В этот момент Анжелика ненавидела короля, который все время вторгался в ее жизнь и в отношения с ее мужьями. Жоффрей умер из-за короля, и ее сердце спрессовалось в кулак, а зубы заскрипели от муки и злости. Нет, она не будет думать о Жоффрее и той трагедии, которая на долгие годы замуровала ее живой в мире теней! Женщина напомнила себе, что ее отношения со вторым мужем пошли по другому пути, что они любили друг друга, и если бы не двор и король, то было бы мало ночей, когда они не находились бы в объятиях друг друга. И каждую ночь в темноте Анжелика и Филипп уплывали бы на остров любви: она учила бы мужа всем способам дарить наслаждение и показывала бы, как мужчина может выражать свою любовь.       Она наблюдала, как Филипп расправил усы и затем прицепил шпагу. Он отчетливо произнес необычайно смиренным тоном: — Как там было в песенке, которую пел ваш сын Кантор?.. Ах да:

Прощай, мое сердце! Тебя я люблю, то с жизнью, с надеждой прощанье. Но все же должны мы служить королю И нам предстоит расставанье.

      Филипп остановился на миг и посмотрел на нее с таким чудным выражением лица, что Анжелика внутренне задрожала. И вот он уже скрылся из виду, ушел в неизвестность. Прислушиваясь к звуку его удаляющихся шагов, она подумала, что его чеканная походка напоминала ей походку командира, который спешил выполнять приказ любой ценой, даже положив на алтарь воинской чести свою жизнь. Жизнь… Нет, она не хотела об этом думать…       Сервированная еда осталась нетронутой. Много часов прошло с тех пор, как Анжелика виделась с Филиппом. Она не могла спать и ходила взад и вперед по просторной палатке, стремясь как-то отвлечься от мрачных мыслей и предчувствий, которые преследовали ее словно тени, ходили по пятам, скрывались, чтобы во мраке ночи протянуть к ней свои ищущие, витиеватые руки и терзать ее до смерти, не давая скрыться в безопасном месте.       Ах, Филипп! Ну почему ее муж не остался с ней? Маркиза, конечно, знала, что это был абсурдный вопрос, потому как для Филиппа служба королю и его безграничная верность их суверену была превыше всего в жизни, и подчас она думала, что это было для него важнее и превыше его любви к ней и Шарлю-Анри. Он готов был сделать для Его Величества все, что только мог и не мог: отдать свою жизнь за Францию и служить монарху верой и правдой до последнего вздоха; умереть в бою героем, победив очередного врага или взяв новую неприступную крепость во славу королевства и его правителя; спасти своего друга и суверена, пожертвовав своей собственной жизнью, и, возможно, даже воскреснуть из мертвых, чтобы еще раз спасти и защитить от опасностей. Зная все это, Анжелика часто спрашивала себя, было ли что-нибудь такое, что маркиз не мог сотворить ради Людовика.       Она вспомнила, как в амурном порыве она обвила шею мужа руками, в упоении чувствуя, как откликается его тело. Она верила, что он занялся бы с ней любовью: было очевидно, что он не мог больше терпеть их разлуки и позволил страстному, жгучему желанию заковать себя в кандалы. Но тот волшебный миг прервал приход королевского посланника, немилосердно разрушая момент безмятежности. Маршал попрощался с Анжеликой деловито-вежливым тоном, однако с оттенком безразличия, и затем ушел, потому что не мог поступить по-другому.       Анжелика замерла посреди палатки и с ужасом всплеснула руками: она вдруг вспомнила, с какой отрешенностью и почти фатализмом Филипп посмотрел на нее перед тем, как покинул ее и быстро направился к выходу. Что мог означать его совершенный фатализм? В его чертах было столько смирения и покорности судьбе, а в его очах столько плохо скрываемой грусти, что, когда он смотрел в ее глаза, ее сердце учащенно билось от страха за него и его жизнь; в тот момент она отогнала от себя гнетущие мысли усилием воли. Неожиданный, чудной фатализм Филиппа был прямой противоположностью его веры в свою удачную звезду на поле боя, которая освещала всю его военную карьеру от простого кадета в армии короля до маршала Франции.       Страшная мысль осенила маркизу дю Плесси: она испытала животный страх от идеи, что, возможно, стоит лицом к лицу с новой трагедией — смертью Филиппа. Неужели он решил погибнуть сегодня во время какой-нибудь безумной вылазки или стычки с врагом? Неужели ее муж был готов умереть, чтобы освободить дорогу королю на пути к ней? Нет, маркиз не мог так поступить с ней — он не мог отдать свою жизнь ради исполнения прихоти Людовика! Анжелика дрожала от страха, который могло унять только знание того, что Филипп был в безопасности.       — Филипп! — сокрушающимся голосом позвала Анжелика, но все молчало; лишь слышалось, как снаружи солдаты что-то обсуждали и смеялись. Она шептала побелевшими губами: — Вы не могли этого сделать. Я просила короля не вставать между нами, и я бы не дала ему сделать ничего, что могло бы погубить нашу любовь. Я бы сделала все, чтобы защитить наше счастье! Так зачем же вам все рушить? Нет, Филипп, вы не можете так со мной поступить!       Воспоминание о том, что Филипп поведал ей, когда надел на ее шею старинное ожерелье рода дю Плесси де Бельер, всплыло в ее памяти. Зловещее семейное предание гласило, что когда женщина надевала это красивое, но несколько грубовато отделанное бриллиантами, украшение, то могла начаться война или какое-нибудь другое бедствие. В этот момент, молодая женщина ощутила, как паника разлилась по её телу и венам, заполняя грудную клетку горячей плазмой тревоги и беспокойства, которые искали, но не могли найти выхода. Анжелика должна была во что бы то ни стало увидеть Филиппа, и ничто уже не могло удержать ее на месте.