пертурбация

#04:09: chase atlantic – triggered — Он до сих пор тебя рисует, — говорит Юнги. Чонгук — резкий, прямой и тугой. Не как тетива, а умом тугой. Делает вид стабильно, что соображает слабо; делает вид, что совершенно не втыкает в суть вещей. Юнги эту его особенность разнюхал практически сразу. Она воняет детским самодовольством. Когда ты в тринадцать лет решаешь провести всю жизнь в одиночестве. Решаешь, что ты — мешок с костями, а вместо сердца — четырехкамерное дерьмо, напичканное капиллярами, венками и прочей дребедой. Решаешь, что никому ты в жизни не нужен. Юнги знает, эти дети разбивают сердца: сначала приближаешь одного такого, укладываешь его голову на ребра, перебираешь волосы, а потом этот неблагодарный еблан перемалывает твои внутренности, наделывает добрый десяток котлеток и скармливает кошкам. Потому что лучше отдать драным кошкам, чем забрать себе и всю жизнь чувствовать под ногами не твердый грунт, а натянутый канат, что прогибает свою линию где-то на середине. Тэхен видел Чонгука четыре раза в своей жизни. Чонгук пришел к Юнги с разбитой мордой; Чонгук заваливается с бутылочным звоном вместо культурного подарка к Юнги на день рождения; Чонгук напрашивается к Юнги, чтобы накуриться — и «читают» они правда вдвоем, Тэхен только сидит рядом; Чонгук засыпает в комнате Тэхена, но уходит до того, как Ким Тэхен понимает, что вся эта херня — она не для него в этот период существования. Тэхен рисует анатомически верное для человека сердце. Режет его надвое. И показывает Юнги, мол, смотри, оно вам двоим отдано: левое тонкостенное предсердие и желудочек — «Мин Юнги», правое тонкостенное предсердие и желудочек — «Чон Чонгук», а вот эти створчатые клапаны — это то, Юнги, что вы оба оставляете мне, то есть я бьюсь между вами. То есть Ким Тэхен весь им без остатка отдан — каждому по-своему, но самозабвенно и очень даже поглощающе. Юнги — в гуще событий — быстро смекает, что к чему. И понимает, Тэхен страдает, потому что коснулся чего-то, что легче ебаных крыльев бабочки. Крылья острые, вспарывают Тэхену красивый ровный живот и вытряхивают все до последней, блять, бактерии. И Юнги понимает, Чонгук так молод, что способен перекрошить сейчас кого угодно. Поэтому Чонгука в дом Юнги больше не приводит. Они просто встречаются где-то в подворотнях вечерами редкими, берут пару бутылок и говорят подолгу. Не пересекаются неделями, а потом сходятся на одном и выливают друг на друга души вонючими литрами. В их понимании дружба — что-то ненавязчивое, почти случайное. То, что не надоедает, не приседает на уши ежедневно. — Я хочу посмотреть, Юнги, — почти шепчет Чонгук, а потом заливает что-то горькое в глотку. Юнги уверен, он раны зализывает, но по-своему. У Чонгука по венам — максимализм, в глазах — юношеская прыть, в волосах — нити дыма, и они прошивают маленького Чонгука безответственностью. Каждый заживает так, как может. Все, что богу угодно, лишь бы не болеть. Лишь бы не ломать себе кости эмоциональным дискомфортом. Чонгук с Тэхеном — одна монета, у которой по канону две стороны. Чонгук из птенчика превращается в гордого орла с острым, чуть изогнутым носом. Тэхен — отточенная своими же тонкими, аккуратными руками решка. Аверс и реверс. Но у монеты вроде как еще бедро есть. И Юнги между ними — то самое бедро. Гребаный гурт, что отвечает за баланс. И решает ситуации компромиссами. — Предлагаешь и мне сделать ему больно, — говорит Юнги — и надо бы это с вопросительной интонацией, но он будто выдает констатацию. И тогда Чонгук дергает Юнги за рукав — быстро, рвано, по-детски. Словно на самом деле ребенок, пытающийся выпросить у него что-то до ужаса сладкое. Юнги знает, что Чонгук любит вишневые штрудели. Юнги знает, что Тэхен потрясающе их готовит. У Чона глаза влажные. На Юнги будто две болячки смотрят. В мутно-желтоватом свете ночных фонарей чонгуковы маловыразительные слезы похожи на сукровицу. Юнги содрал с болячек корки. И желтые противные капли. Юнги морщится, его лицо похоже на изюм из светлого винограда. Они по дороге домой забегают в дешевый магазин, где Юнги берет еще пару бутылок. Одну — точно Тэхену. Другую — точно Чонгуку. Они идут домой, и Юнги зачем-то подбирает доступные голодному и поэтому оперативно подгулявшему уму поводы привести с собой Чонгука. Но Чон всего на минутку — честно, ему просто нужно забрать что угодно у Юнги — честно, ему не нужен Тэхен — честно. Юнги подташнивает от волнения. Его язык сейчас купается в какой-то гадости желчной, которую так усердно выдавливает совесть. Юнги останавливается у двери и смотрит краем глаза на Чонгука, что пялится сейчас на ручку едва ли расплывчато и мглисто. Юнги шепотом говорит, что покурит с Тэхеном. Портрет Чонгука в углу тэхеновой комнаты — Юнги видел, когда уходил. Красивый портрет. Они все должны сделать методично, технично. Юнги тянет на себя дверь, Чонгук — тень за его спиной. Всегда открыто. Тэхен ждет Юнги, поэтому никогда не закрывается. У них, кажется, один ключ на двоих. Свет включен только на кухне. На столе — тарелка с нарезкой. Апельсины и потрепанный виноград. Пахнет вином, сигаретами и кардамоном. Тэхен выглядывает из-за двери балкона и улыбается, выдыхая дым. — Кушать хочешь? — спрашивает он. Вместо пресловутого «привет» и тривиального «чего-то ты рано». Тэхен видит Чонгука и сдерживает улыбку: Юнги замечает, уголки тэхеновых губ подрагивают в трепете легкостепенном. Юнги показывает Чонгуку, мол, вали, давай, фиксируем время, но Чонгук тормозит. Вжимает педаль тормоза в пол. Ставит себя за ручник. Закрепляется здесь и сейчас. Замирает и смотрит на Тэхена только, почти раскрыв рот. Подростковая впечатлительность, думает Юнги. Юнги, снимая куртку и обувь, поворачивается к Чонгуку и напоминает: портрет в углу тэхеновой комнаты. Чон кивает слабо и смотрит по короткому коридору на комнату Кима. Начинает разуваться. — Топай так, — останавливает его Юнги. Мин достает из кармана куртки свою пачку — нормальных, блять, толстых — сигарет и идет к Тэхену на балкон. А там парень какой-то не то с янтарно-карамельными, не то с пшеничными волосами прилип к окну, дымя тонкой сигаретой. Сигареткой. Сигаретулькой. Юнги кивает на этого тонкосигаретного Киму, мол, что это за мося. — Чимин, — Тэхен парня вроде представляет, а вроде зовет. И Чимин быстро откликается. Поворачивает голову эту свою с невыразимо красивыми губами, очаровательным носом, мягким кругом лица и прямыми темными глазами и врезается аккурат в Юнги. Или Юнги в него врезается — тут каша в голове, в воздухе и в. — Как можно курить такое? — задается Мин, подкуривая свою — нормальную, блять, толстую — сигарету. Чимин пожимает плечами, уголком губ отзеркаливает самомнение Юнги и говорит, что так — по чиминовой идее — меньше дыма, следовательно, руки после не так воняют. Чимину не нравится запах на руках. Юнги запоминает, что после каждого перекура Чимин обязательно моет лапы, тщательно трет между пальцами. Бессознательное желание избавиться от привычки. Ощущение полной зависимости. Желание избавиться от этого дерьма по-своему — норма, присущая Юнги. И Тэхену с Чонгуком. Чимин тушит окурок обо что-то за окном и сует его в раскрытую пачку, что уже пустует. Пачка из-под крепких сигарет Юнги. Он знает, что их наверняка скурил Тэхен, а не этот, что с портрета. Юнги стряхивает пепел свой в обрезанную пивную банку, когда Чимин тянет короткие и мягкие пальцы к чужим сигаретам. Достает одну и разглядывает ее зачем-то. — Не прощайся, у меня таких много, — колет Юнги иголкой и попадает прямо в округлую щеку Чимина. Чимин не задыхается и не кашляет, затягиваясь. Курит спокойно, даже будто смакуя. Юнги соглашается, что такие, кто курит тонкие, а потом шлифуют толстыми, наверное, неоднозначные и противоречивые. И доверять им по-прежнему не стоит. Они же тащат твои сигареты — нормальные, блять, толстые — тактично и по одной. Чонгук гремит ящиком, а потом лязгает чем-то металлическим. — У меня есть повод, — говорит он и чуть трясет открытой бутылкой. Чонгук смотрит на Тэхена и говорит: — В шесть лет я хотел стать поваром, в семь — Наполеоном, а затем мои притязания начали расти. — Кончай, — цокает Юнги. — Это позже, — улыбается Чимин. Сладкую лыбу тянет, приторную. Он похож на розовеющее яблоко в карамели с этими своими красивыми пунцовыми от алкоголя щеками. Тэхен толкает Чимина под ребра. Чонгук выставляет перед лицом Юнги палец, мол, минутку, и продолжает: — А потом я решил быть до неприличия влюбленным. Он делает несколько смелых глотков и протягивает бутылку в центр — кто возьмется за ее горло первым. Чимин хватается и: — Влюбленным в жизнь, — пьет, передавая Тэхену. — Пить не буду. — Почему? — спрашивает Чонгук. И Юнги с Чимином практически одновременно, в один странный сладковато-горьковатый голос говорят, что эти слова — они принадлежат Дали. А Тэхен не любит Дали. Тэхен любит больного Ван Гога. Мин забирает бутылку из тонкосигаретных рук и заглатывает градусы вместе с чиминовым нечетким и мокрым взглядом. Чонгук уговаривает Тэхена выпить, разводит его буквально — тысяча двадцать секунд. Когда Чонгук снимает толстовку, оставаясь в выстиранной белой футболке, Юнги понимает: он здесь надолго. Но слушать их обоих — как смотреть в замочную скважину. Подглядывать за родителями или братом. Юнги не нравится. Он забирает свои сигареты, цепляет полупустую бутылку, что «точно — Тэхену», цепляет Чимина и идет к себе. Чимин забирает виноград и свою пачку. Юнги садится на пол, упирая лопатки в край кровати. Чимин, приземлившийся точно напротив, складывается по-турецки и ставит между ними тарелку. — Давай, — говорит Юнги, — начинай рассказывать свою историю. Чимин задерживает виноград у полураскрытых губ и: — Я могу рассказать об общей полярности мнений или о Бонни и Клайде. Юнги отпивает и закуривает. Чимин вообще-то красивый, когда вот так хитро улыбается. Хитрость растягивает его рот острыми когтями в улыбку. Превращает что-то невинное во что-то хитровыебанное. Юнги вообще-то не знает, что хуже.