Мне Библия претила с детства. Тщедушен Бог — вот вывод мой. Ведя нас к счастью дармоедства, Он в Ад нас сводит за собой. Я много в жизни знал искусства; Ни скульптор и ни ювелир Не создадут из сребра сгустка Со звучным именем…
С тихим рыком Чуя отбрасывает перо в угол спальни и нервно стучит пальцами по столу. После ночного кошмара мысли сбились в одну кучу и в одно направление, и графу даже рифма противна. «Волколаки будут приятнее, чёрт возьми. Упыри, не знаю. Какая ещё нечисть ползает в подземельях? Таракан будет милее этих адских отродий!» Он сидит, склонив голову над столом; предрассветные сумерки постепенно освещают комнату, медленно прокрадываются в тёмные уголки — за шкаф и под кровать, — как раз туда, откуда могут появиться злобные твари детских страхов неискушенных. Граф больше не мог спать, и, выйди он из комнаты, узрел бы на часах полпятого утра. Слуги спят. Спят все. Кроме него. И, наверное, вампиров. — Я не смог его убить, — граф шепчет, зарывшись пальцами в ещё не расчёсанные пряди рыжих волос, сам себе. — Не смог убить собственного врага, что стоял ко мне спиной… Почему мои руки дрогнули? Это обычная лесть, вся живая чертовщина такою пользуется. Ты отвратительно поступаешь, Накахара, — слышишь меня? — отвратительно! В какой-то момент граф замолкает, приподняв голову и оглянувшись. Ему показалось, что он говорит слишком громко. Если его услышат, то… Чуя даже не хочет думать, что тогда произойдёт. Он уже чувствует себя предателем собственных принципов и убеждений; тянет себя за пряди волос, зажмурившись. — Он меня даже не укусил, — вновь шёпотом продолжает граф. — Он не сделал попыток наброситься. Это всё его план, да? Наверняка. Наверняка! Втереться в доверие, а потом накинуться, как голодная псина, со спины и впиться клыками в пульсирующие артерии. Граф всё ещё помнит ощущение укола в шею после сна. Накахара долго сидел на постели, скинув одеяло с ног и прижимая ладонь к шее с правой стороны, нервно сглотнув. Стакана воды рядом оказалось мало, чтобы унять сухость в горле. Действительно словно залили металл в глотку. Неужели именно это чувствуют умирающие в последние секунды, когда кровопийцы нещадно вонзают в них свои клыки? Чуя встряхнул головой, понимая, что лучше бы дал похоронить себя живьём, чем отдаться вампиру на съедение. Чуя и подумать не мог, что его воображение с треском разломится. «Не бойся он солнца, спрячь он уши за волосами или шляпой, издалека и не поймёшь, что нечисть среди людей». Нечисть среди людей.***
Snow Ghosts — The Hunted the hunter becomes the hunted
На его счету — тысячи и тысячи убитой вновь нежити, десятки тысяч сломанных арбалетов и перекушенных зубами оборотней ружей. Последние в основном досаждали жителям деревень, чьи дома ближе к лесу — волколаки нелюдимы, они предпочитают нападать в тёмное время суток (как, собственно, и вампиры) на одного-двух запоздалых странников, лишь изредка на бо́льшие компании. С ними было гораздо легче, чем с низшими кровопийцами. Рюноскэ никогда не расставался с магазином серебряных пуль, держа несколько в карманах своих чёрных узких брюк. Это был угрюмый и молчаливый, черноволосый, сероглазый парень, и худое его и бледное лицо обрамляли две свисающие чёрные пряди с белыми концами; он никогда не снимал чёрной одежды и жил отшельником где-то на окраине; не старше двадцати двух; не любит людей и общения, любит лишь тишину и покой; высокий, тощий, имеющий скверный характер; однако дорогу к его дому на самом отшибе знали многие, если не все. Акутагава жил совершенно один, он не держал даже собаки, и никому не было известно, чем прославленный охотник занимается в свободное время. Изредка можно было видеть одиноко горящее тусклым светом окно из-за лампы, что зажигал Рюноскэ не всегда и только по ночам, но и причина этого тоже была неизвестна. По его лицу нельзя было сказать, что он в принципе бывает чему-то рад, а в последнее время можно было прочесть вообще лишь одни гневные эмоции — участились заказы на вампиров, а Рюноскэ их всеми фибрами своей души не любил. Поначалу он даже пробовал отказываться, игнорируя приходящих людей и хлопая дверью пред их носами (чаще всего вообще не открывая), но, когда количество заказов увеличилось до неимоверной величины, а с просьбами стали приходить чуть ли не по нескольку раз на дню, причём и сумма награды увеличивалась довольно резко, у Акутагавы не осталось выбора. Это было самое начало весны. С Рюноскэ шутить никто и никогда не собирался. Многие прекрасно знали, что голову вампира принести невозможно — он мгновенно превращается в прах, стоит пустить в висок серебряную пулю или поджечь взбесившуюся нежить обычным факелом. Иногда, когда у Акутагавы было плохое настроение, он заливал в глотку пойманного существа настойку вербены и буквально наслаждался мучениями твари. А оборотни… Оборотней убивать — как собак стрелять. Можно дубинкой забить, если хочется. Бывало, что в засаде приходилось сидеть с глубокой ночи до самых предрассветных сумерек. Ну, как в засаде — Рюноскэ просто садился на землю возле дерева и ждал, когда ловушка, состоящая из мёртвого, свежеубитого оленя или кролика с выпущенными кишками и лужей крови и сети из пропитанных вербеной верёвок над приманкой, сработает. Убийство очередной твари, глупо налетевшей на ловушку — Акутагава просто обрубал тонкую, привязанную к дереву нить, держащую губительную для упырей сеть над ними, и твари, увлечённые лёгкой добычей, сгибались под обжигающими верёвками, упавшими на их спину, — не приносило никакой радости, лишь облегчение, что можно прийти домой и запереться от мира сего на стальной засов. Никто не знал, откуда этот мрачный стрелок появился в том чуть менее, чем он, мрачном доме на холме. Просто в какой-то момент из каменной трубы пустующего дома повалил дым, и с тех пор эту отшельничью обитель прозвали Домом Охотника. Каких-либо знакомых у парня никогда не водилось, а если и водилось, то никто понятия не имел об их существовании — из этого сделался факт, что Акутагава не кто иной, как какой-либо странник, обосновавшийся в пустующей постройке. Все, кто поднимался на холм с просьбами о помощи, убеждались, что на его высоте царит абсолютная тишина в независимости от того, шумно ли там, внизу, или нет. Таверны. Больше местных таверн Рюноскэ ненавидел… ничего. Шумные, многолюдные, похабные, с крепким запахом низкосортной выпивки в воздухе. Стоило двери распахнуться, а на пороге показаться Акутагаве с фирменным выражением-вякнешь-хоть-слово-задушу-лица, таверна вмиг затихала, и десятки пар глаз устремлялись на вошедшего. Трезвые побаивались охотника в длинном чёрном плаще, чёрной треуголке с пером ворона на ней, с белым платком, выглядывающим из-под ворота, заляпанным кровью или ещё какой-нибудь вампирской гнилью, и арбалетом за спиной; пьянчуги же страх теряли, и Акутагава ненавидел больше таверн тех самых пьянчуг, что накануне утром слёзно просили избавить их от лукавого, что повадился терзать скотину и задирать людей, а сейчас с мутным взглядом и развязной речью отстаивают скидку на более мелкую оплату. Рюноскэ с такими не церемонился — резким движением опрокидывал ногой стол, раздражённо цыкая, а дуло ружья, что также висело за спиной, приставлял к виску заказчика. — Я тебе скидку, — хриплым и даже зловещим голосом изрекал охотник в наступившей тишине, лишь где-то сзади из чьих-то кривых рук падает деревянный бокал на дряхлый пол, — ты мне свою голову. Задрался бегать за кроликами, чтобы приманить ваших вурдалаков. Идёт? Скидка сразу становилась не нужна, а мешок монет находился сразу, ещё и с прибавкой за моральный ущерб — все знали, что охотник нелюдим, что не любит шумных заведений, потому и ущерб. Он никому не говорил — да и не нужно было ему это, — но он был бы рад, если бы шайка молодых оборотней «случайно» разнесла эту таверну к чертям собачьим. Вурдалачьим. Домой Рюноскэ шёл, буквально размешивая ногами растаявший и грязный снег, хлюпая подошвами высоких кожаных сапог на ремнях и слегка позвякивая монетами в мешочке. Деньги, к слову сказать, охотнику были не так сильно нужны, и спускал он половину на новые оружия, арбалетные стрелы, патроны и ещё много чего, остальное оставляя до лучших времён. Его дом — его крепость. Вокруг царила непроглядная тьма, но молчаливый наблюдатель вряд ли определится, кого он боится больше — всех тех чудовищ, что таятся во тьме вокруг, или одиноко бредущего вверх по заснеженному склону охотника в чёрном плаще с рваными его полами от волчьих когтей. Холодные ночи ранней весны; кожа у Рюноскэ светлая, чуть более похожая на человеческую, чем у вампиров; руки у него тонкие, и из-под белых кружевных рукавов белой длинной блузки, скрытой под плащом, видны будто бы хрупкие кисти с выступающими костяшками. Чувство, словно кости обтянуты кожей, да и охотник создаёт пугающее впечатление слишком тощего и угловатого, словно наместник самой смерти на этой проклятой земле, дарящий гибель её же несущим. Дверь захлопывается с тихим скрипом, Акутагава со скрежетом задвигает засов. Он почти никогда не открывает оконные ставни, всегда держа их закрытыми. Его дом небольшой, но угрюмый, одиноко стоящий на холме; с северной стороны от него — тёмный, жуткий лес, из которого лезут полчища тварей, и плюс местонахождения дома в том, что ленивые гады предпочитают передвигаться по земле, по мерзкой, хлипкой топи под северным пологом холма, чем взбираться на такую высоту; с южной же стороны видна деревня, густо натыканная деревянными домишками, из труб которых зимой валит густой серый, почти чёрный дым, а летом окна которых открыты нараспашку. Вдалеке виднеется город. На самом деле, город не так уж и далеко — пара часов непрерывной, но спокойной ходьбы, и видны крыши высоких каменных построек только за счёт равнинной местности. С холма открывается отличный вид на всё происходящее. Рюноскэ передвигается в абсолютной темноте, зная обстановку комнат назубок. Снимает обувь, оставляя сапоги отмокать от налипшего на них грязного снега у порога. Если бы Акутагава был слеп, он бы не заметил разницы в непроглядной тьме; осторожно, почти неслышно достаёт дрова из поленницы, бросая в большой, холодный, из чёрного камня камин, и одним точным движением, ударив кресалом о кремень, разжигает маленькое пламя в лежащей рядом с дровами деревянной стружке. Огонь разгорается, потрескивает, постепенно освещая пространство, и Рюноскэ садится в кресло — на спинку накинута старая волчья шкура. Он не скрывает, что несколько лет тому назад спокойно стрелял зверей, спускаясь с холма, когда ещё промозглой топи под ним не было — была лишь тропа, заросшая высокой травой до локтей. Парень не скрывал и ещё одного факта своей жизни — он не начинал карьеру великого стрелка сам. Три года назад к нему пожаловали местные охотники, жалующиеся на медведя-шатуна; был февраль. Уже не сказать, насмехались ли старики над молодым парнем или нет, но они точно прикусили языки, когда на следующее утро этот самый отшельник вернулся как ни в чём не бывало и сказал, что хищник застрелен у замёрзшего ручья, но тушу тащите сами. И не соврал ведь! Два года назад начался неожиданный сезон дождей. Несколько недель подряд не прекращался сильный ливень, превратив тропу под холмом в месиво из грязи и воды, пока то не стало болотом и топью, поросшей камышом и тимофеевкой. Мрачное небо не уходило с утра до самого вечера, пока его привычная серость не сменялась чернотой ночи. Тогда-то Акутагава впервые повстречался со странным явлением, предложением — скот местных жителей начал пропадать. Казалось бы, а ему какое дело? Просьба выследить странного зверя не была бы интересующей, если бы Рюноскэ не услышал дальнейшее. «Он именно пропадает?» — спросил парень тогда, имея в виду скот, у просящего помощи деревенщины. «Умирают, — отвечал гость. — Вчера были здоровые, а сегодня лежат без единой кровинки». Вот это и заинтересовало Акутагаву в первую очередь, не считая награды. В деревне на Рюноскэ странно косились, выглянув из окон. Сапоги хлюпали по лужам, по треуголке и высокому воротнику стучали капли дождя, скатываясь за шиворот, заставляя вздрагивать. Картина, представшая ему, была неутешительной — в хлеву лежали десятки коров, и казалось, что даже чёрные пятна на них побледнели. Трупный запах стоял омерзительнейший, заставляющий закрыть нос и рот ладонью. «Если хищник был здесь, он вернётся сюда ещё раз. Возможно, его спугнули, и он не успел утащить всё мясо к себе. Или доесть, — сказал тогда Рюноскэ. — Остался ли кто живой из скота?» И ему, конечно, нехотя показали на двух оставшихся в живых быков. Очевидно, они были заперты не здесь. По взгляду Акутагавы было предельно ясно, что придётся жертвовать хотя бы одним из них. Если бы парень знал, что увидит через несколько часов, он бы ни за что не открыл дверь проходимцу часом ранее и уж тем более не согласился бы убивать хищную тварь. Рюноскэ, бесспорно, был в курсе того, что в лесу обитают не только поддающиеся объяснению звери, но ещё и ужасные чудовища, но больше полагал, что сказки о них не более чем действительно сказки. Он был не готов столкнуться с ними лицом к лицу. И столкнулся. После нескольких томительных часов бесполезного ожидания, когда после наступления темноты раздался шорох, и неожиданная человеческая фигура прошмыгнула в темноте, охотник, вскинув голову, едва не задремав в углу постройки, напрягся. Акутагава окликнул появившегося незнакомца, но ответа не получил — слышал лишь невнятное шипение и будто бы слова, но не мог разобрать их. Неужто он стал охотником на обычных воришек? Чёрт за ногу дёрнул зажечь керосиновую лампу. Во тьме сверкнули два красных глаза, а человеческая фигура вмиг стала до ужаса безобразной — человекоподобное существо закрывалось руками и рычало, только не плевалось, отскакивая в темноту от взбесившейся живой скотины, чуявшей опасность. Дрожь пробрала внезапно, и Рюноскэ нервно сглотнул, вскидывая ружьё и не медля. Он испугался. Выстрел — раздалось громкое, почти оглушающее шипение, но ни звука упавшего тела, ни крика не последовало. Ладони предательски вспотели, а сердце оглушительно билось в ушах, почти сотрясая грудную клетку. Что-то тихо шуршало, рассыпаясь. На звук выстрела тут же сбежались люди. Рюноскэ тяжело дышал, прикрывая рот рукой, крепко сжимая ружьё рукой. Там, у стены, от ворвавшегося в постройку ветра взметнулся в воздух чёрный пепел. — А лисы ведь не превращаются в прах после выстрела… — произнёс кто-то обречённо. С того раза Акутагава перестал удивляться чему-либо: ни оборотням с разорванными пастями, ни оторванным конечностям, ни вампирам, рвущим живую плоть на его глазах — он убивает их всех. Кого-то на части рвёт арбалетная стрела, кому-то хватает серебряного патрона, а кому-то Рюноскэ просто расшибает ногой череп, пригвоздив к земле. Он не пользуется оружием ближнего боя — просто не подпускает тварей к себе. И людей тоже.Это был май.
Акутагава почти не выходил из дома, отказываясь от заказов на вампиров. Его не интересовала дороговизна, ему просто надоело стрелять этих безобразных и жутких чудовищ. В конце апреля он отверг десятку предложений с весьма приличной суммой, мотивируя тем, что раз он не может спустить собак по причине их отсутствия, то может запросто спустить курок ружья, и обычно это было весьма весомым аргументом. Мрачный сыч-домосед просто не желал каждый день скакать по улицам, как какой-нибудь олень. В тот день было пасмурно. Свинцовые тучи повисли на небе тяжёлой и серой гирляндой, готовой вот-вот сорваться в дождь, и так уже несколько часов. Весьма необычный холод для конца весны, но Рюноскэ, впрочем-то, было всё равно — огонь в камине потрескивал, сыпал ярко-оранжевыми искрами, цветом похожими на апельсины, и в доме пахло древесиной. Был вечер, и парень совершенно не собирался куда-либо выходить и что-либо делать — он сидел в своём кресле, отряхнув руки после прочистки ружья и что-то читая. Вдруг — стук. Он потревожил общую тишину, но был робким и неуверенным, словно бы стучал ребёнок. Акутагава с минуту сидел неподвижно, замерев, думая, что гости уйдут, но будто бы сжалился — никто не тарабанил в его дверь в желании или выбить её, или добиться от хозяина ответа, как-то было раньше. Один раз упало даже ружьё с подставки к пологу камина от сотрясающей череды ударов очередных невеж. Шаги у Рюноскэ неслышны. Походка у него кошачья, так говорят — не услышишь, как подойдёт, не услышишь, как дышит за твоей спиной, только если закашляется. Страдал парень непонятной болезнью и очень часто кашлял, тяжело и сухо. На пороге, слегка ссутулившись, выглядя побитым, обхватив себя за плечи руками и явно ёжась от зябкого ветра, стоял мальчишка. Не сказать, что ребёнок, да и уже не подросток, но ему точно нет двадцати. Одет был легко, местами в рваную одежду: лёгкая куртка с рукавами до локтей и такого же цвета лёгкие штаны чуть ниже колен, на ногах — явно поношенные туфли, никак не подходящие для такой склизкой погоды; рёбра выпирают, но выпирают не так, как у некормленых неделю собак, а так, словно парнишка ест очень скудно. Короткая, но неаккуратная, скорее, давняя и уже немного отросшая стрижка со свисающей белой прядью с правой стороны лица; парень к тому же неестественно беловолос. Рюноскэ, оглядев гостя, наполовину приоткрыл дверь — из дома повеяло теплом, и парнишка даже немного подался вперёд, но одёрнул себя, всё ещё смотря в глаза хозяина жилища. Он погладил себя по плечам в попытке согреть, и Акутагава уж было подумал, что бедняжка настолько отчаялся, что попросился б на ночлег или хотя бы погреться, но диалог, как оказалось, вышел более интересным. Мальчишка, к слову, был почти одного роста с Рюноскэ, разве что чу-уть-чуть ниже. Низким он выглядел из-за того, что втянул голову в плечи и сжался. Он молчал какое-то время, а у Акутагавы не было привычки спрашивать первым. — Прошу прощения, я… — парень, очевидно, переволновался и запнулся, но Рюноскэ выглядел расслабленно, он даже опёрся плечом на дверной косяк, скрестив руки на груди. — Нет, то есть… Вы охотник, да? Акутагава молча кивает. Парнишка действительно выглядит забитым, а у черноволосого почему-то исчезло плохое настроение, обычно присутствующее при любом другом госте. Он сразу замечает, какие у парня странные глаза — большие, красивые, странного смешения цветов, заключающих в себе янтарный, как у чёрных кошек, что переливается в чистый сиреневый, подобный аметисту. «За пару таких глаз на чёрном рынке дадут немалую сумму», — проносится в голове меркантильная мысль, но меркантильная со стороны своей сущности, а не охотничьих замыслов, ведь Акутагава за деньгами несильно гнался. — У меня тут такое дело, я, в общем… — мальчишка жмурится и на секунду вздрагивает, потупив взгляд вниз и снова подняв его. Сколько же он ходил по такому холоду? Ветер пронизывает до костей, и не будь его, Акутагава, верно, даже огня бы не разводил в камине. Бедный малый. — Замёрз? — Сам-то Рюноскэ одет гораздо теплее — чёрные длинные брюки, в которых он, в общем-то, ходит всегда, и тёплая укороченная, с высоким воротом, туника из белой шерсти вместо извечной блузки, висящей сейчас на стене поодаль от двери вместе с плащом, накидкой и арбалетом — ружьё парень держит на подставке на камине. Он приоткрыл дверь шире, приглашая гостя в дом, и, наблюдай за этим типичный посетитель или заказчик, он бы очень удивился, ведь хозяин дома даже дверь так широко не открывал при их приходе. — Заходи, потом расскажешь. Паренёк, кажется, был настолько ошарашен, что даже не сразу понял, какая снисходительность ему оказана, и резво прошмыгнул в дом, обернувшись, когда Рюноскэ захлопнул дверь. Холодный воздух резко отпустил, и мурашки поползли по коже, как только стала окутывать теплота. — Не стой. Садись, там теплее. — Акутагава был даже рад, что парнишка не назойлив и не настойчив, как все просящие помощи до этого, и это при том, что парень даже не узнал причины обращения к нему этого бедолаги. Тот хотел было отказаться, но кресло возле камина было здорово нагрето близким к нему пламенем, и хотелось едва ли не свернуться на нём в клубок и дремать. Мальчишка забрался на него с ногами, и поношенные туфли слетели с ног — ступни чуть ли не сбиты в кровь и грязны, но Рюноскэ промолчал, встав напротив, опершись локтем на камин. — Зачем пожаловал? Парень, очевидно, немного согрелся, потому выпрямил плечи и начал говорить: — Понимаете… Уже на протяжении нескольких лет меня преследует оборотень. Большой и белый. — Оборотень? Белый? — Акутагава приподнял бровь — они были у него тонкими и почти незаметными. — Несколько лет? — Да, Вы не ослышались, — парень тяжко вздыхает и отводит взгляд в сторону. — Я не знаю, что мне делать. Я не могу от него скрыться, он всюду меня преследует. Мою семью убил оборотень, — он снова вздыхает и трёт пальцами одной руки глаза. — Я сожалею. — Сейчас это уже неважно. Всех, кто пытался меня приютить, в первые же ночи пугал оборотень, если не задирал. — Так ты бездомный? — Да, но… Наверное, из-за того, что мне негде укрыться, оборотень преследует меня. Я не знаю, что ему от меня нужно. Он хочет меня убить, ведь так? — Если быть честным, — у Рюноскэ снова слегка хрипит голос, а сам он озадаченно смотрит в пол, — я впервые сталкиваюсь с тем, чтобы упыри преследовали кого-то определённого на протяжении хоть какого-то периода времени и до сих пор не убили объект преследования. Обычно вурдалак убивает без разбору, кто перед ним. Акутагава действительно в замешательстве. Оборотни в своём зверином обличье повинуются животным инстинктам, нежели человекоподобные вампиры, и догадаться, что заставляет зверя преследовать хилого измученного мальчишку, с ходу достаточно сложно. — С ним пытались бороться? — Я… Я не знаю, — паренёк пожимает плечами. — Он преследует меня ночами, и я плохо помню попытки убежать от него. Всё происходит быстро. — Плохо помнишь? — Акутагава опёрся уже спиной на каменную стенку камина, в памяти перебирая все страницы бестиария о звероподобных существах. Большой, белый и, скорее всего, разумный… — Уверен, что это всё-таки оборотень? Не низший вампир? Не люпен? Последние немного более мозговиты. — Я… Я не знаю? Я не вникал. У меня не было возможности читать книги или узнавать об этом. Рюноскэ вздыхает, смотря теперь на дверь. — От тебя толку не добьёшься, — он шагает к выходу, останавливаясь возле одежды. — Он преследует тебя только ночью? — Только. — И каждую ночь? Парнишка молча кивает. — А сегодня полнолуние, — Акутагава снимает с крючка на стене свою блузку и слегка её встряхивает, выпрямляя рукава, констатируя этот факт для себя. — Скоро взойдёт луна. Вставай. — З-зачем? — парнишка опять вздрагивает, только теперь не от холода. — Ты рассказал, что тебя преследует огромный белый волк. Так? — Рюноскэ глядит на гостя и продолжает: — Ты говоришь, что он не отстаёт от тебя, желая убить. Так? — Акутагава снимает с себя верх, и теперь видно, насколько он бледен — почти вампир. И тощий, даже, пожалуй, более гостя, только намеренно. Аппетита после того, как выпотрошил волколака, иногда не бывает. — Оборотень преследует тебя по ночам. И ты думаешь, что я оставлю тебя в своём доме? Мальчишка что-то невнятно мямлит и нехотя встаёт, переминаясь с ноги на ногу. — Разберёмся с твоим преследователем, — Рюноскэ выпрямляет блузку на себе, поправляя кружевной платок на шее, и надевает накидку — она больше дублет или сюркотта, и в её карманах лежит пара-тройка серебряных пуль, — а потом можешь идти на все четыре стороны искать пристанище. — Меня знает вся округа, — парень трёт затылок. — Вряд ли меня кто-нибудь примет. Не поверят. — Тогда на месте придумаем, — сухо бросает Акутагава на «отцепись», надевая на себя плащ и треуголку, чуть теребя чёрное перо на ней и придавая ему пышный вид, а не мятый; он снимает с крючка арбалет, закидывая за спину, и подходит к ружью, сразу перезаряжая и закидывая на плечо. Охотник уже хочет открыть дверь, но останавливается, оглянувшись на гостя, и снимает с себя плащ. — Держи. По крайней мере, не продрогнешь. Погода стояла ни лучше ни хуже. Накрапывал мелкий дождь, и если сапоги охотника были длинными, почти до колен, то бедный парень, то и дело оглядываясь, часто поскальзывался и только марал в грязи ноги. Акутагава был так погружён в свои мысли, что почти не обращал внимания на спутника, лишь изредка оборачиваясь и убеждаясь, что тот не отстал. Парень сжимал края плаща, держа его запахнутым на себе, подняв ворот повыше, чтобы не дуло в шею — Рюноскэ сам посоветовал так сделать перед выходом. Охотник шёл на автомате, спускаясь с холма куда-то на запад, чтобы не вляпаться в топь с северной стороны и не причинить вреда людям с южной стороны появлением вурдалака. Рассказ был туманен и весьма сомнителен — черноволосый впервые прихватил с собой серебряный ошейник, обязательный атрибут в поимке волколака. Он начитан и знает, что, набрасывая ошейник на тварь, в шею упыря впиваются серебряные иголки, позволяющие взять над ним контроль — вервольф превращается в нечто среднее между человеком и зверем, сохраняя разум. Быть может, это именно тот случай, когда нужно набросить ошейник? Паренёк же первое время не понимал, почему охотник взял амуницию, но не взял собаку… Один раз парнишка споткнулся и почти упал носом в землю, но налетел на спину впереди идущего Рюноскэ, а тот устоял, чудом удержав равновесие. Беловолосый начал было извиняться за свою неуклюжесть, и Акутагава вздохнул, произнося что-то вроде того, что, мол, удивительно, как это оборотень всё ещё не слопал тебя, если, конечно, он не такой же хромоногий. Парень фыркнул и не ответил. — Как твоё имя? — неожиданно спросил охотник, запустив руки в карманы накидки. Они уже давно спустились с холма и шли вдоль степи по размокшей дороге со следами колёс телег, оставив людские дома позади. — Ацуши, — буркнул парень, нагнав спутника и встряхнув мокрой от дождя головой. — Накаджима Ацуши. — Неплохо, — Рюноскэ хмыкает. — Моё имя ты, должно быть, знаешь. Ацуши отрицательно качает головой и уже хочет спросить, но Акутагава останавливается. — Здесь. — Что здесь? — парень оглядывается. Они стоят на некоем перекрёстке с передавленной травой — здесь, очевидно, часто проезжают на лошадях или повозках. Вокруг — степь, тишь да гладь, даже дождь крапать перестал. Рядом растёт одинокое дерево — чёрное, абсолютно голое — в него когда-то ударила молния, — на нём днями громоздятся стаи ворон, а ещё оно служит ориентиром для извозчиков. — Ты стой здесь, я буду неподалёку. — Вы же не хотите сказать, что?!.. — Именно это я и хочу сказать, — Рюноскэ уже уходит, игнорируя мокрую траву по колено, отходя к тому самому дереву. — Не сомневайся в моей меткости. Ацуши нервно сглатывает, судорожно сжимая любезно отданный ему плащ на плечах, боясь, что услышит треск швов. Он осматривается по сторонам в поисках какого-либо движения, но не видит ничего, кроме дерева и одинокой фигуры охотника под ним. Ему страшно. Ему хочется присесть, но некуда. Небо чёрное, забитое свинцовыми тучами. Дождь прошёл, осталась только до противного мокрая и склизкая, хлюпающая под ногами дорога, и если поехать в дождь по ней — увязнешь и не вылезешь, пока грязь не засохнет. Накаджима дрожаще вздыхает и смотрит на свои ноги: грязные, обувь неприятно проваливается в последождевую жижу, и приходится переступать с ноги на ногу, чтобы одна из туфель ненароком не осталась в грязи. Наверное, на таком месиве здорово отпечатается лапа зверя. Подумав об этом, Ацуши снова судорожно оглядывается, даже немного дёргано, вжав голову в плечи; остановив взгляд на фигуре охотника — тот недвижим, как изваяние, — парень всё-таки немного успокаивается. По крайней мере… Будет только одна жертва в худшем случае. Или две, если охотник промахнётся. Ацуши уже давно не верит в людей, но в этого охотника хочется верить — возможно, от отчаяния и безысходности своего положения. Он стоит в смятении, погрузившись в мысли, чтобы хоть как-то отвлечься от гнетущей обстановки, и не замечает, как небо светлеет. Тучи расходятся, рассеиваются, как туман, и прямо над головой парня светит чистая, круглая, полная луна, заливает белым и холодным светом промокшие тропы и траву, что сверкает каплями воды на стеблях. Ацуши поднимает голову к небу, встречаясь глазами с диском луны. Недаром сипух Тито-Альба называют луноликими — их сердцевидная форма лицевого диска кругла и белоснежна, как правительница ночного неба. Лунный свет так манит. Он отражается в необыкновенного цвета глазах. Приковывает взгляд, как взгляд сороки — серебряная монета. Накаджиме, кажется, даже больше не холодно, и он больше не держится за плащ так сильно, пытаясь согреться, укрыться от ветра. Лунный свет так очаровывает… Акутагава отвлекается от разглядывания ружья, ствол которого видел уже сотый раз и в такой же раз его рассматривал от скуки, замечая, как мальчишка замер, запрокинув голову вверх. Его бледная и тощая фигурка выглядит необычно, одиноко стоя в лунном свете. Церковнослужители изрекли бы, что он напоминает ангела, спустившегося с небес; Акутагава же, привыкши видеть всё реалистично, может подметить, что здесь лишь печальная картина одинокого юноши, брошенного всеми на произвол судьбы. Лунный свет действительно красиво сияет, даже как-то необычно, но то, что произошло дальше, заставило чуть ли не ружьё из рук выронить — Рюноскэ сжимает его крепче. Пространство оглашает громкий рык, и тело мальчишки сюрреалистично деформируется, мгновенно вырастая. Охотник не видит лица того, кому согласился помочь, но замечает, как здорово выросла его нижняя челюсть, а морда вытянулась; на долю секунды парень напоминает какого-то монстра из детских кошмаров. Акутагава моргает. Ветер поднялся. В нескольких метрах от него стоит большой и белый… ни черта не волк. «Элурантроп, — проносится мысль в голове, и Рюноскэ едва не перезаряжает ружьё вновь. — Не волколак, значит… Котолак. Редкая зверушка». Это огромный и мощный белый тигр с чёрными полосами. Акутагава ни разу в жизни не видел кого-то другого, кроме волкоподобных оборотней. Он помнит, что пробегал глазами раздел элурантропов, но как-то не заострял внимания на котолаках — выглядели они настолько нереально, что Рюноскэ и подумать не мог, что когда-либо в жизни встретит такого, да и не просто встретит, а будет вынужден его пристрелить. Пристрелить? Рюноскэ направляет дуло ружья на зверя, а тот, обернувшись и сверкнув янтарно-сиреневыми глазами, оскалил пасть, будто осклабился, капая прозрачной слюной на дорогу, и рванул вперёд. Тигру ничего не стоит преодолеть расстояние от него до охотника, но Акутагава не был бы профессиональным стрелком, не будь он готов к выпаду агрессивного хищника. Он пригибается, почти встав на колено, прижав к голове треуголку, и уходит в сторону — тигр в прыжке мог цапнуть длинную полу плаща, но сейчас он лежит где-то в мокрой траве под луной. «Зверь Лунного света». Котолак рычит громче, скаля клыки — они будут побольше волчьих, и укус будет гораздо больнее, такому палец в рот не клади — откусит по самые ноги, не иначе, если не целиком заглотит. Не повезёт тому запоздалому страннику, что ослушался приказов оставаться дома и узрел схватку вурдалака и человека. Такие звери в этих краях не водятся, и на чёрном рынке, опять же, им цены нет. Нет, если они мертвы. Если они живы, то банально нет тебя. В живых. Мощная лапа заносится над головой, сбивая треуголку и едва не проехавшись когтями по затылку, но Рюноскэ стреляет, спустив курок — зверь шипит и отпрыгивает, размахивая хвостом, поднимая ворох брызг из-за мокрой травы за собой; трясёт раненой лапой, и с большой подушечки каплет ярко-красная кровь, по цвету напоминающая спелую вишню. Оборотень несётся на охотника с открытой пастью, брызжа мерзкой слюной, округлив кошачьи зрачки до полной черноты — он будто игнорирует простреленную лапу. Тигр гораздо больше обычных волколаков и люпенов, и мощные мышцы переливаются под шерстью и кожей. Теперь ясно, почему мальчишка не помнил нападений преследователя — он просто не понимал, что вурдалак — он сам, и списал выкрики о том, что он — чудовище, именно на якобы преследующего его оборотня. И в таких мыслях он провёл чуть меньше двадцати лет своей жизни? Рюноскэ вспоминает про ошейник тогда, когда тигр припечатывает его когтистыми лапами к мокрой земле, разрывая ткань одежды на плечах, пачкая белоснежную блузку склизкой грязью. Всё происходит достаточно быстро — Акутагава делает последний рывок, не обращая внимания, как когти рвут кожу рук, опаляя их будто огнём, цепляя на широкую шею тигра вынутый из-за пазухи ошейник. Ну, как цепляя — он обхватывает шею вурдалака наполовину, ибо больше Акутагава не может вытянуть рук, и тот, как-то странно, словно утробно взвизгнув, отлетает от Рюноскэ, поражённый серебряными иглами в шею. Рюноскэ не медлит: игнорируя кровоточащие раны на плечах, он почти наваливается из последних сил на хищника спереди, крепя ошейник на белой шее. Тигр громко воет и отпрыгивает назад. Иглы жгут, как раскалённый металл. Акутагава тяжело дышит, наблюдая, как тигр мечется от боли, постепенно переставая резко дёргаться и громко рычать. Котолак оседает, буквально падая на траву, и его размер медленно уменьшается — исчезают мощная спина и поджарое брюхо, тигриная голова, остаются только передние лапы вместо рук и задние — вместо ног. По земле едва дёргается не исчезнувший хвост. Серебряный ошейник не позволяет оборотню принять полную форму, оставляя его в таком изуродованном теле. Рюноскэ, подходя к мальчишке-полутигру, лежащему без сознания, теперь понимает, почему его одежда рваная — постоянные превращения и деформация конечностей рвут рукава, если не всё одеяние в целом, заменяя то на шерсть. — Неплохой из тебя оборотень, — хрипло произносит Акутагава, закашлявшись. Он выглядит потрёпанно и вообще неважно, он весь промок, он в грязи. Где-то в траве — треуголка с пером и грязный плащ. Небо снова хмурится. За шиворот падает капля дождя.«Он ведь всё равно бездомный, верно?»
Тихо потрескивает огонь в камине. Ацуши слегка приоткрывает глаза, жмурясь и тихо постанывая от ломоты в теле. Он просыпался так каждую ночь после беготни от оборотня. Вокруг — приятная глазу тьма, озаряемая лишь пламенем за чугунной решёткой. Потолок явно сделан из тёмного дерева, а сам парень лежит на чём-то мягком, чувствуя что-то под шеей и на ней. Он вообще чувствует ужасную слабость. Ацуши осторожно поворачивает голову вбок. Со стороны правой руки немного дует — сверху плотно закрытое ставнями окно. Слева него, в кресле у камина, до которого шагов пять, сидит Акутагава в домашней одежде, немного поношенной, с задранным до плеча рукавом, и на руке виднеются окровавленные бинты. Накаджима пытается вспомнить, что было до этого, но помнит лишь ослепительно яркий свет луны, а потом — темнота, после которой он очнулся в Доме Охотника. В нём, кстати, немного светлее, чем было вечером, и виден весь скромный, но уютный интерьер; очевидно, сейчас рассвет. — Очнулся? — звучит тихий голос с хрипотцой, и Ацуши медленно поворачивает голову на звук, пытаясь приподняться. — Лежи, тебе лучше не вставать. — Что произошло? — почти шёпотом спрашивает парень, чувствуя неприятное покалывание на шее, трогая пальцами правой руки на ней какой-то ремешок и удивляясь сразу двум вещам — наличию чего-то на шее и повязке на кисти. Он всё равно приподнялся на локте и с горем пополам уселся, чуть согнув ноги в коленях. — Ты — человек-тигр, — совершенно спокойно вещает Рюноскэ, подойдя ближе и сев у изголовья кровати. Ацуши не понимает. — Я серьёзно. Никакой оборотень тебя не преследует. — Накаджима, очевидно, на секунду рад и хочет улыбнуться, думая, что с преследователем покончено, но тотчас хмурится. — Ты ведь понимаешь, что оборотень — это ты? Парень тушуется и нервно сглатывает. — Всё это время… я был убийцей? — шёпотом спрашивает он. — Но я же не… — Все оборотни в зверином обличье имеют звериный разум. Не пытайся себя винить. Вини своего внутреннего зверя, — Рюноскэ встаёт, подходя к камину, наклоняясь и поднимая что-то с чугунной решётки, принося обратно. — Держи. У тебя обезвоживание. Это всего лишь кружка с горячим напитком. — Я… Спасибо, — Ацуши благодарит неуверенно, и руки его дрожат — он всё ещё слаб, и Акутагава продолжает придерживать посуду за донышко, чтобы тот ненароком на себя и на постель кипяток не опрокинул. Сделав глоток, парень прочищает горло. — А эти бинты — это… я сделал? Рюноскэ отрицательно машет головой. — Не ты, а зверь внутри тебя. Ты хотя бы знаешь, что ты не волк? Ты белый тигр, Ацуши. — Это удивительно? Я просто не разбираюсь в этом, — парень делает ещё глоток. На вкус напиток солоноват и напоминает суп. — Это настолько редко, как если бы у меня от рождения были две головы, — у Акутагавы не изменилось выражение лица за всё это время. Он прикрывает глаза, кашляя в ладонь, и опускает задранный до плеча рукав. — Я думаю, я смогу потесниться, удерживая тебя здесь. Не насильно, конечно. Просто я подумал, что, раз у тебя нет дома, ты вполне можешь обосноваться тут. На время или… Накаджима, держа теперь кружку самостоятельно, неловко улыбается. Улыбается от совокупности осознания тепла и жилища. Пусть и на время. — Но я до сих пор жив, — говорит парень снова серьёзно, убирая кружку ото рта, — то есть, оборотень во мне всё ещё жив. Вы не боитесь, что я снова… Ну… — Нет, — Рюноскэ встаёт и уходит в своё кресло, закидывая ногу на ногу. — Этот ошейник, который на тебе, — охотник кивает в сторону Ацуши, — ты будешь его носить. Всегда. Серебряные иглы удержат твоё тело от обращения в вурдалака даже в полнолуние, — Акутагава говорит спокойно, глядя в отложенную до этого времени книгу, взятую с верха камина. — Я не заставляю тебя его носить, но тогда я буду вынужден убить тебя, чтобы ты больше никого не тревожил, человек-тигр. Накаджима молчит, допивая напиток и тихо ставя кружку рядом с подушкой. — Выбор за тобой. Ацуши тупит взгляд в пол, разглядывая повязку на ладони. Ему сейчас тепло и хорошо, а ошейник ослаблен — он не доставляет ему дискомфорта в теле человека, а тело тигра, соприкоснувшись с иглами, тотчас в агонии, заходясь рыком, исчезнет. В принципе, его выбор очевиден и без оглашения.***
— Акутагава, — паренёк в светлой накидке, кремовой рубашке и таких же, но чуть светлее, штанах, заправленных в высокие сапоги, скидывает капюшон с головы и заходит в дом, снимая на ходу промокшую обувь. Он держит что-то в руке. — Там, на пороге, лежало это. Рюноскэ отвлекается от рассматривания полки с книгами на кровати, и в протянутую ладонь беловолосый кладёт чуть мокрое письмо, что лежало на крыльце. Охотник, глянув на бумагу, удивлённо выдыхает, и Ацуши, снова собравшийся уходить — парню явно не сиделось в четырёх стенах, и в более-менее хорошую погоду, пускай и случался мелкий дождь, но светило солнце, его было домой не затащить, — обернулся на черноволосого. — Что там? Что-то важное? — Тут печать самого графа.