***
Несметных судеб обрубленные цепи навсегда остались в этом месте. Чью нелёгкую жизнь тянули они — то слишком долгая да и запутанная история, но кем были разбиты — известно наверняка. Где сейчас захоронены позабытые звенья, там же когда-то нашло последний приют отребье в кандалах. Пленники застенок, все до единого, были теми застенками перемолоты. Но придут новые, и ни один не удостоится помилования. Рано или поздно каждый станет едой для полчищ голодных насекомых. Посему не имеет значения срок; гораздо важнее — как это случится. Ибо нет хуже казней, чем здесь — в темнице, не имеющей даже собственного имени. Ей оно и не нужно. Тюремщики молчаливы, а узникам не суждено выйти наружу и поведать о пережитом.***
Вонь жжёной плоти мешалась с горечью, издаваемой бочками из-под старого масла. Им заправляли лампы, приглушённое мерцание коих отнимало последние капли рассудка у обитателей мрака, навеки потерянных для мира. Густели, сдавливая горло, миазмы, будто сущность без формы и тела поселилась в каменном мешке и не желала уходить. Навязчивей был только железный привкус: не то кровь, не то ржавчина, оседавшая на языке. — Оставьте, — прохрипел голос, — … я давно не ощущаю боли. Ему не ответили. Снова вонзился в мясо кованый прут, только что вынутый из пламенеющего горна. На сей раз предплечье. Кожа — рубец на рубце — пошла пузырями, сначала гнойно-белёсыми, затем золотистыми, напоминая запёкшееся, передержанное на сковороде сало. В нос ударил тошнотворный запах, под стать виду, однако закованный человек, чьё тело истязал металл, даже не поморщился, безучастно глядя на то, как вскипает и шипит рана — словно его это совершенно не касалось. Камера или пыточная — разница невелика: одинаково древние стены из крупных булыжников, неровный, в трещинах, пол. И полутьма. Одно — жар стоял на грани невыносимого. Жерло, куда палач — согбенный сухой мужчина в исподнем, мокром от пота — опускал пруты, раскаляло воздух. Изнутри поднималось зарево, обливая багрянцем орудия мучений: всевозможные ножи, клещи и молоты, разложенные на столе рядом. Огонь до того ярый, что не вызвало бы удивления, окажись за каменной кладкой, из которой выпирал горн, лавовый каскад, падающий прямиком на равнины Неделимого плато. Зольницы мира. В тени, у выхода, сидела фигура, укрытая подобием савана. Безмолвный наблюдатель держал на коленях свиток и временами царапал по нему пером, поднося близко к бумаге свечник с тлеющим огрызком. При этом человек чувствовал на себе неотрывный тяжёлый взгляд, устремлённый из провала капюшона, где должно было находиться лицо. Наконец, поставив свечник в нишу стены, наблюдатель заговорил. Голос его был глухим, рыхлым, словно пересыпающийся песок: — Ты действительно насквозь прогнил. Мы могли бы прибегнуть к средствам более изобретательным, если бы на то имелась нужда. Однако, видится мне, простая беседа будет намного плодотворней. Жестом он приказал палачу прекратить, и тот, поклонившись, отошёл к своему столу. — Сколь же тлетворны воды Чёрной реки! Не всякий день увидишь воочию всю глубину их влияния на человека. Узник пожал плечами, отчего кандалы негромко звякнули. — Уверен, многие после здешних дознаний выглядят не лучше. В придание веса словам он показал руки, изрытые, как и всё тело, язвами нездорового серого цвета. Некоторые были совсем свежими, а другие не заживали уже давно. Точно плесень, пятна неведомого поветрия заживо пожирали человека, превращая в одну колонию клейких узловатых паутин, поражённых гангреной. Ожоги дополняли картину уродств. Некоторое время наблюдатель молчал, раздумывая над чем-то, а после свернул свиток и произнёс: — Перейдём к сути. — А записи? — ухмыльнулся закованный. — Презрение к боли и страху … я выяснил всё, что требовалось, — прозвучал спокойный ответ, — … следующая часть не для бумаги. — Ну разумеется. Тут муж в саване нетерпеливо махнул рукой. — Начинай. Ведь ради этого ты пришёл туда, откуда нет выхода. — Да, — узник провёл ладонью по шершавому подлокотнику кресла. Любой бы умолял о смерти, просидев так и несколько минут, однако нынешняя пытка длилась уже многие часы. Прикованный к креслу цепями, пропущёнными через его основание, человек знал, что исколот, пронзён десятками стальных шипов. Что на спине не осталось живого места, где не открывались бы кровоточащие стигматы. Впрочем, мыслям этим сопутствовало только равнодушие, — … вот и думай потом, чей это поступок: мученика или глупца. С чего начать… моя история о том, кто когда-то был исполнен грандиозных замыслов, а теперь пал даже ниже меня…***
Я повстречал его, будучи мальчиком на побегушках при храме Пяти Столпов, да будут прокляты их имена. Тогда надо мною довлели жестокие догмы, пронизывавшие всё королевство Атнар и каждого человека в нём. Послушание, фанатизм, заскорузлость обрядов… я больше не могу возродить в памяти унижения тех лет, через которые проходил каждый послушник, хотя уязвлённая гордость и стала причиной моего побега. В конечном итоге, наши пути пересеклись: меня — беглеца, отступника, и его — проповедника иной, враждебной Атнару веры, с огнём в сердце и взглядом блаженного безумца. Удивительное сочетание дикости и набожности! Годы спустя я осознал, что не нашёл ничего нового, а лишь ту же басню, только в ином изложении. Понимание этого придёт далеко не сразу. Мы путешествовали вместе, прибиваясь к кругам, сеявшим ереси на тех далёких рубежах, где положение жрецов было наиболее шатким. Хотел бы сказать, будто всё это делалось ради высокой цели, но разве можно назвать «высокой» обыкновенную месть? Я считал — можно. Собрат мой грезил идеей достичь обиталища богов, ибо верил, что принесёт от их имени благо всем людям, и было лишь вопросом времени, когда буйный ум обратится к изысканиям и потянет меня за собой. Мы оба с головой окунулись в таинства, которые стоило держать за семью печатями от любопытных юнцов. Поначалу с трудом верилось, что всё необходимое достать так же просто, как дурманящие травы, возжигаемые в курильницах храмов. Следы богов можно найти повсюду. Они словно заманивают смертных, подобно хлебным крохам, разбросанным на пути к жилищу людоеда.***
— Боги, о которых ты говоришь… — Мешки с козлиным дерьмом, это точно! — воскликнул узник, — … выродки прокажённой блудницы, исторгнутые ею из своего чрева в реку тьмы — Чёрную реку! Это чума нашего мира, ведущая его к гибели. Мы могли повернуть назад, когда была возможность, но то ли не хватило ума, то ли одержимость полностью завладела нашими душами. Двое опускались всё глубже, придавались всё более изощрённым ритуалам, не замечая необратимости собственных изменений. Сипло вздохнув, он умолк. — И что было дальше? — наблюдатель слушал, сложив руки на животе. — Дальше?***
Каждый из нас собственноручно зарезал немало людей в попытках привлечь внимание идолов. И однажды это удалось. Не знаю, как, но колдовство, до того капризное, неуправляемое, вдруг подействовало сообразно нашим ожиданиям. Позади распятия, на котором всё ещё корчилась в агонии женщина, чьё тело было изрезано символами Пятерых, вдруг сгустилась словно бы угольная завеса. В это время я повторял заклинание, не помню — в какой раз, но оборвал его, не в силах вымолвить и слова из-за того зловещего присутствия, что проникло в наше логово извне. Непроницаемое облако содрогнулось несколько раз, и женщина вдруг перестала кричать, кажется, почувствовав, совсем близко, НЕЧТО. Почувствовали и мы. В тот же миг из завесы сумрака вырвалась студенистая масса — что-то вроде слизня, принявшего форму клешни, усеянной человеческими зубами. Были их тысячи! А потом в студне прорезались глаза, воззрившиеся прямо на меня… Я утратил сознание, а когда очнулся, ни жертвы, ни моего собрата не было; лишь лужа крови на месте распятия, из которой росли неизвестные мне растения. Оказалось, я ошибся: человек, приведший меня к краю пропасти, никуда не исчез. Стоило мне подойти к луже, из неё поднялось создание, по виду — мертвец, вываренный в кипятке, однако знакомые одежды развеяли всякие сомнения. Это был он — колдун, зовущийся Воданом, и одновременно кто-то другой. Разинув рот, забрызганный чёрной слюной и слизью, Водан заклокотал, потянувшись ко мне когтистой рукою: — ВО СЛАВУ ПЯТИ!***
— Вспоминая слова нашего лидера: «Многим хуже чудовища от природы может быть только человек, добровольно отринувший свою исконную суть ради обретения сути сверхъестественной», — заключил наблюдатель, — … так ты раскаиваешься в содеянном? — «Виновный судит виновного» — так это выглядит с моей стороны. Ваш орден, я слышал, также играет с силами губительными и опасными. Не раскаяние привело меня сюда. Знай: я бежал. Бежал в единственное место этого поганого мира, где ОН не станет меня искать. Где я смогу укрыться от взора ЕГО богов. Пускай мне выколют глаза, вырвут язык и бросят в самую дальнюю камеру этих казематов! Лучше это, чем стать частью грядущих ужасов. — Да, ты заслуживаешь подобного исхода, — произнёс человек в саване, — … и всё же остаётся иной вариант. Ты продолжишь делиться с нами сведениями, не упуская ни единой подробности. Упомянутый тобой Водан понесёт заслуженную кару, ибо таково предназначение ордена. Смерть нечестивца станет концом истории, которую услышали эти стены. Он несколько раз ударил кулаком по тяжёлой двери. В коридоре раздались чьи-то грузные шаги. Под скрип петель порог пыточной переступила группа воинов, облачённых в одеяния сумрачные и непроницаемые, будто пропитанные дёгтем. Кроме того, на их головах были покровы с личинами — лишь верх, без нижней челюсти. Ткань провисала под навощенной губой, создавая иллюзию рта, что распахнут в безгласном крике. Двое держали руки на эфесах мечей, убранных в ножны; последний же нёс некий металлический предмет. Прищурившись, узник разглядел: пара круглых прорезей, створа на защёлках и длинный крючковатый клюв. Маска. Вблизи стала заметна гравировка, даже не рисунок, но многократно повторённые насечки и лунки в аккуратном, почти табличном порядке. Узник сразу подумал о счётах, по крайней мере, ни на что другое это не походило. Увиденное нисколько не умерило его пыл, пусть и была маска явно магического толка. Сдача ордену — одно из тех решений, какие принимаются единожды, определяя всё дальнейшее течение жизни. Выбор сделан давно, вне этой комнаты, и не переменится. Не может поменяться. — Согласен! Чего бы мне это ни стоило. Мгновения спустя вороний череп, откованный из железа, захлопнулся на его голове, сделавшись темницей для мыслей и страхов приговорённого по имени Каревен.