пертурбация

#03:35: maala – touch У Юнги к миру никогда не было особых требований. Юнги отождествлял себя с полным, почти категоричным отсутствием настойчивости и исполнительности. Такое поведение — не явление подлинной стагнации. Это просто покой. Легкая небрежность, которая позволяет нервным клеткам не расплескивать себя за пределы тела. Это фильтрованное умиротворение в чистом безвременье. Тэхен, как художник, называет подобное состояние сгущением красок. Темные оттенки сходятся, сплетаются и накрывают светлые мягкими, масляными волнами. Тэхен не из тех, кто стремится к совершенству абсолютов. Он просто позволяет цветам поглотить себя, позволят кисти мчать скорее мысли. Тэхен верит, истинное творение рождается в непосредственной естественности и по наитию. Тэхен любит тушить сигареты прямо в палитру с разными оттенками белого. Белый — в серый, Тэхен — в интуицию. И писать бы картины, пока капилляры не разорвутся бенгальскими огоньками. Если Тэхен — терпение, то Юнги — терпимость. Состояние Мина — неподконтрольный процесс. Юнги вваливается под утро с красным лицом и глазами, полными пыли. Ему и хватает сил только на то, чтобы вверзиться вот так к ним домой и больше никуда и никогда не выходить. Он вышагивает из ботинок, куртка сама стекает с плеч. Слезает кожей — старой, драной, безжизненной. Юнги плетется в свою комнату и тонет в постели. Тэхен просыпается на рассвете, чтобы проверить нору Мина. У того окна — нараспашку, душа — расстегнутой молнией. Тэхен поднимает скинутое Мином одеяло. Накрывает его широкое и открытое расстройство, скатанное в пугливый комок. — Тэхен, — хрипит Юнги А Тэхен стоит только и смотрит молча. Этот зов — он в немую пустоту. — Не закрывай окно, — хрипит Юнги. Тэхен смотрит: там теплый оранжево-желтый язык рассветного солнца шершаво слизывает с небесного полотна последние звезды. Тэхен вообще-то всегда закрывает окно. И Юнги ото всех старается закрыть, потому что знает, что тот все принимает близко к ребрам, впитывает в самые кости, но виду не подает. Они друг с другом не сочетаются совсем и на корню, но почему-то живут вместе который год. Тэхен знает, какие сигареты курит Юнги; знает, что Юнги возвращается домой ближе к рассвету, бродя где-то меж закатанных в асфальт улиц; знает, что Юнги пьет кофе утром с перцем и на голодный желудок. Юнги почти сразу запоминает, что Тэхен любит мятный чай с лимоном и нуждается в нем по-настоящему, когда рисует днями напролет; запоминает, что Тэхен позволяет себе пропустить пару сигарет исключительно с Юнги — сам он не курит, к подобной привычке относясь равнодушно и без особого пристрастия; запоминает, что Тэхен любит петь что-то тонкое и проникновенное, когда скрещивает краски или вмешивает перец в кофе. И если Тэхен — терпение, непременная добродетель и оптимистично настроенное великодушие, то Юнги — терпимость, верная умеренность и сонливая чуткость. Они потому и живут так тихо, мирно и вдвоем: оба являются неизбежными компонентами духовной зрелости. Каждый привносит что-то свое, что-то определенное, чего явно не достает другому. Дополняются и оттачиваются. Защищают друг друга от деятельности реальности, давящей нескончаемым раздражением. Они — не братья, но партнеры, что делят один балкон на двоих. Юнги проводит здесь практически каждый вечер перед тем, как уйти и вернуться только на рассвете. Он открывает все окна, чтобы фиксировать сумерки и отсчитывать секунды до воспаления тоски. Тэхен тянет сигарету из пачки — уже такой общей — и поджигает ее, первую за день. Юнги теперь не удивляется, но продолжает подвисать на своей привычке в тэхеновых пальцах. Между тэхеновых губ. — Не уходи сегодня, — говорит Тэхен. Юнги бы и рад, но: — Не могу я здесь, понимаешь? Тэхен стряхивает пепел и на самом деле понимает. Все упирается не в тоску Юнги, не в его моральную раздробленность. Тэхен помнит руки Юнги на своей спине и пальцы, что тогда развозили незримые краски кругами. Между ними ничего не было, но Тэхен всю пьянку провел у Юнги на коленях. Такого рода партнерство Киму не по душе: слишком близко, слишком интимно, слишком не для Тэхена. Потому что сам он утащит Юнги еще глубже, а им обоим нужно нечто, что заставит плыть у водной поверхности. Если переведут свое партнерство в иной режим, их навсегда накроет льдом. Зону запрут и не позволят вести поиски двух исчезнувших. Оба умрут пропавшими друг в друге без вести. И Тэхен, чтобы ничего не усложнять, отпускает Юнги в ночь, накормив перед этим. Юнги быстро надоедает прислушиваться к темноте, шагая мимо тусклых от пыли и дождевых разводов фонарей. Домой возвращаться тоже не хочется, да и Тэхен наверняка опять рисует. Ему бы помешать, но. Он сводит как-то параллельные оттенки цветов, совмещает линии, и выходит из-под руки что-то, похожее на портрет Юнги. На винно-вишневые цветы. На лицо Чонгука. Юнги возвращается за сорок минут до рассвета. Везде включен свет, на кухне Тэхен гремит тарелкой, расходящейся звоном по дну раковины. У Тэхена в последнее время руки слабые, неточные и невнимательные. Кисть все чаще виляет не в ту сторону. Тарелки все чаще разбиваются в раковине. Юнги, разуваясь, шаркает к Киму. Тот уперся руками, опустил голову и дышит глубоко через нос. Злится, думает Юнги. Он снимает куртку, кидает ее на стул поблизости. Двигает молча Тэхена и лезет руками к осколкам. От Тэхена пахнет вином и кардамоном. Он скрывает лоб в затылке Юнги и вздыхает как-то тяжело, по-грустному полновесно. — Чего-то ты рано, — говорит Тэхен. Юнги Тэхена отталкивает и наклоняется, раскрывает дверцу и кидает битые части в мусорку. Пока Мин домывает посуду, Ким забирается на столешницу и закуривает. Выдыхает серо-голубой дым и любуется его бесформенностью. Юнги поворачивается за затяжкой, но стопорится на полпути. У Тэхена в пальцах — какая-то тонкая сигарета. Сигаретка. Сигаретулька. Тэхен тянет это дерьмо к губам Юнги, но тот вроде как отшатывается. Вытирает руки полотенцем одноразовым и спрашивает, чьи это сигареты. — Чиминовы, — отвечает Тэхен и снова дымит. Юнги бессознательно всегда был убежден в том, что людям, которые курят вот такую дрянь, доверять никак нельзя. И подпускать нельзя твердо, решительно и ультимативно. Такие, курящие подобную дрянь, хуже мелкопаскостных воров. Такие, курящие подобную дрянь, дешевы, просты и доступны. Оттого быстрее попадают в кровь и пачкают ее всяким паскудством. — Выкини эту хрень, — бросает Юнги. Тэхен идет в комнату за ним нога в ногу. Мин переодевается во что-то темное и тучное, падает на постель. Ким садится у него в ногах, упирается подбородком себе в коленку тощую и дышит уютно так, комфортно. Когда Тэхен сидит с Юнги в комнате — это не просто так. Повисает обрубленное нечто, что так и просится наружу завершенной полноценностью. — Ты рисовал сегодня? — начинает Юнги. Тэхен поднимает голову и пристально всматривается в узкие глаза Юнги. Там все давно высмотрено и понято, но. — Рисовал. — Покажи. Тэхен встает и уплетается в комнату. Затем притаскивает что-то, напоминающее холст. А на холсте — нечто настолько красивое, что Юнги начинает разбирать это на детали. Обычно он не разглядывает рисунки Тэхена. Он просто ни черта не понимает в буйстве красок. Слишком ярко, слишком цветасто, слишком не для Юнги. Но то, что в руках держит Мин, другого рода. Из другого мира. Пухлые персиковые губы. Прогретое кремовое лицо щекастым кругом. Сточенный подбородок. Глаза прямые и острые. Честные, думает Юнги. Волосы не то янтарно-карамельные, не то пшеничные. Юнги — не Тэхен. Тэхен лучше разбирается в определении оттенков. Тэхен видит зачарованность Юнги и говорит, что это Чимин. Юнги называет Чимина тонкосигаретным и думает, что на деле он не так красив. Думает, что Тэхен приукрасил — он ведь художник, черт.