Кровь и Вино

— Милорд! — один из слуг, запыхавшись, вбегает в покои рыжеволосого графа. Последний отрывает взгляд от желтоватых листовок в его руках, что гласят о награждениях за голову хотя бы одного чудовища, и поднимает глаза. — Конюх, он… — Он что? — Сегодня утром его нашли мёртвым на конюшне, — слуга тяжело дышит. — Белого, как первый снег. — И обескровленного? — голубые глаза графа недобро сверкнули в полумраке комнаты. Он не любил яркого света, поэтому завесил большие окна тёмными портьерами, и ещё больше не любил эту свою схожесть с мерзкими кровососущими тварями — тем свет вообще противопоказан, как висельнику выбивание табуретки из-под ног. Получив в ответ кивок, граф только коротко вздыхает и хмурится. — Что стража? — Никто ничего не видел, — слуга судорожно перевёл дыхание и выпрямился. — Слышали скуление гончих на псарне, но списали на полнолуние. Выть, должно быть, хотели… Тяжёлый и ледяной взгляд милорда не сулит ничего хорошего, и слуга неловко сминает в руках свою рваную и потасканную шляпу, сняв её с головы; тупит глаза в пол. — Мне собак опрашивать насчёт увиденного? — тон господского голоса заставляет покрыться мурашками. — Вы все прекрасно знаете, как важно увидеть врага в лицо, пускай и на расстоянии. Или все этой ночью мигом ослепли? Это был тот самый спокойный голос, что пребывал на грани раздражённого хрипа, переходящего в гневный крик. Граф Накахара очень часто говорил именно так, отчего слугам вокруг становилось не по себе. Вошедшему же было ещё хуже. — Подать сюда стражу. Немедленно! — после удара кулаком по столу слуга вылетел из кабинета милорда, будто бы его тут и не было. — Глупцы. О, дьявол, — граф встаёт с кресла у стола и смотрит в окно, в тусклую щель света между портьерами, развернувшись к двери спиной, — дьявол, почему ты не можешь забрать свои отродья обратно? Накахара очень напрягся от услышанного факта. Раньше кровососущие твари так далеко не заходили. Не зарились на большое количество людей в поместьях вельмож. Слышен скрип дверных петлей и шаги. Два стражника входят в покои, и Накахара буквально отсюда чувствует их волнение, граничащее с непонятным и скользким животным страхом, и нет, не из-за того, что кровопийцы продвигаются по владениям всё дальше и дальше, от деревень на окраине до графских и герцогских поместий, а там и до дворца; из-за того, что они сами оказались едва ли не в логове самого настоящего дракона, если не в его пасти. — Милорд, Вы просили… — Просил, — Накахара медленно поворачивается, и в нагрянувшей секундной тишине, кажется, слышно, как тихо скрипит кожа чёрных перчаток на тонких графских руках. — Даже требовал, и не только это. Все ведь догадываются, о чём пойдёт речь? Стражники переглянулись, и один уже открыл рот, чтобы что-то сказать в оправдание, но вовремя его закрыл. — Почему не уследили?! — граф слишком резко опирается руками на стол, но с уже менее громким стуком. — Приказом велено следить за всем городом, так неужели сложно вглядеться во тьму пред собственным окном? На месте конюха мог быть каждый из вас! — Стража не ожидала, что нападение будет совершено в пределах поместья, и… — один из стражников, начальник, очевидно, пытается оправдаться и вклинить своё слово, но начальник на то и начальник, чтобы не признавать банальный страх перед чудовищем. — Вы бы и носу не показали, напади кровопийца на Вашего собрата? — Накахара злится, указывая рукой на второго стражника. Видимо, этот пришёл поддержкой. — Так бы вы все себя вели, — граф теперь и смотрит на второго стража, немного испуганного проявленным к нему вниманием милорда, — убивай чудовище его? — рука указывает на начальника, а потом пальцем граф указывает на самого себя. — Меня? — Милорд, мы бы ни за что не позволили зверю оказаться у Вашей спальни, — начальник говорит это таким тоном, будто заверяет графа в том, что, может быть, его спасут, а, может быть, и нет. Как, в общем-то, повезёт. И Накахара хмыкает, снова садясь в кресло и закидывая ногу на ногу. — В том-то и дело, что кровопийца — не зверь, — граф сжимает в пальцах лист, что лежал на столе, а раньше висел на стене одного из домов в городе. На нём написано, что после заката всем лучше оставаться в своих жилищах, тщательно заперев двери и окна, и ни за что не открывать полночным странникам: пока вампира не пригласишь в дом сам, он и не войдёт, но дар внушения был у каждого чудовища, посему это не было для монстров особой преградой. — Кровопийца — он нечто, что умнее не то что зверя — умнее человека. Как вы могли пропустить его мимо глаз? — после непродолжительной паузы граф продолжил: — Вот что. Вы, начальник, предупредите всю стражу о ночном дозоре. Шесть человек ночью, шесть человек — днём. И не нужно брать с собой копья и мечи, — Накахара многозначительно кивает на оружие, что при стражниках сейчас. — Древесные колья тоже. Только настойка вербены. Только чистое серебро, хоть вилка или цепочка. Я понятно объясняю? — Да, милорд. — Судя по голосу, начальник явно не рад. — Я делаю это не из соображений исключительно своей безопасности, — граф вздыхает. — Завидев этого посланника ада, можно избежать смертей абсолютно всех слуг. Можно избежать своей собственной смерти. Неужели кто-то хочет сгинуть в пучинах Ада от клыков безобразной и звероподобной твари? — Накахара жмурится, выражая брезгливость, и коротко встряхивает головой. — Даже крысы в амбарах и погребах красивее, чем эти обезображенные чудовища. Все помнят одну из служанок, старую кухарку, что была обезображена оспой три года тому назад? Её труп был приятнее на вид, чем внешность кровопийцы. Стражники еле заметно скорчились, вспоминая ужасное лицо кухарки, скончавшейся от болезни, на протяжении нескольких лет её мучавшей. Граф в это время, сложив руки за спиной, подошёл к начальнику стражи, не доходя шага и смотря в его глаза. Забавно, что милорд был или ниже большинства слуг, или одного с ними роста. — Умирать от оспы благороднее, чем от клыков вампира. Если не хотите кончить так же, как конюх — снесите, к слову, его труп на двор, а похороны поверьте могильщику, — вы все должны смотреть в оба глаза, чтобы тварь не появилась сзади вашей собственной тенью. — Один из стражников, что явно был помоложе и вообще недавно на службе, отвлёкся, смотря в стену, и граф, обойдя начальника и его со спины, появился с правого плеча горе-охранника так внезапно, что тот вздрогнул, и у милорда дёрнулись уголки губ в некоей ухмылке. — Не появилась так же резко, как я. Всё понятно? — Да, господин. — Свободны. Если указания не будут выполнены — добро пожаловать на гильотину. Стражники поспешно ретировались, закрыв за собою двери, и граф Чуя остался совершенно один. Сейчас вечер, и утром лил дождь; неудивительно, что очередную жертву вампира обнаружили не сразу — никто не будет выводить коня в такую погоду. Сейчас ливень прекратился, но небо так и осталось серым. Светлым, скрывающим спасительное солнце где-то там, за тучами. Накахаре приходилось видеть самый разгар казни вампира: одного из них привязали к столбу пропитанными вербеной верёвками, оставив дожидаться солнца — сгорая, чудовище выглядело хуже всякой твари из кошмарных снов, оно кричало и неистовствовало, и в голосе его отразились голоса заточенных в аду душ; кожа чудовища сморщилась, как у старика, за считанные секунды, тут же начиная тлеть. Чуя не изъявил желания смотреть на пойманного кровопийцу, придя лишь к казни. Губы растягивались в злорадствующей ухмылке, когда у столба остался лишь чёрный пепел. Дьявольские отродья ужасно мучились под опаляющими лучами солнца. Сам Чуя не участвовал в поимке злостных тварей. Он отдавал распоряжения, как лучше избавиться от чудовища, но сам глядеть на них не хотел. Зачем устремлять взгляд на мерзкое, жалкое существо? Лучше тешить взор его убийством. Граф был всего лишь одним из тех, кого сам император поставил во главу охоты на кровопийц: у Чуи были безупречные биография и родословная, его манере держаться на людях мог позавидовать сам император, а о его внешности могли только мечтать. Граф был достаточно молод и неженат. Последнего он, кажется, или несильно хотел, или откладывал на самый последний час. Это было удивительно — с дамами он обращался лучше всякого испанского кавалера и на лицо был хорош, если не сказать, что неотразим. Лишь одно было препятствием в установлении личности милорда как женского обольстителя — его глаза. В ледяных очах читался такой жуткий холод, что, казалось, в них можно замёрзнуть, лишь граф на тебя взглянет; в них отражалась такая тяжесть, что любую искреннюю эмоцию, будь то любовь или счастье, например, можно было бы безошибочно угадать, не уходи самая первая и не сиди в глазах вечно. Если рот говорил положительно, по глазам можно было прочитать чистую ложь и притворность сказанного по этикету; если Чуя молчал, по взгляду можно было понять, что собеседнику пора выйти вон. Тёмная рубашка и чуть темнее жилет были на графе почти всегда, и такая одежда резко дисгармонировала с ярким, почти пламенным цветом его волос. Такой цвет был редок, особенно в сочетании с глазами, в которых плескалось спокойное море или бушевал смертельный шторм океана; таким цветом волос не обладал никто из его родословной. Мать графа была женщиной красивой, благородной и мудрой, и, бесспорно, Накахара унаследовал красоту, привлекательность и ясность ума от неё; именно она научила его всему, что граф знает, а также тому, что в некоторых ситуациях нужно быть мудрым, как змея, и простым, как голубь. Почему-то Чуя предпочитал чаще оставаться холодной и расчётливой змеёй, и никто не пытался его изменить. Отец же Накахары был таким же красивым, высоким, но довольно мрачным человеком. Он всегда был спокоен и невозмутим, но в голосе проскальзывали именно те нотки, благодаря которым графу сейчас подчиняются. Сын не перечил отцу, по первому зову приходя в покои старшего графа и становясь на колено. Мать всегда была подле отца и, по сравнению с мрачным своим мужчиной, выглядела ярко. Родители напоминали молодому графу красивую райскую птицу и чёрного, старого ястреба. От отца Чуя унаследовал холодность, рассудительность и спокойствие, граничащее с гневом — граничащее так, что его понимают все вокруг, и при этом нет нужды повышать голос. Вопреки семейным традициям, ни граф, ни графиня не наседали на сына в плане женитьбы. Он рано начал изучать политику правления, поэтому быстро приспособился вести некоторые дела в поместье. Выбор будущей жены лежал полностью на плечах молодого графа, но сейчас он лежал довольно невесомо, напрочь отойдя на задний план; главной задачей граф поставил себе обеспечение безопасности жителей его округа и устранение угрозы, нависшей над городом. Вампиры нагрянули внезапно. «Так же внезапно и уйдут». Никто не знал, что у графа есть слабость — винные погреба. Чуя души не чаял в хорошем вине правильной выдержки, любя сидеть вечерами в своём кабинете и держа в руках бокал с подноса, что принёс дворецкий. Граф ценил труд виноделов, иногда даже немного радуясь за то, что качественная их работа распространялась даже на скудные на климат Фландрию и Нормандию. Чуя должен признаться — иногда, когда никого близ не было, а вино ну уж сильно хорошее, он не брезговал пить из бутылки, и при этом жесте все манеры летели к чертям собачьим, прямо-таки на вампирскую родину. Если бы кровопийцы были винопийцами, граф бы стал самым первым и древним прародителем дьявольской цивилизации.

Нам Дьявол ниспослал детей своих, Извергнул из пучин всем на беду, Чтоб мы, всё глядя зверски на чужих, Познали, смертные, вампиров… красоту.

— Чёрт, — Чуя перечеркнул последние строки. — Написано по-идиотски. Какую, к чёрту, красоту? Рифма, рифма… Одно уродство. Отвратительно. Граф, сидя при свете свечи в своей спальне, сняв жилет, устроился за своим писчим столом с пожухлым листком бумаги из стопки и пером в руке. Протянув стило к чернильнице, он макает кончик в тёмно-синюю жидкость и снова думает над тем, что бы написать, но внезапно перо каплет светло-красной каплей на бумагу, и граф чертыхается, отбрасывая перо в сторону — вместо чернильницы он макнул его в бокал вина, стоящий рядом. Автоматически протягивая руку к бокалу, Чуя одёргивает сам себя и чертыхается снова уже дважды — чёртова привычка. Иногда, сидя в уютной тьме своей спальни, когда большие часы с маятником в коридоре анфилады комнат били двенадцать, он писал четверостишия, иногда — целые поэмы (пытался), но, перечитывая, считал это абсолютной безвкусицей, называл бездарностью и комкал, закидывая в ящик стола. На некоторых листках отпечатались капли пролитых чернил, и именно из-за них Накахара нервничал, раздражённо цыкая и забрасывая увлечение высоким до следующего вечера. По детству Чуя долго засиживался в библиотеке, буквально «проглатывая» книги одну за другой, всё вдохновляясь и вдохновляясь талантом писателей его времени, понимая, что хочет писать сам; вскоре попробовав себя в писании, понял, что заблуждался в своих способностях. Когда говоришь — слова льются одни за другими, выстраиваясь в мудрые речи и красивые присказки, а как достанешь лист — получается какой-то бред. Как, чёрт возьми, становятся писателями? Они тоже дети Дьявола, наделённые адским талантом к высокой литературе? Пламя свечи изредка колышется от дыхания графа. Его мучили мысли, что в последние месяцы чудовища явно пересмотрели границы своих владений, где они могут бесчинствовать безнаказанно. Если раньше кровопийцы вытворяли невесть что лишь в дремучих лесах и на окраинах города, больше пугая местных жителей, чем кусая и убивая, то постепенно они начали перебираться с пустующих деревушек на более крупные, пока не добрались до самого города. Февраль поднял первую волну смятения — у стен, окружающих город, был обнаружен первый обескровленный труп. В конце месяца появился ещё один — какой-то забулдыга или бродяга, заночевавший на сеновале. Март потряс всех тем, что целые стада скота стали находить мёртвыми, и у всех были едва заметные укусы на шеях — сначала погибала домашняя птица, потом овцы, за ними начали умирать от бескровия коровы и драгоценные беднякам лошади, а в апреле был обнаружен первый труп, лежащий на пороге собственного дома. Чего только люди не делали — вешали кресты на двери и серебряную утварь, сыпали соль в углах. «Они совсем не знают, что делают», — думал тогда граф, когда буквально через пару недель нашли мёртвым целый дом с семью людьми. Вампиры, как выяснилось, не щадили никого — ни стариков, ни молодых, ни детей. Им было всё равно, чью кровь глотать. Даже день рождения графа в конце апреля не скрасил идущий месяц — обескровленные тела заснувших на улицах и в подворотнях пьяниц уже не были чем-то из ряда вон выходящим, лишь в их мёртвых и стеклянных глазах застыл неподдельный ужас, впервые увиденный трупы нашедшими. Месяцы и месяцы назад Накахара перерыл всю библиотеку вновь в поисках книг о всякой нечисти и чертовщине; в детстве он считал их скучными: какие-то обряды, странные нечитаемые заклинания, не интересующие его факты о непонятных существах, которые существуют лишь на словах. Зачем читать что-то, если ты не понимаешь, о чём идёт речь? Но в тот момент, перечитывая книги снова, Чуя уже старался урвать хоть кусок полезного, и то, что он урвал, пригождалось и сейчас — вербена, жгущая вампирам глотки, непосредственный контакт с серебром и, конечно, солнце. Графу хотелось воткнуть серебряный нож прямо в горло ненасытному и оборзевшему врагу, но что-то как-то не получалось. В гнёте сильных мира сего прошла последняя неделя второго весеннего месяца. Май. В мае ночи становятся короче, в свои права вступает свет, и вампирам это явно не по душе. На какой-то момент они даже совсем затихли, и граф было подумал сбить тревогу и милостиво разрешить быть менее бдительными, но не тут-то было — удар обрушился на совсем близкие к поместью торговые дома, когда один из купцов был найден мёртвым от потери крови на пороге собственного жилища. Эти глаза, полные спокойствия, будто жертвы сами подставились… «Это гипноз». Чуя читал и об этом, вспомнив магию дьявольских отродий именно сейчас. Гипнозу не противостоит ничто, если не быть или под действием вербены, или бдительным настолько, как бдит в норе, не смея шевельнуться, кролик, которого выслеживает бродящая вокруг голодная лиса. На город обрушилась новая волна паники. Работы на полях остановились, людям было страшно выходить даже днём. Графу приходилось гонять стражу туда и сюда, чтобы предупреждать жителей, что днём они в полнейшей безопасности, и стоит опасаться лишь наступления сумерек. «Никого не впускать, никого не выпускать — главное правило, — говорил он. — Если к вам стучится в дверь после заката солнца человек — забудьте. Это не человек, каким бы ласковым голосом он не обладал, кем бы он вам не приходился». В напряжении закончилась весна, уступив место июню. Граф всё ждал, когда тварь заползёт на территорию поместья. Болезненно вглядывался ночами в окна, держа наготове серебряный клинок, окидывая взглядом владения раз за разом, вздрагивая от каждого движения, будь то взлетевшая ночная птица или ветер, сорвавший лепесток цветка. Аристократ на то и аристократ, чтобы не говорить, что ему страшно. Чуе было страшно, и он об этом только думал. Просто не хотелось встретиться лицом к лицу с необъяснимым церковью чудовищем, которое в считанные секунды выпьет твою кровь и будет таково. Ночью было не заснуть. Граф мучился бессонницей, а если и засыпал, то снились ему отвратительные сны. Ложился Чуя поздно, а вставал ни свет ни заря и больше не мог провалиться в царство Морфея обратно. Понимая, что дальше так дело не пойдёт, ведь нельзя было переложить свои обязанности на отца или мать, Накахара решил тратить ночное время с пользой — если не спать, то хотя бы писать. И он писал. По крайней мере, очень старался, и рифмы даже выходили, но всё было не то, не так и не эдак, однако привычка плотно въелась в мозги, и Чуя вот уже полтора месяца корпел над искусством литературы. «Будь я простым бедняком, — задумывался он, бывало, грызя стержень пера и непременно пачкая губы чернилами, — подался б в менестрели и распевал бы баллады собственного сочинения с лютней в руках». Накахара, будучи аристократом, понимал жизнь простого народа и даже находил в ней какую-то особую изюминку, некую привлекательность, уют. Если граф, защищённый каменными стенами своего дворянского гнезда, так вздрагивает от любого шороха за окном, пускай это и всколыхнулась от ветра занавеска, то каково им, крестьянам, живущим в деревянных домах? С ружьём спят? Или не спят? Прислушиваются ли к каждому звуку? А если постучится кто средь ночи, то что они увидят в окно?.. Чуя ещё в десять лет узнал, что вампиры — ни черта не выдумка для детей. Отец поведал ему о существовании этих тварей в как можно более мягкой манере, но даже при этом бурная фантазия десятилетнего ребёнка нарисовала столь страшные картины, что иногда юный граф, мучаясь кошмарами про страшных кровопийц, приходил в родительскую спальню. Ещё через десять лет Накахара твёрдо решил, что избавится от своих кошмаров путём истребления их извечных героев, и у него это получалось. «Жуткие твари должны быть уничтожены». Но эти твари ещё не заходили так далеко. Убийство вампиром конюха будто обухом по голове ударило. Они здесь. Граф отвлёкся от мыслей тогда, когда пламя свечи всколыхнулось от порыва ветра и тотчас погасло. Спальная погрузилась в гнетущий мрак, и за спиной послышался шорох. Резко обернувшись, Чуя увидел лишь качнувшиеся занавески. «Ну и ветер сегодня. Погода, очевидно, меняется». Графу Накахаре Чуе — двадцать два, а страх перед неизведанным всё ещё теплится в груди. Развернулся шипящей змеёй, что дремала уже несколько лет, и ноги отяжелели, когда Чуя шагал к окну, чтобы закрыть его. Шаги отдавались едва слышным глухим эхом, и взгляд, что так хотелось отвести от окна с вселяющей тихий ужас тьмой, был будто прикован к нему. Сердце билось или часто-часто, или вообще не билось — граф не слышал. Страх ребёнка перед тёмным углом, в котором затаился подкроватный монстр. Руки до судорожного быстро хватаются за ставни и закрывают окно. Портьеры успокаиваются, вновь повисая, и холодный воздух мигом исчезает, уступая место недвижимому и тёплому. За тёмными шторами Чуя вдруг почувствовал себя гораздо безопаснее, и ноги стали чувствовать почву под подошвами высоких чёрных сапог, и онемевшие подушечки пальцев стали вдруг тёплыми. Исчезнувший детский страх, когда ребёнок распахнул шкаф с сидящим в нём чудовищем и, посветив в него свечой, держась за подол платья позванной матери, никого не обнаружил. Но это ощущение мимолётно. Мимолётно, как и мелькнувшая по стене тень. Накахара вздрагивает, машинально сжимая рукоять кинжала, вперив взгляд на стену, ожидая увидеть хоть какое-то движение. И… ничего? Граф не знает, что его пугает больше — то, что там действительно ничего нет, или то, что он всё-таки боковым зрением что-то заметил. Стол со свечой стоит у противоположной к окну стены, и расстояние до него кажется очень далёким. Чуя просто замер перед окном, до рези в глазах вглядываясь в интерьер. Всё та же кровать, большое зеркало рядом, стол, шкаф в углу на львиных лапах, отодвинутый у стола и обитый красным бархатом стул. Всё то. И, кажется, всё не то. Царит напряжённая и звенящая тишина. Неужели граф Накахара боится темноты? Это бред, такого никогда не случалось, даже когда подсвечник посреди ночи рухнул с подоконника, небрежно оставленный на нём вечером, не так испугал Чую, как сегодняшнее… что-то. Граф так и не понимал, что его напрягло до покалывающего клубка в груди. Стоит просто выдохнуть и пройти в кровать. Просто выдохнуть. Пройти в кровать. Накахара нервно перебирает пальцами по рукояти серебряного клинка и мысленно успевает посетовать на то, что готов прибить стражу, а за что — пока не знает. «Они наверняка упустили какую-то тварь… Или я зря беспокоюсь? — Чуя судорожно сглатывает и шумно вдыхает, также шумно выдыхает, пытаясь умерить взволнованное сердцебиение. — Не было такого, чтобы я так чурался каждого шороха. Нужно больше спать. Кто узнает — засмеёт!» Его явно пугают лишь тени забытых снов. Граф, уняв беспокойство, понимая, что оно возникло абсолютно беспочвенно, встряхнул головой и прошёл к кровати. Сапоги неожиданно стали давить в носках. Они давили раньше? Накахара ещё раз оглядывает комнату и делает вывод, что ему пора пить настои трав, что успокаивают нервы или улучшают сон. Чуя опирается руками на постель, смотря теперь в тёмный потолок, всё ещё краем глаза улавливая еле заметное колыхание портьер из-за ветра, проникающего в щели ставней. На стене — полуовальное пятно лунного света, проникающего сквозь полупрозрачные, но тёмные шторы через окно; в коридоре, за дверью, гуляет чуть слышный ветер. По лету в поместье всегда становится душно, поэтому слуги по приказу милорда не закрывают окон, выходящих в огорожённый сад. Раньше все окна были открыты, и Чуя помнит, как, будучи маленьким, сидя в кабинете отца, наблюдал за солнечными зайчиками, скачущими по стенам напротив открытых окон; сейчас же, если ты можешь закрыться в самом душном и маленьком помещении без возможности проникнуть туда извне — закрывайся. Удар сердца громко отдаётся в ушах, а пальцы соскальзывают с расстёгнутой верхней пуговицы рубашки, когда в полуовале света на чёрной каменной стене появляется тень. Чуя нервно сглатывает, чувствуя, как на секунду онемели подушечки пальцев, а в позвоночник будто вонзилась тысяча тупых игл. Высокое чёрное пятно стоит прямо за окном, не двигаясь, не собираясь исчезать, и слышен звук, будто проводят когтём по стеклу — медленно, почти неслышно. Граф не решается обернуться, уставившись на свет на стене, и зажмуривается в надежде, что тень пропадёт. Словно шестое чувство подсказывало ему с самого начала, что настороженность и страх явились не просто так. Чуя медленно опускает руку на рукоять клинка и, сжав его, всё-таки ощущает себя в небольшой, но безопасности: один удар серебром по чудовищу — и то корчится в муках. За портьерами плохо видно незнакомую высокую фигуру, но и раздвигать их желания нет. «Открываешь — и бьёшь. Открываешь — бьёшь. Всё просто». Граф встаёт, чувствуя лёгкую дрожь в ногах, но насильно хмурится, пытаясь преобразовать страх в гнев. «Эта мразь ещё помучается в смертельной агонии». Смертельной? Вампиры и так мертвы. «Ну. В ещё одной смертельной». Накахара стоит прямо перед окном, глядя на подоконник и отчётливо видя ноги существа. Оно абсолютно бесшумно и недвижимо, будто восковая фигура, выставленная пред графским окном. — Не слушать. Не смотреть в глаза. Только бить, — говорит Чуя сам себе. — Быстро открыть окно и бить. Если ты меня сейчас слышишь, тварь, — граф хмурится и пытается придать уверенности голосу, переходя на более громкий рык, — то лучше убирайся отсюда, пока я не вонзил клинок в твои мерзкие рёбра! Ты слышишь меня?! Накахара резким движением раздвигает портьеры, занося клинок в воздух, и, подняв голову, замирает. За стеклом стоит высокий и ослепительно белый мужчина с тёмными, слегка вьющимися волосами и ярко-красными глазами, похожими на цвет спелых вишен в графском саду. Чуя настолько потрясён, что просто-напросто не может двинуться. Что это такое? Что… оно такое? Светлый, развевающийся на ветру плащ, светлые брюки, чёрный жилет и белая рубашка под ним, и на груди у него — висящий на лентах, что крест-накрест, ровный и сверкающий зелёный камень. Из-под развевающихся ветром волос видны заострённые, именно вампирские уши — длиннее, чем у кошки. В свете луны поблёскивают клыки, что показались из-за искривлённых в ухмылке губ. Его грудь не двигается — дыхания нет. Он просто стоит, замерев, и прожигает взглядом сверху вниз жертву. Какая, должно быть, красивая смерть настанет от клыков такого существа! Чуя понимает, что, наверное, вот он — гипноз. Граф не может замахнуться клинком, ослабив хватку и уронив оружие с тихим звоном на каменный пол. Страха больше нет. — Так вот ты какой, — бледные губы вампира искажаются до зловещей ухмылки, — граф Накахара. Чуя всё ещё не может поверить, что перед ним — вампир. Где внешность ужасного монстра? Где отвратительные, длиннющие клыки, с которых стекает ручьями кровь? Он видит лишь белоснежную, какого-то неестественного для человека цвета руку с острыми, но аккуратными когтями, прислонённую к стеклу с той стороны — у графа ещё есть рассудок не открывать чудовищу окно. Нет, внешность обманчива. Он видит не то, что монстр представляет из себя на самом деле. Кровопийца опускается на колено, стоя на широком подоконнике, оказываясь на уровне глаз Чуи. Как бы граф не старался, он не видит в чертах убийцы что-то отвратительное — не видит тёмных теней под глазами и впалых скул, дрожащего в предвкушении крови невинных кадыка, не видит сморщенной кожи и кривого ряда зубов; не слышит отвратительного скрипучего голоса, который, казалось бы, вообще слов издавать не может, а лишь рыки, хрипы и подвывания. Нарисованный мозгом образ ужасного зверя с громким треском раскалывается о действительность. — Впустишь меня? — тихо, будто бы с напевом вопрошает непрошеный гость, постукивая когтём по стеклу, и голос этот заставляет сердце едва ли не дрожать. Рука уже тянется открыть ставни и пригласить чудовище, но здравый разум паникует, заставляя не поступать опрометчиво. Чую дёргает, и он отступает от окна. — Убирайся прочь, исчадие Ада, — шипит граф, нахмурившись. Он снова готов занести клинок, чтобы нанести удар, но всё ещё не решается. — Как грубо со стороны вельможи приказывать гостю убраться прочь, — вновь нараспев произносит вампир, усевшись на подоконнике к стеклу боком, сверкая во тьме алыми глазами, как двумя рубинами. Ночь сейчас звёздная и безоблачная, и вампир выглядит на общем фоне особенно сюрреалистично. Что подумает ребёнок, видя за окном фигуру чёрного монстра в ночи? — Не впустишь? — Не впущу, — Чуя чеканит отказ и подходит к окну ближе, взмахивая рукой. — Прочь, я сказал. Изыди, мразь. — Как гру-убо, — тянет чудовище, не убирая улыбки с лица и продолжая сидеть. Вопреки описанному в книге поведению нечисти, вампир совершенно спокоен и будто бы настроен более чем гуманно. По крайней мере, он не атакует и не ведёт себя агрессивно, как попавшийся в ловушку дикий зверь. Накахара внезапно чувствует, что с ним даже можно завязать разговор, если не поддаваться на уловки и не давать оппоненту затуманить разум. «Чёртов политикан», — ругает граф сам себя, садясь на подоконник с другой стороны и всё ещё ожидая резкого толчка, удара или движения со стороны гостя, но и того не происходит. — Зачем явился сюда? — после непродолжительной паузы спрашивает Чуя, не смотря в красные глаза. «Ох уж эта стража… Гильотины на них нет». — Хотел взглянуть собственными глазами на прославленного графа Накахару, от рук чьих охотников гибнут наши собратья, — произносит вампир, наоборот глядя на Чую и пытаясь выловить его взгляд, но тщетно. — Неужели всё это время было так легко проникнуть сюда? — Заткнись, адская тварь, — граф цыкает и приглушённо бьёт кулаком по каменному подоконнику. Его берёт злоба за свою охрану. — Как ты… Как ты пробрался ко мне? Это охраняемая территория. — Охраняемая кем? — гость делает акцент на последнем слове и словно насмехается над графом. — Никого не видел и прошёл чуть ли не через главные ворота. — Ты лжёшь, — Накахара шипит снова. — Такие, как ты, всегда лгут. Отвечай: как ты сюда пробрался? — Если я отвечу, — вампир говорит будто незаинтересованно, разглядывая свою руку, вытянув её вперёд, — то больше сюда не проникну, а я бы не хотел отрезать пути прибытия к этому месту. — И не проникнешь больше. Убирайся! — Чуя изрекает это уже не так гневно, как хотел бы; скорее, больше показушно гневно. — А если не уберусь, что сделаешь? — Мне ничего не стоит позвать охрану. С серебряным оружием, факелами и вербеной. — У, напуга-ал, — вампир усмехается, сгибая ногу в колене и складывая на неё руку, поворачиваясь к графу больше. — Может, ещё и солнце вызовешь, пошаманишь? — Катись к чёрту отсюда! — Накахара не выдерживает и вскрикивает, соскакивая с подоконника. — И чтобы ноги твоей здесь больше не было! — Как страшно, ух, — чудовище даже не сдвинулось с места. — Ну, слуг позвать граф позвал… — Что? В этот момент двери графской спальни распахиваются, и в неё влетает стража со слугами в ночных сорочках. Чуя вздрагивает, смотря на пришедшую к нему толпу, а, обернувшись на окно, уже никого не видит. Чёрт возьми, как? Как эта тварь исчезла так быстро? — Милорд! — цирюльник с подсвечником и горящей свечой в руке подходит ближе. — Вы кричали? — Я? — Накахара непонятно почему тушуется, рассеянно глядя в окно. Если он скажет, что вот так несколько минут болтал со своим злостным врагом и не попытался его убить, выронив клинок, то его посчитают сумасшедшим. Глупо вышло. Вампиры всегда врут. Люди не всегда. Если придётся. — Я не кричал. — Но мы слышали, что Вы… — Наверное, приснился плохой сон, — граф неловко усмехается и снова задёргивает портьеры, словно стараясь закрыться от мира, из которого пришёл к нему полночный гость. — Встал закрыть окно. Прохладно. — Милорд, Вас точно ничего не беспокоит? — голос подал один из стражников, но граф отрицательно качает головой. — Ничего страшного. Все свободны, — Накахара поворачивается к слугам и незатейливо улыбается. Толпа, перешёптываясь, уходит, захлопывая за собой дверь, и Чуя даже переводит дыхание, понимая, что они просто чудом не заметили клинок, лежащий на полу. Отблески свечи на него не падали. — Чёрт возьми… Чуя обессиленно падает на кровать, раскинув руки в стороны. Кровать мягкая. Сердце бьётся медленно и глухо. Нет страха. Есть непонятное чувство неудовлетворённого гнева. «Если эта тварь явится и завтра, — граф крепко сжимает рукоять клинка, положив его на кровать рядом с собой, — убью».

Нас Дьявол проклял, Библией клянясь, Что мы, потомки Бога, дерзновенны; Что мы, в котле кипя, крича, бранясь, Кидаться будем на котловы стены; Что мы — что я? — грешны и всё виновны; Что мы не лучше дьявольских чертей; Что мы, дичая, стали непокорны Вампирским детям, детям их детей.

Чуя нервно трясёт перо в пальцах, смотря в потолок. Он не зажигал свечи, полностью полагаясь на лунный свет, падающий на стол. Сегодняшний день прошёл суматошно — дождь лил с самого утра, и не какой-то мелкий дождик, а настоящий ливень, прибивший к земле бутоны роз, камелий и маков, а ветер сломал ветви глицинии; садовник был в ярости и грозил кулаком хмурому и тучному небу, выкрикивая проклятия не то самому Богу, не то Сатане, явно поселившемуся на небесах и ниспославшему отвратительную погоду для садовничьих детищ в графском саду. Чуя был готов рвать и метать насчёт стражи, был готов кинуть всех в карцер за несоблюдение приказа или за простую слепоту, но тогда ему нужно было признаться либо в том, что он врал слугам ночью о кошмаре, либо в том, что не убил того, за голову которого дают по десять тысяч монет от императорской казны, поэтому, скомкав свою ярость, как листок бумаги с очередным поэтическим выкидышем, вызвал стражу для указа ещё более усиленного дозора ночью под предлогом плохой погоды. «Адской твари дождь нипочём, — чеканил граф с плохо скрытым гневом, но стараясь делать так, чтобы было непонятно, на что он гневается. — Она продолжит высасывать кровь и в дождь, и в буран, и в пожар. По одиночке не ходить. Держать наготове вербену». — Но милорд, прошлой ночью всё было тихо, — возразил вызванный на ковёр начальник, и Чуя еле сдержался, чтобы не выдать всю правду, отвернувшись к окну. — Да, было тихо, но один день не отменяет ровно ничего. Сегодня ничего, завтра ничего, а послезавтра одна тварь положит всю стражу. Этого ждёте? — отвечал граф. «И почему у меня все стихотворения на эту проклятую тему… — Накахара до боли сжимает рыжие пряди на затылке, откинувшись на спинку стула. — Вырву этому подлецу клыки, когда воткну клинок под рёбра, и повешу как трофей на шею. Будет он мне ещё при мне своих собратьев жалеть, чёртово отродье!» В этот раз он поставил бокал с вином чуть поодаль от чернильницы и поэтому пил совершенно спокойно, не опасаясь отравления чернилами. Тёмно-алая жидкость приятно опаляла горло, стекая тонкой каплей с уголка губ. Страха не было, был ворох мыслей. С тем, что вампир — далеко не ужасная тварь, Чуя уже смирился; отец и не описывал ему кровопийц отвратительными, но детская фантазия нарисовала ужасного и когтистого монстра с мерзким запахом изо рта и развороченной пастью с длинными, кривыми клыками, а по итогу получился чуть ли не прекрасный принц для заточённой в башне принцессы, только белого коня не хватает. «Я впущу его, — думал граф, глядя на вино в позолочённом бокале, — а затем всажу клинок промеж рёбер». Граф думал и ждал, отключившись от мира сего, прислушиваясь к посторонним звукам. В коридоре слышно лишь гуляние ветра, а здесь — шорох занавесок. Ветер сегодня ночью не такой порывистый и шумный, но небо всё ещё до отвратительного тучное и беззвёздное. Свет луны то и дело колеблется из-за наползающих на светило мрачных облаков. Когда же свет резко всколыхнулся и замер причудливым узором, Чуя сразу понял, что к нему пожаловал его вчерашний гость. Он опять не двигается, строя из себя восковую фигуру. «Как же ты, чёрт возьми, пробираешься? Я не верю, что моя охрана настолько безответственна». Вампир и не изменился. Сидит на подоконнике так же беззвучно, словно и не уходил вчерашней ночью, оставшись здесь безвольной куклой. Чуя подходит, устремив взгляд на гостя; в эту ночь он портьер не задвигал; сжимает клинок за своей спиной. — Наконец настал тот час, — вампир беззлобно улыбается, демонстрируя острые клыки, и сверкает алыми глазами, — когда я здесь и вижу Вас. — Уйми свой пыл, адская тварь, — отвечает Чуя, касаясь закрытой ставни. Они тонкие, и именно поэтому сквозь них всё слышно, но вампиру, конечно же, это преимущества не даёт: пока хозяин не пригласит, вампир войти не может. Адская тварь усмехается. — Впустишь меня, граф? — повторяет он свой вчерашний вопрос, и рыжеволосый странно улыбается, распахивая окно и жестом приглашая войти, держа одну руку за своей спиной. — Входи, — кротко бросает хозяин спальни, отходя и давая вампиру войти. Тот даже, кажется, воодушевился, встав на колено и просовывая голову внутрь, осматриваясь. «Бить сейчас опрометчиво. Нужно наносить удар в спину или хотя бы плечо». Кровопийца всё ещё сидит на подоконнике, а потом неожиданно, но медленно, будто учтиво протягивает руку к свободной руке графа, и Чуя решает не дёргаться — если чудовище осмелится укусить, у него будет время ударить. Но граф вмиг опешил, когда оказавшееся весьма галантным чудище осторожно касается графской ладони своими холодными пальцами, слегка царапая когтями кожу, притягивая ближе и целуя тыльную сторону, делая всё на удивление медленно, будто отбивая охоту и желание злиться на него, всем своим видом показывая, что он самый настоящий джентльмен, а не потрошитель. Губы у него гладкие и такие же холодные, и, когда вампир отпускает чужую ладонь без каких-либо намёков на то, что готов впиться клыками в запястье, у графа чуть клинок из руки за спиной не выпадает. — А у тебя тут совсем ничего, граф, — изрекает вампир, неслышно ступая на каменный пол. — Не хватает гроба, и точно склеп. Вампир говорит в какой-то странной манере — его голос одновременно слышен Чуе, но не слышен остальным. Граф хмурится, на секунду даже забыв, что хочет убить этого монстра. Он либо считает графа слишком глупым и доверчивым, либо это он слишком глуп и доверчив, либо здесь что-то третье, но граф пока не разобрался, что именно. В какой-то момент он даже подумал о том, что вампир, возможно, использует на его людях гипноз и внушение, но те по настоянию милорда пьют настойку вербены и вряд ли восприимчивы к вампирским уловкам. Времени медлить нет. Вампир неслышно подошёл к столу, опёршись на него руками и, видимо, просматривая писанину графа на разбросанных листках. Чуя, якобы шагая вслед за гостем, сжимая клинок обеими руками, заглядывает ему за плечо. «Не медли, Накахара, это твой заклятый враг». Он ещё некоторое время стоит, наблюдая за читающим его «поэмы» кровопийцей, уже в воображении рисуя, как на спине вампира расцветает алый бутон с серебряной и поблёскивающей в свете луны сердцевиной, а само чудовище падает на стол, ошарашенное ножом в спину в прямом смысле слова; граф, в конце концов, замахивается. В голове тут же пролетает мысль, будто он убивает не зверя, а человека. «Один удар — и он падёт от сребра. Не медли!» Чуя вдыхает. Выдыхает, занося клинок над головой, держа рукоять обеими руками. — А у тебя красивый почерк, граф. Пальцы дрогнули. — Это ведь твои стихи, да? Мне понравился тот, что про вампирскую красоту. Подчёркивает всю правду про мой народ. — Мои. Я рад, что понравились. Чуя прячет клинок за спину снова, смотря в пол. Он ещё никому не показывал своих творений, вообще скрывая факт увлечения искусством и своей причастности к нему. Граф на виду у всех лишь картины мог рассматривать, не более. Рыжий тихо кашляет в свободный кулак, и вампир разворачивается. — Пиши ещё, граф. У тебя талант, — на его губах — улыбка. Чуя нервно сглатывает, всматриваясь в черты вампирского лица. Он никогда не видел кровопийцу так близко. Он не хотел видеть своего врага, но теперь… На мгновение в разуме проскальзывает сомнение: вся эта красота не более чем притворство, и вот сейчас вампир, скривив лицо в ужасной гримасе голодного хищника, накинется на графа и вопьётся клыками в шею, и наутро слуги найдут бездыханное тело господина, и… — Приятно слышать, — сухо отвечает хозяин спальни, снова отводя взгляд и отшагивая в сторону спиной вперёд. Вампир улыбается, осматриваясь ещё раз и снова уходя к окну. — Уже уходишь? — Мне нельзя задерживаться в чужом мире, — кровопийца встаёт на подоконник, оборачиваясь на графа, когда тот подходит ближе, чтобы задвинуть за ним портьеры и скрыть факт появления кого-то здесь. — И, кстати, твоё восьмистишие тоже неплохо. Чуя кивает, неловко потирая ладонью шею и смотря в сторону. И это тот самый ужасный и кровожадный убийца, которого Сатаной на словах малюют? Тот самый, кто безжалостно высасывает всю кровь у невинных жителей, бросая ледяные трупы гнить в канаве или вообще никак не скрывая места преступления? Тот самый, кого всей своей душой ненавидит церковь и стремится предать огню? Тот самый… Бессердечный, жестокий, хладнокровный и умный хищник?.. — Не думай, что я не знал про твой клинок за спиной. — Что? — Накахара вздрагивает и оборачивается, но уже никого не видит. Окно пустое, лишь шторы легко колышутся от ночного ветра.