Тайны дома Кэботов

По каким-то немыслимым причинам этот упрямец не пожелал, чтобы она сменила его на водительском месте. «Сам справляюсь», — хмуро бурчал он каждый раз, когда она предлагала ему поменяться. Может быть, одно это и держало его в сознании, так что она решила не настаивать — уму непостижимо, как он смог оставаться в сознании, потеряв столько крови… но если концентрация на вождении помогала, то стоило продолжать в том же духе. Если он расслабится и уснёт, то, возможно, этим для него всё и закончится. Дорога была пуста и темна, и в этом однообразном движении, сопровождаемом шуршанием шин по влажному асфальту, она казалась Эмоджен бесконечной, как вся её жизнь. Когда она смотрела на часы в последний раз, было уже два часа ночи. Самое неприятное время для езды, самое опасное — особенно когда истекаешь кровью. Или умираешь от Новой чумы. Куда не глянь, ситуация не становилась лучше; подумав об этом, Эмоджен не сдержала смешок, и Эдвард коротко взглянул на неё. — Что смешного? — Думаю о том, что нам скажет полиция, если нас остановит. Хотя, наверное, мне будет достаточно на них чихнуть, чтобы они сразу убрались. Похоже, что Эдвард шутку не понял. Во всяком случае, смеяться он не стал, даже не улыбнулся. Из-за этого он казался немного сердитым. А может, он и правда сердился. Эмоджен вздохнула, глядя, как сосредоточенно он смотрит на дорогу. Его чёрные волосы слиплись от пота — или от крови, в таком освещении этого было не понять — и прилипли ко лбу. Это странным образом нервировало, как может нервировать пятно на белом воротничке или неровно уложенная плитка. Не в силах выносить это несовершенство ни секундой дольше, Эмоджен приподнялась со своего сидения и убрала с лица Эдварда волосы, а он замер, как каменный, точно она ударила его или поцеловала. Ох, да перестань ты, хотелось ей сказать, но она промолчала, будто ничего не заметила. Что бы ни говорила маменька, но у неё всё же есть некоторый такт. И она всегда знала, когда в неё влюблены, а этот наёмник Джека так усиленно маскировал свои чувства, что в конечном итоге добился противоположного эффекта. — Что случилось у Кэлвертов? Сейчас самое время для длинной, подробной истории, — сипло напомнил он. Эмоджен развернулась к окну со своей стороны: там был лес, пустой и тёмный. Насколько было бы лучше, если бы дорога шла по побережью — можно было бы смотреть на море. И на маяк. На самом деле всё и началось с этого маяка. Они познакомились с сенатором Кэлвертом в одном из самых элитных и недоступных клубов Бостона — в «Бойлстоне». Конечно, маменька в былые времена на порог не пустила бы никого из тех, кто регулярно здесь появлялся, но от этого становилось лишь приятнее. Эмоджен всегда было весело наблюдать за теми, кто внезапно оказался в прослойке так называемого «высшего общества», которого, как она считала, на самом деле уже не существовало. Во всяком случае, в том смысле, в котором это было раньше. Политики, высокопоставленные военные, миллионеры и их трофейные жены и любовницы, все как одна удивительно безмозглые — вот кто обычно толпился в клубе «Бойлстон». Но нынешний хозяин клуба, Ричард, был настоящим джентльменом; было непонятно, привили ли ему это с самого детства или он сам воспитал это в себе. Но какая, в сущности, разница. Именно Ричард подошёл к ней, стоящей у бара, и привёл с собой невысокого стареющего человека в хорошем костюме. «Сенатор Кэлверт давно хотел с вами познакомиться, мисс Кэбот», «Пожалуйста, называйте меня Эмилией». Обычная идиотская светская беседа, в ходе которой озвучивается приглашение на костюмированную вечеринку, которую сенатор проводит каждый год в конце августа. Ещё сенатор намекает, что именно с его подачи Эмоджен обрела свой последний титул «мисс Бостона». От этого становится неприятно и одновременно весело, как на аттракционах с горками, на которых всех вечно тошнит. «А что насчет эпидемии, разве сейчас не опасно ездить в Пойнт-Лукаут?» «Глупости, в моём доме вам ничего не угрожает — абсолютная стерильность, никаких посторонних людей, даже вместо прислуги — роботы. К тому же, из моих гостевых спален в это время года открывается один из самых красивых видов на свете, рискну сказать — море необычайного оттенка, и в него садится солнце. Зимой, к сожалению, закат не видно из-за маяка». «В самом деле? А я люблю маяки». «Этим маяком владеет мой брат, но он сейчас в отъезде. Слышали что-нибудь про падение летающей тарелки в Мэриленде?» Хотела бы я ничего об этом не слышать. Несмотря на свои раны, Эдвард вёл машину спокойно и невозмутимо, как делал вообще всё; Эмоджен задумалась, существуют ли у него какие-нибудь проявления эмоций или на этом всё ограничивается. Ведь ему же здорово промыли мозг в этой его школе, откуда его взял Джек. Ей было интересно узнать, насколько хорошо это сделали, проверить границы его устойчивости — но не сейчас, конечно. Сейчас им было бы неплохо добраться домой. Хотя она всегда ненавидела возвращаться домой. Это всё равно, что добровольно ложиться в гроб. Эмоджен сделала глубокий вздох — внутри что-то неприятно кольнуло, как будто рёбра вдруг превратились в острое стекло, — и начала говорить. Эдвард слушал её внимательно, не перебивая, лишь позволяя себе небольшие уточнения; слушателем он был прекрасным, следовало отдать ему должное. — Сенатор, значит, уже был болен на момент вечеринки, — сказал он, когда Эмоджен закончила. Она нетерпеливо покивала. — Он был болен ещё до неё. Решил устроить себе пир во время чумы, попутно всех перезаражав, чтобы не было так грустно умирать одному. Разве не очаровательные люди эти Кэлверты? Меня всегда привлекало в людях такое, м-м, масштабное мышление. — А его брат, судя по всему, был в курсе. — Ага. Наконец-то мы нашли семью с ещё более трогательными отношениями, чем у нас. Эдвард на это ничего не ответил, и Эмоджен отвернулась к окну. От долгого рассказа болело горло, как будто железный обруч сдавливал его снаружи, и очень хотелось пить. Воды, как она и думала, нигде не оказалось — ни в бардачке, ни на заднем сидении. — Странно всё это, — наконец объявил Эдвард. Эмоджен тяжело вздохнула, как всегда, когда кто-то говорил нечто очевидное. — Странные вечеринки, — продолжал он, будто не обратив внимания на этот её недовольный вздох, — разбитые космические тарелки, вспышка Новой чумы в округе и сумасшедший профессор посреди этого всего. Выглядит довольно подозрительно. Пока что это было самой длинной фразой, что она услышала от телохранителя брата за все эти годы (сколько их там было — пять, десять?). — Давно ты заимел привычку рассуждать вслух? — Я подумал, что вам есть, что добавить к этому списку. — Не знаю. Может быть. Она сказала это более резко, чем планировала, но только оттого, что сама ещё толком во всём не разобралась, и ей не нравилось это чувство — как будто нечто важное прячется прямо перед носом. Эмоджен решила, что сейчас не стоит думать об этом — от этих размышлений у неё и так страшно болела голова. Кроме того, уже несколько минут она кутала руки в тонкий шарф, но всё равно пальцы были ледяными — никак не согревались. Был бы рядом кто-нибудь другой, желательно не влюбленный в неё, и она бы засунула руки в карман его куртки. — Нам нужно остановиться и выпить чашечку горячего кофе, — пробормотала Эмоджен. — Мне холодно, и я хочу пить. — И где мы его возьмём? — отозвался Эдвард после очередного поворота, как будто не мог одновременно говорить и крутить руль. Эмоджен заметила, что он вообще часто делает паузы перед тем, как заговорить, обдумывая свои слова; она поймала себя на мысли, что это начинает её немного раздражать. Ей нравились люди весёлые и разговорчивые, не позволяющие разговору повиснуть в паузе. — Придется потерпеть до Бостона. Нас вышвырнут из любой забегаловки, только взглянув. — С чего бы это? — тут же взвилась Эмоджен. Стоило столько думать, чтобы сказать подобную глупость. Эдвард ограничился кивком на зеркало заднего вида, и она придвинулась, чтобы посмотреться в него. Как и сказал профессор, признаки болезни развивались у неё удивительно медленно (он ещё добавил, что собирается изучить это явление немного позднее, проведя вскрытие — чёртов псих, прямо постаревшая гнусная версия братика), но теперь они уже были, как говорится, налицо. Эмоджен недовольно пожала плечами и скрестила руки на груди. — А мне плевать. Остановись у ближайшего мотеля. Тебе, между прочим, тоже не помешает освежиться. Мрачное молчание Эдварда она расценила как согласие и закрыла глаза, позволяя себя ненадолго расслабиться и зная, что телохранитель брата всё равно её послушается и остановит машину у ближайшего подходящего места. Несмотря ни на что, Эмоджен считала, что вечеринка удалась. В день своего приезда, ближе к ночи, она надела побитое молью платье из шкафа давно сгнившей в могиле прабабки сенатора — смешно подумать, возможно, они даже были знакомы, но ей не захотелось вспоминать, — и в нём спустилась на первый этаж. Робот-помощник в холле стоял у проигрывателя, заменяя пластинки: сплошные кадрили, вальсы и мазурки. Всё это давно вышло из моды. Эмоджен почувствовала себя ужасно старой в тот момент; внезапный ледяной ужас заставил её осторожно прижать ладонь к щеке, но кожа оказалась гладкой, как в день её двадцатилетия, и это её успокоило, как и отражение в ближайшем зеркале. Робот-помощник подплыл к ней — на подносе у него были бокалы с шампанским и какие-то таблетки, кажется, наркотики. Эмоджен схватила бокал и понемногу выпила его целиком, сквозь открытую дверь в зал глядя, как ряженые гости сенатора пытаются изобразить что-то вроде кадрили. Во всяком случае, из проигрывателя доносилась кадриль. На дне выпитого бокала осели белые хлопья, будто туда что-то добавили. Время остановилось, как будто застыло на самом верху колеса обозрения в тот момент, когда его выключили на ночь. Пытаясь удержать в себе это невнятное таинственное чувство, Эмоджен прошлась по коридору, уворачиваясь от предложений потанцевать и отвечая рассеянной улыбкой на любой вопрос. Робот-дворецкий открыл ей дверь — она сама не знала, куда, но всё равно вышла в эту дверь, потому что оттуда дохнуло ночью и тишиной. Дверь вела ко входу в открытую тёмную оранжерею. Солёный морской воздух здесь смешивался с запахом буйных августовских цветов. Кто-то схватил её за локоть; она едва одёрнула себя, чтобы не ударить этого схватившего — она никогда не могла рассчитать силу, а сыворотка Джека сделала её очень сильной, — потом увидела бледное лицо сенатора, выплывающее из темноты, как луна. Сходство с вышеупомянутым небесным объектом подчеркивали глаза — тёмные кратеры-впадины на этом белом лице. В этот момент Эмоджен поняла, что он болен. На лице у него было то особенное выражение, всегда завораживающее её — предчувствие своей смерти. Это воспламеняло её любопытство сильнее, чем Джека — ежемесячные выпуски журнала «Наука и техника», и она вознамерилась оставаться до конца, чтобы увидеть, как сенатор умрёт. — А я вас ждал, — объявил он, слегка пошатываясь. На ногах его держала, верно, дикая смесь стимуляторов. Он приблизил к Эмоджен своё лицо, и она увидела, как невероятно расширены его зрачки; его глаза были похожи на точки, продырявленные ручкой на листе бумаги. Его руки были ледяными и дрожали, но, может быть, это от волнения. Знал ли он тогда, что болен? Хотела бы Эмоджен иметь точный ответ на этот вопрос; впрочем, теперь сенатор определённо мёртв, так что его мысли уже не имеют никакого значения. Может быть, только для телохранителя брата, ведь он тоже умрёт когда-нибудь. Ближайший по дороге мотель не внушал никакого доверия; рядом с ним стояла пустая автозаправка, на которой, конечно, уже давно не продавали топлива. Это вызывало ощущение заброшенности, и было странно, что мотель до сих пор работал — во всяком случае, неоновая вывеска с надписью «Еда и ночлег» зловеще мерцала в лучших традициях фильмов ужасов. Других признаков относительно разумной жизни вокруг не было. Эдвард молча остановил машину около пустой заправки и вышел первым, надев на себя тёмную куртку, скрывшую кровавые следы. Эмоджен некоторое время сидела в машине, думая, не будет ли Эдвард так любезен распахнуть перед ней дверь, но ему это, кажется, даже в голову не приходило. Внутри мотеля оказалось почти так же темно, как и снаружи; скучающая женщина, погружённая в просмотр кулинарного шоу по телевизору, едва удостоила их взглядом и сразу же отвернулась. — Пятнадцать долларов за ночь, — буркнула она и придвинула по стойке журнал посетителей, не глядя ткнув пальцем в место, где им надо расписаться. Уже потом Эмоджен подумала, что им дали один ключ — верно, женщина приняла их за парочку, которой не терпелось где-нибудь уединиться, и даже не спросила, нужно ли два номера или лишь один. Впрочем, они всё равно не собирались здесь ночевать. Внутри их номера было гнусно, грязно и почему-то пахло хлоркой, хотя тут явно уже давно никто не убирался; Эмоджен поставила ржавый кипятильник и уселась на кровать, завернувшись в единственное одеяло, поборов брезгливость. Пока вода в кипятильнике медленно разогревалась, Эмоджен включила телевизор и принялась переключать каналы. Там ожидаемо не было ничего интересного, поэтому она остановилась на том же кулинарном шоу, которое смотрела женщина внизу. Процесс приготовления еды Эмоджен не слишком интересовал, но ей нравился ведущий, который с большим профессионализмом издевался над участниками программы, заставляя их рыдать над тартаром из клубники, филе ягнёнка и соусом песто. Из-за запаха хлорки и пыли снова стало драть в горле, и она закашлялась; Эдвард, который раскладывал на письменном столе какие-то непонятные медицинские предметы из своих запасов, бросил на неё озабоченный взгляд. — Я в порядке, — Эмоджен даже помахала рукой. — Но скоро начну умирать от скуки, так что постарайся как-нибудь ускориться. — Постараюсь, — пообещал Эдвард. — Но лучше потише кашлять. Не стоит привлекать лишнего внимания. Потом он сел на стул и сидел там некоторое время, опустив голову на грудь. Эмоджен не смотрела в его сторону, пока не началась рекламная пауза и на экране не показалась рекламирующая макароны «Бламко» блондинка; тогда она отвернулась от телевизора и недовольно уставилась на Эдварда, который всё так и сидел. Она, конечно, была благодарна, что он вытащил её из особняка Кэлвертов и всё такое, но давать ему расслабляться она совершенно не собиралась. — Ты что, уснул там? — поинтересовалась она. — Не забудь, что нам срочно нужно попасть в Бостон. Ты же… ох, чёрт. С выключенным звуком было слышно, как капает кровь на пол, и Эдвард, кажется, был без сознания. — Чёрт, — ещё раз повторила Эмоджен, вскакивая с кровати. Потом она согнулась пополам в приступе кашля. На лбу выступили капли пота, а руки затряслись; она не знала, что это — последствия болезни, или же она просто впервые за долгое время потеряла самообладание, но ей всё это не нравилось в равной степени. *** В январе сорок пятого, почти перед концом войны, — старой войны, о которой уже давно не было живых свидетелей, — Эмоджен в очередной раз сбежала из дома. Устроилась медсестрой в госпиталь, решив, что это будет романтично, но смылась оттуда после первой же операции. Не то, чтобы она была излишне впечатлительной, или не выносила вид крови — она сама не могла сказать, что так сильно пугало её там, кроме, пожалуй, того чувства, что смерть всегда где-то под локтём. Обычно смерть была для неё абстрактным понятием, о котором она любила размышлять, и даже иногда думала о том, что пора бы уже самой умереть — после того, как избавят отца от короны, конечно. Но после госпиталя ей надолго расхотелось умирать, и, так как Эмоджен была натурой в высшей степени прагматичной, то она решила, что побег её прошёл не зря. Сейчас, стоя в полутёмной комнате грязного мотеля, она вспомнила о том своём недолгом медсестринском опыте и немного пожалела, что так и не разобралась в этой теме получше за все эти десятилетия. Ещё не хватало разбираться с полицейскими, объясняя, откуда в номере взялся труп. Её попытки привести Эдварда в чувство не возымели эффекта — он оставался совершенно равнодушен к стакану холодной воды, выплеснутой в лицо, и к пощечинам. Его лицо было таким бледным, что на нём не нарисовалось даже следа от удара её ладони, и из-за мокрых прядей тёмных волос, облепивших лицо, Эдвард казался выловленным из воды утопленником. Но он был жив. Она чувствовала, как вяло пульсирует вена на его шее. Никаких известных ей лекарств, кроме стимуляторов, Эмоджен у него не обнаружила — на них попросту не было этикеток. Зато были бинты и пинцеты — вероятно, как раз для таких случаев, как сейчас. И пакет с кровью, при одном только взгляде на который Эмоджен стало немного подташнивать. Бинтами были заткнуты две раны в груди Эдварда — их Эмоджен обнаружила, осторожно приподняв майку. Они уже пропитались кровью насквозь, и та текла по животу, всё текла и текла. Эмоджен завороженно смотрела на эту кровь, чувствуя, как холодеет, будто это она сама ею истекает, а не это красивое и сильное молодое тело. Она никогда не могла никого спасти, особенно тех, кто для неё что-то значил. К счастью, телохранитель брата для неё не значил ничего, и, думая об этом, Эмоджен взяла себя в руки и вышла из комнаты. Так же спокойно она спустилась на первый этаж, где сидела всё та же тётка-регистраторша, и обратилась к ней с просьбой предоставить ей телефон для звонка в Бостон. — Это мисс Кэбот, — сказала Эмоджен, прерывая поток недовольных восклицаний с другого конца провода и прикрывая трубку рукой, чтобы не слышала регистраторша, — Знаю, что звоню в неурочное время… Через пять минут она вернулась в их номер, всё ещё спокойная. Она немного надеялась, что за то время, что она разговаривает по телефону со знакомым доктором, Эдвард каким-то чудом придёт в норму, но он всё так и полулежал на стуле. Не давая себе ни секунды, чтобы остановиться и испугаться, Эмоджен сдёрнула с кровати скомканное одеяло и расстелила его на полу, а потом осторожно стащила Эдварда со стула, уложив его на это одеяло. Дальше было сложнее, но она уже поняла, что ключ к успеху — не останавливаться, чтобы не дать себе осмыслить абсурдность происходящего и не успеть запаниковать. Она отлично отдавала себе отчёт в том, что инструкций, полученных по телефону полусонным и недовольным доктором, явно недостаточно, но выбора у неё не было — она боялась вызывать врачей, этот страх был выеден в подкорке мозга, как гнилые ходы в червивом яблоке. Врачам нужны документы, а она всегда нервничала, когда их проверяли; она выглядит больной — её могли бы отправить в карантин, и никто бы не узнал об этом и не позаботился, чтобы вытащить её, ведь с Джеком связи нет, а что может сделать маменька?.. Особенно для неё. Их могли бы разоблачить, — она сама ещё не знала, как, но опасность стучала у неё в ушах, как морской прибой, — и она сама могла бы умереть, а тут умирал всего лишь Эдвард, и то даже не умирал, а лежал без сознания. Она включила весь свет в комнате. Помыла руки в ванной, побрезговав протирать их полотенцем, прополоскала пинцет прямо в кипятильнике, вытащила из ран Эдварда два лоскута марли и не закрыла глаза ни на секунду, заставляя себя смотреть в эти тёмные сочащиеся дыры, образовавшиеся по её вине. Там что-то блестело глубоко внутри. Она залила всё антисептиком. Во всяком случае, она была почти уверена, что это антисептик — из флакона так разило спиртом, что можно было почувствовать себя ирландцем. Вытащить и вколоть стимулятор. Ничего такого особенного. Она вытащила первую пулю с удивительной легкостью, удивляясь тому, как ей это удалось; со второй пришлось сложнее. Крови стало ещё больше, и одеяло под Эдвардом было мокрое от неё и от антисептика, которым Эмоджен заливала раны каждый раз, когда лезла пинцетом внутрь. Флакон уже подходил к концу. Как назло, после второй пули она утратила самообладание; её руки снова начали трястись, и она два раза выронила иглу — каждый раз приходилось стерилизовать её в огоньке зажигалки заново. Почему-то Эмоджен казалось, что непременно нужно всё стерилизовать, что это едва ли не самое важное из того, что она могла сделать. Поэтому вся операция по спасению Эдварда и начала отдавать таким отчаянием — не стерильным тут было всё, начиная от одеяла, на котором он лежал. Его глаза были немного приоткрыты, и ей показалось, что он начал приходить в чувство, поэтому она сказала: — Эй, ты. Не делай вид, что спишь. Сейчас я зашью твои раны, и мы поедем в Бостон. Но он, конечно, ничего не слышал. Эмоджен чувствовала себя одинокой, как никогда. — Не делай вид, что собрался умирать, — добавила она. — Представь, что мне скажет Джек? Он же посадит меня на замок лет на тридцать. На лице у Эдварда не отражалось предчувствия смерти, на нём вообще ничего не отражалось, как и всегда, и внезапно Эмоджен поняла, что все её действия и слова ничего не изменят; уже было известно, что она никого никогда не могла спасти, поэтому не было смысла и пытаться. Его рот был искривлён, как у мертвеца, познавшего последнюю тайну, — не то усмешка, не то судорога боли, — и Эмоджен положила голову на его грудь, снова выронив из пальцев иглу. Сердце его билось медленно, тихо, но неуклонно, отказываясь останавливаться, и она вздрогнула и замерла, почувствовав, как тяжелая рука касается её волос. — Эмоджен, — услышала она над своей головой — его голос был таким же спокойным, как обычно, как будто он не лежал, истекающий кровью, в грязном мотеле, где никто не собирался оказывать ему настоящую помощь, как он того заслуживал. Он был похож на голос отца в те времена, когда Лоренцо ещё был её отцом, утешающим и уверенным. — Не плачь. — А я и не плачу, — сказала она, поднимаясь и быстро вытирая лицо. Она внимательно вгляделась в лицо Эдварда — непохоже, чтобы он что-то говорил или вообще пришёл в себя, а значит, ей показалось, как и прикосновение его руки — эта рука всё так и лежала без движения на полу. Как бы то ни было, она взяла иглу в третий раз, и теперь у неё всё получилось. Стимулятор она не загнала одним большим уколом посередине двух ран, как сделал Эдвард в машине, но поступила так, как советовал доктор по телефону — ввела раствор медленно, небольшими дозами вокруг ран, каждый укол не ближе чем в дюйме от другого. Кожа на животе Эдварда просто обжигала — можно было подумать, что это от заражения, но Эмоджен догадывалась, что просто стимулятор начал действовать. Ткани ускорили свою регенерацию в сотни раз — был бы Эдвард в сознании, для него это было бы весьма неприятным ощущением… Теперь пришла очередь пакета с кровью. После всего, что она сделала, он уже не казался таким пугающим — нужно было просто соединить клапан с концом резинового провода, а потом найти вену и воткнуть туда иглу. И какого чёрта она не возит с собой запасную сыворотку? Хотя Джек ни за что бы ей не разрешил. Пакет с кровью, за неимением капельницы расположенный на спинке стула, постепенно пустел, а значит, всё работало, но если даже и нет, то Эмоджен уже было всё равно. Прилив бодрости, порождённый кризисом и необходимостью немедленных решительных действий, иссяк, и она, всего десять минут назад готовая была взвалить на плечо Эдварда и катить с ним в Бостон, скорчилась на полу, дрожа. Внезапно всю её охватил невероятный холод. Единственное одеяло было под Эдвардом, всё ещё лежащем без сознания, хотя, может, это состояние перешло просто в глубокий сон — так спокойно теперь поднималась его грудь, — и Эмоджен оставались лишь простыня и пара подушек, которые она тоже стянула на пол. Дрожа и стуча зубами, она снова вскипятила воду и налила себе в чашку, хранящие в себе тёмные разводы — даже не потрудилась сполоснуть её в раковине ванной, — вытряхнула в эту чашку пакетик растворимого кофе из мини-бара, и этот кофе показался ей даже сносным во вкус, видимо, потому, что сахара там было больше, чем самого кофе. Или из-за того, что всё и затевалось только ради этого момента. Она выпила этот кофе крошечными глотками, поглядывая в сторону своего недавнего пациента и думая, что это, пожалуй, одна из самых странных ночей в её богатой событиями жизни. Пожалуй, в такую ночь можно было бы и умереть, но вот только ей никогда не хотелось умирать ночью — лучше всего, конечно, утром, на рассвете, когда солнце такое, немного пыльное, в дымке, и всё кажется немного красивее, чем есть на самом деле. Она выключила весь свет, от которого начали болеть глаза, и устроилась на подушках рядом с Эдвардом, обнимая кипятильник с остатками горячей воды. Вслед за ледяным холодом пришла тошнота. Эмоджен едва доплелась до ванной, где её стошнило в раковину; обычно после такого приходит облегчение, но ей стало только хуже. Она подумала, что можно согреться в ванной, и залезла в облезлую душевую кабинку, но вода быстро стала прохладной — нагреватель в мотеле работал из рук вон плохо. Очень хотелось облачиться в длинную ночную рубашку и залезть под одеяло, и чтобы кто-нибудь приносил горячий чай и клал руку на лоб, проверяя температуру. Вместо этого Эмоджен вытерлась полотенцем, к которому еще полчаса назад побрезговала прикасаться, и оделась в ту же одежду, в которой была. В чемодане, впрочем, обнаружился тонкий пуловер из кашемира, но и он особенно не спас. За окном небо только начало терять свою непроницаемую черноту — шёл четвертый час утра, самое унылое время. Эмоджен сидела рядом с Эдвардом на полу и смотрела в окно, и ей казалось, что она уже никогда в жизни не сможет согреться. Или уснуть. Она снова включила телевизор, но кулинарное шоу уже закончилось, и по всем каналам был только белый шум… *** Она их опозорила, да что вы говорите? Это маменька не терпела её в своём доме, всё хотела скорее выдать замуж, вот и… Соседям сказали — у Эмоджен корь. Три недели в кровати после операции, а отец всё равно ни слова ни сказал. Три недели пронизывающего холода. Этот холод — из-за ветра с моря. Солёный ветер бьёт в лицо, будто мама хлещет мокрой тряпкой по щекам, и точно так же, как в моменты тех наказаний, Эмоджен с вызовом смотрит вперед, кривовато улыбаясь. Как она его ненавидит. Как она их всех ненавидит. Отец на неё не смотрит, как не смотрел весь прошедший год; сначала она винила за это себя, теперь — его. Зато она сумела настоять, что все поедут проводить отца на корабль, надеясь, что по дороге удастся его отговорить ехать в Африку. Но, кажется, это было глупой затеей; отец выглядит уже совсем далеким от них, как будто мысленно уже пересёк пол-континента. От бессильной ярости хочется устроить истерику, но это уже давно ни на ком не срабатывает. Раньше отец выполнял любые её прихоти, делал всё, что она не попросит. Теперь его волнует только его проклятая работа. — Не лучшая погода для путешествия на корабле, — замечает Джек, наступая в лужу на разбитом деревянном настиле. Он морщится — наверняка ноги промочил, как обычно. Такой уж он неуклюжий. — Может быть, тебе стоит отложить эту поездку? — Ты, должно быть, шутишь, — мягко говорит отец. Над полуостровом Кейп-Код нависает плотный серый туман. Кажется, что с каждым шагом он становится всё более материальным, хватает за ноги, норовя утащить в место, дающее рождение всему безжизненно-серому, и из-за этих мыслей идти всё тяжелее. В тишине мать говорит: — Подбирай свои юбки, Эмоджен, ты волочишь их по грязи. Больше всего раздражает в матери её способность в самый неподходящий момент найти какую-нибудь мельчайшую, бессмысленнейшую деталь и придраться к ней. Как будто за этими деталями мать не видит целой картины, или просто не хочет видеть, прячется от мира за своими глупыми чаепитиями с фарфоровым сервизом и мечтает, чтобы все остальные тоже стали, как она. — Если бы я носила брюки, таких проблем бы не возникало. — Ох, Эмоджен. У меня сейчас совершенно нет сил спорить с тобой. Эмоджен пожимает плечами. И отлично, она тоже спорить не намеревается. Отец идёт впереди, и спина у него широкая и прямая. Он вскакивает на трап корабля с легкостью мальчишки, следом осторожно забирается Джек, одной рукой держась за свои очки, а другой — за поручни. Матросы что-то орут друг другу на палубе. Чайки летают над головой и кричат так, что хочется закричать им в ответ — возьмите меня с собой. Того гляди всё кончится. Мать отказывается даже шагу ступить на корабль, остаётся стоять там, внизу. «Возвращайся скорей, дорогой», говорит она отцу с дежурной любезностью, как будто передавая сахар для чая. Тот одаривает её любезной и равнодушной улыбкой. Отец показывает им с неожиданно заинтересовавшимся Джеком свою каюту, — нет, сын, поедешь со мной в другой раз, — проводит целую экскурсию, пока у них есть ещё целых десять минут, и за эти десять минут Эмоджен слышит такое множество энциклопедических фактов о компасах, попутных ветрах и особенностях африканской диеты, что её начинает в самом деле тошнить, а может, это от волнения, или всё сразу, — и она не выдерживает, совсем как Джек, говорит: может, возьмёшь меня с собой? В её фразе, пожалуй, даже больше мольбы, потому что у неё больше надежды, что её увезут отсюда, но отец отвечает так же, как и брату — отрицательно. Они возвращаются на палубу, где солёный воздух бьёт в лицо, как мокрая тряпка, и небо вдруг блещет безжалостной синевой — такое выражение иногда появляется в материных глазах, эта непонятно откуда берущаяся жестокость, — отец показывает, в какую сторону поплывёт их корабль с глупой старомодной русалкой на носу, а потом Эмоджен спускается вместе с братом по трапу вниз, подхватывая свои юбки, и всё равно одна за что-то цепляется; она оборачивается, чтобы отцепить, и видит отца на фоне мачты и просветов синего неба, и думает, что это, может быть, последний раз, когда она его видит, и думает, что надо выкрикнуть предостережение, но вместо этого отворачивается и сжимает зубы. Она на него зла, ведь он оставил её здесь одну как раз тогда, когда ей нужна его помощь, его близость. Что за слово такое — опозорила, всё равно же никто ничего не узнал, стоило так кипятиться из-за всего… и она была уже наказана этими тремя неделями после. Никто не узнал же! Спустя много лет она будет бесконечно вспоминать об этом и ненавидеть себя за то, что ничего не сказала; как будто её высказанное вслух опасение могло бы спасти отца, будто самая сильная на свете молитва или заклинание. Да когда же этот ветер заткнётся, наконец? И прекратит бить по щекам… Ей кажется, что он даже её имя завывает. Эмоджен… Отстань. Мисс Кэбот… Надо же, какие хорошие манеры для простого погодного явления. Снова этот удар по щекам. Она открыла глаза, чтобы возмутиться и запротестовать, но перед ней не появилось ни корабельной мачты, ни силуэта отца — всего-навсего лицо Эдварда, и, хоть его глаза и обладали той же синевой, которой блестело небо в том воспоминании, в них не было ни тени беспощадности. Эмоджен почти стало жаль его — как же он с этим будет жить? Бедный, бедный мальчик. Он остановил свою руку, занесённую для очередной пощечины; Эмоджен вымученно улыбнулась, чувствуя, как трескается корка на сухих губах, и сказала: — Женщин бить нехорошо, ты это знаешь? — Просто пытался в чувство привести. Она вздохнула, тут же отметив новый источник боли в груди. Эдвард выглядел немного недовольным, но вполне бодрым, точно и не валялся всю ночь на полу после импровизированной операции. Эмоджен вспомнила об этом, увидев окровавленное одеяло, которое Эдвард зачем-то аккуратно положил на кровать, как будто не мог вынести беспорядка и попытался его как-то исправить — это было бесполезно, но даже немного мило. — Я смотрю, ты остался жив. Это хорошо, я рада. Не сказать, что я выдающийся лекарь, или что-то такое… Эмоджен попыталась подняться на ноги, но всё тело мигом отозвалось протестующей болью. Что ж, возраст уже даёт о себе знать… Эдвард подхватил её под руки и зачем-то повёл в сторону двери, сам едва заметно морщась — видимо, ему ещё было немного больно. — Положи меня на кровать, пожалуйста. И прекрати меня таскать, как манекен. — Мисс Кэбот, нам пора ехать. — Я не могу ехать, я устала. Мне плохо. Можно хотя бы немного поспать на нормальной кровати, под одеялом? Пожалуйста? — раздражённо поинтересовалась она. Она и сама чувствовала, что звучит, как капризный ребёнок, или наоборот, как очень старая и строптивая старушка, но ей было плевать. — Нет, нельзя, — неожиданно резко отозвался Эдвард, и это так её поразило, что она только и смогла, что открыть рот и закрыть его. Эдвард между тем не остановился, как будто что-то его освободило; произнося свою суровую отповедь, он смотрел куда угодно, но не на Эмоджен:  — Я подчиняюсь не вам, а Джеку, и он дал мне вполне чёткие указания. Вчера я уже послушал вас, хотя знал, что не стоило, и это имело плохие последствия. С этого момента всё будет по-другому. — Ну-ну, — только и сказала Эмоджен, наполовину иронично, наполовину удивлённо. — И вам стоит почаще слушаться своего брата, — мрачно добавил Эдвард. — Того брата, который три месяца ищет по болотам следы внеземных цивилизаций? — Думаю, что вы прекрасно понимаете, о чём я. У скучающей регистраторши при виде их компании — бледного Эдварда в пятнах крови, бледной Эмоджен с коркой на губах, — упала сигарета изо рта, и она даже не пошевелилась, чтобы дать сдачу с двадцатки, брошенной на её стойку. Ни один из патрульных на дороге не остановил их, только охранник на воротах Парсонса — но Эдвард недовольно махнул ему рукой, и тот поднял шлагбаум. Эмоджен почти всю дорогу лежала на заднем сидении машины, погружённая в тоскливый лихорадочный полусон, и, когда Эдвард остановился, осторожно поднялась и посмотрела в окно, из которого виднелась фигура русалки над парадным входом в главный корпус Парсонса, а над ней — безжалостное синее небо, а над ним — неподвижные облака, как паруса над кораблём, севшим на мель. Как приятно вернуться домой.