погаснет день, луна проснётся — и снова зверь во мне очнётся. забрали чары души покой. возник вопрос: кто я такой?
В темноте загораются два жёлтых глаза. Никогда не предугадаешь, когда чудовище из книг о демонологии даст о себе знать и развеет миф о том, что не существует и является лишь сказкой — оно явится в полночный час, оскалив окровавленные клыки огромной пасти, зарычит и бросится, вытянув гигантские и нечеловеческие лапы с когтями, и не успеешь глазом моргнуть — жизнь оборвётся, словно нить. От тебя останется лишь лужа кишок и растерзанные куски плоти, когда как чудовища простынет и след. Это что-то, что не поддаётся объяснению. Тут бессильна даже религия. Наверное. Кто знает, эти чудовища обходят церкви стороной и избегают освящённых мест, как огня — не давайте святыню псам, как говорит писание. Они, демоны, не любят лунный свет и скрываются во тьме, в каждой тени, в каждом мрачном углу. Возможно, их образы могут всплыть в сознании, когда начинаешь вспоминать своё детство: родители никогда не открывали дверь большой чёрной собаке, приходящей со стороны других деревенских домов к твоему, стоящему на отшибе возле леса, и лишь отрицательно качали головой, когда ты просился выйти и погладить зверя; он не представлял опасности, его лицо казалось улыбчивым, а блестящая и лоснящаяся шерсть никогда не цепляла травинок или снега; тогда, в детстве, собака была всего лишь собакой, ведь ты не брал во внимание то, что ты со своими родителями жил в деревне совершенно один — дома, со стороны которых приходил пёс, были давно заброшены, и тем не менее пёс выглядел ухоженным, милым, странным, жутким, вселяющим необъяснимое волнение в сердца и души одним своим видом обыкновенной собаки; и всё бы ничего, но сейчас, на приёме у психотерапевта, рассказывая о странной чёрной собаке, всплывающей в воспоминаниях из детства — как она сидела во дворе и смотрела в окна, как подходила ближе и как ты смотрел на неё с другой стороны окна из дома, как не видел, куда она уходила ночью, ведь ты шёл спать, — ты невольно понимаешь, что избежал чего-то… воистину страшного, не трогая пса, а потом и вовсе задаёшься вопросом, в какую сторону у собаки сгибаются колени; у собак ведь «колени» сгибаются назад, и опираются они при ходьбе на пальцы, так почему же чёрный лохматый пёс из воспоминаний, тот самый пёс с лицом, а не мордой, сгибал свои колени вперёд и при каждом шаге опирался на всю стопу? Зверь крадётся к тебе, пока ты не видишь. Его поступь неслышима, звёзды падают перьями на следы когтистых лап, его шаг быстр, его взгляд зол и дик, с его пасти стекает слюна. К сожалению, сегодня охотник он, а ты всего лишь его очередная жертва, о которой монстр забудет сразу же, как переломит тебе шейные позвонки своими мощными челюстями. Ты не знаешь, как он выглядит, но ты чувствуешь, как по твоей спине пробегает неприятный холодок, а внутри, в грудной клетке, всё сжимается от невидимого страха. Ты не можешь сопротивляться, не можешь убежать, потому что зверь нагонит, как быстро бы ты не убегал, ты смиренно ждёшь своей участи, даже не подозревая, с какой стороны он нападёт. Тьма постепенно поглощает тебя, тянет к тебе свои ледяные когти, забирает твой живительный свет — ты пропадёшь при неизведанных обстоятельствах, окажешься в списках без вести исчезнувших. Страх сковывает тебя, но ты ничего не можешь сделать. Оно где-то рядом. Оно тяжело дышит, опаляя твою кожу холодным дыханием. Это дыхание сравнимо с лёгкой прохладой, вырывающейся из давно закрытого склепа, стоит только приоткрыть дверь в эту колыбель ужаса. Оно за твоей спиной. Не оборачивайся. Вампир вздрагивает, когда на его ногу совершается жестокое нападение: маленький белый детёныш тигра вцепился зубами в штанину его чёрных брюк и тянет на себя с довольным ворчанием. Видимо, хищнику надоело носиться за несчастным мотыльком возле торшера, ведь гораздо удобнее напасть на неподвижно сидящую в кресле жертву, чем прыгать по мебели и ловить что-то незначительное. Тигр упирается лапами в тощую ногу и недовольно рычит, и в какой-то момент штанина с треском рвётся — зверёныш отлетел в сторону с куском чёрной ткани в зубах, оставляя Акутагаву с очередными порванными штанами. Хоть обрезай и делай трико, ей-богу. — Это уже шестые брюки за месяц, — вампир откладывает книгу на колено и разочарованно вздыхает, прикладывая ладонь к лицу и оборачиваясь через плечо, наблюдая, как опасный и жуткий дикий зверь терзает оторванный кусок одежды, бросает на пол, хватает и снова терзает. — Ты благородный оборотень, Ацуши, тебе не стыдно заниматься такими вещами? Тигр, в сидячем положении достающий головой до сиденья кресла, обернулся на голос, моргнул своими большими жёлтыми глазами, что-то невнятно рявкнул и снова принялся растерзывать кусок чёрной ткани до конца. Этому оборотню ещё только предстоит стать по-настоящему опасным и смертоносным демоном. Этот оборотень ещё докажет всем, как ударом одной своей лапы он может сломать не то что человеческий — лошадиный хребет, он покажет всем такую силу, которой не обладает ни один высший вампир, а пока… А пока пусть терзает кошачьи мячики и резиновые кости для собак. Это полезно для его ещё неокрепших клыков. Мальчишка не мог контролировать превращение, пока был в таком возрасте. Ему сейчас на вид лет пять — оборотень в нём растёт быстро, и человеческий облик растёт вместе с ним соответственно. Года через два или три он будет выглядеть на десять, ещё через три — на шестнадцать, и интеллект его будет идти вровень с возрастом, вот только получится адская смесь: бунтующий подросток вкупе с беснующимся и неукротимым зверем внутри получится бомбой замедленного действия китайского производства — сильно рванёт в любую минуту, но в какую именно — не угадаешь. Акутагава тяжко представляет себе, как будет с ним уживаться. Нет, безусловно, три вампира, окружение Мафии и её же воспитание помогут держать Тигра на коротком поводке, но упырь был уверен, что характер прежнего Ацуши в этой его реинкарнации не сохранится. Или сохранится, но так, на базовом уровне, где-то в подсознании. Не воссоздать уже ту атмосферу и те отношения холодного Охотника за вурдалаками с его ручным Зверем Лунного Света, да и не изменить прошлого. Акутагава при всём своём желании не сможет относиться к Тигру равнодушно. В конце концов, после захода луны он становится обычным ребёнком, правда, обычные дети не имеют такого зверского аппетита. Там просто… ох. То не аппетит, то полный швах. Рот не закрывался буквально — обыкновенной порции ему хватало на полчаса, а потом начиналось хлопанье дверцей холодильника. Рюноскэ порой облегчённо вздыхал, что сейчас не средневековье и за сырым мясом не нужно тащиться с ружьём наперевес в ближайший лес, будь на улице слякоть, снег, пурга, ливень или невероятная жара — достаточно было сходить в ближайший магазин или, если совсем лень, выловить какого-нибудь смертного с этажей ниже и загипнотизировать его на покупку нужных продуктов. Да, это опасно, но, когда Ацуши могло приспичить поесть днём, а в холодильнике мышь повесилась, выбора не было. Хотя порой Рюноскэ, конечно, и сожалел, что на дворе двадцать первый век, а не пятнадцатый — в то время можно было Тигра выпустить из дома, и он сам себя и выгуляет, и поесть себе найдёт — лося завалит, косулю, оленя, сбросит накопившуюся энергию и вернётся спать обратно. Куда его теперь выпускать? В зоопарк? Смешно. Оборотень, подрабатывающий днём зверем в зоопарке, а ночью отправляющийся домой смотреть сериалы и спать. Леса и лесополосы нынче кишат людьми, да и не растут сейчас такие густые боры и рощи — нельзя, чтобы смертные видели тигра на свободном выгуле или кого-то очень на него похожего, пока Ацуши не до конца умеет обращаться полностью. Да, случались уже казусы, когда превращается только задняя часть или конечности, а остальное никак, и ребёнок психует. Акутагава, конечно, думает о переезде из квартиры в центре города поближе к какой-нибудь лесополосе, чтобы подросший Зверь свободно носился где-нибудь не в доме, но… Это будет не сейчас. Пока тигр помещается в квартире, он поживёт здесь. Обучить хищника всему тому, что он умел в прошлой жизни, ещё успеют, а сейчас пусть забавляется с кусками оторванной одежды. Сейчас около трёх часов ночи. Акутагава смотрит на часы на стене, остановив на них взгляд тусклых красных глаз, и думает о чём-то. Он уже забыл, на самом деле, что значит «спать», и интерпретировал «сон» для себя добровольной отключкой от потери крови или голода. Да, это когда закрываешь глаза — и время летит чертовски быстро. Когда Ацуши был маленьким, он часто спал, и Рюноскэ мог наблюдать за ним часами, потому что заняться было нечем — мелочь ворочался с боку на бок, сжимал в руках подушку, как кот, потягивался и отворачивался к воспитателю спиной, иногда даже мурчал. Акутагава невольно задумывался о том, так же ли вёл он себя тогда, шестьсот лет назад?.. Или семьсот. Вампир давно потерял счёт прошедшего времени. В памяти хорошо отложились события; видимо, они и вытеснили точные временные рамки. Знал бы юный оборотень, насколько давно началась его жизнь… Наверное, нужно будет ему всё рассказать. Но не сейчас. Когда подрастёт. Сначала начать с этих новомодных учебников по истории прошедших веков, а потом дополнять собственным опытом. Вряд ли мальчишка может поверить, что был свидетелем настоящих аутодафе или прошёл войны, что ел людей и был убит, но попробовать стоит. Не должен он перечить вурдалаку, которому больше шестисот лет, а есть ведь ещё двое, и на одного из них Ацуши когда-то охотился. Интересно всё это вспоминать, жаль только, что то время уже не вернуть. Отголоски прошлого давали о себе знать только в тревожных снах: Рюноскэ иногда чувствовал на себе взгляд сзади, когда готовил по ночам или сидел с книгой, и оборачивался на дверной проём, видя, как за угол держится очень расстроенный или вовсе с заплаканными глазами Ацуши, шмыгающий носом и переминающийся с ноги на ногу. Чутьё Акутагавы всегда подсказывало ему чьё-то бесшумное присутствие очень быстро, но порой он чувствовал сразу подёргивания за штанину — Накаджима тогда стоял подле его ноги, держась за чёрную ткань одной рукой и утирая грустные глаза другой. Вампир, если честно, не особо придавал этому значения сначала — кошмары и кошмары, с каким ребёнком не бывает, — но однажды Ацуши, сидя на его коленях и прижимаясь к нему же в попытке успокоиться, на вопрос о том, что ему снилось на этот раз, ответил про большое чёрное здание, полупустое и тихое, множество крестов вокруг, красные глаза и боль в груди. Осознание себя ждать не заставило, спокойно читать дальше не вышло — воспоминание серебряной иглой впилось в затылок и медленно поползло по шее и позвоночнику вниз. Странная, всё-таки, штука — память… У всех ли оборотней так работает реинкарнация? В любом случае для Ацуши это был просто кошмар. Он уже спокойным засыпал на руках или на коленях верного наставника, и зачастую Акутагава даже не думал относить его обратно в его постель, продолжая сидеть или лежать в неподвижной позе и гладить юного перевёртыша по голове. Случались потом кошмары и с разрезающими воздух стрелами арбалета, и с жуткими клыкастыми чудовищами, окружающими со всех сторон, и с выстрелами пушечных орудий над головой, и с лязгающими по ногам острыми капканами, но чаще всего Ацуши жаловался на огонь — всепожирающий и неумолимо подступающий, — дым и щемящее чувство безысходности. Ну, последнее для себя так красиво интерпретировал уже сам Рюноскэ, потому что Тигр говорил только про то, что не мог бежать, задыхался и обжигался, а потом и вовсе тонул в чём-то холодном, напоминающим чёрную воду. Знал бы ты только, тигрёнок, что это воспоминания твоей прошлой жизни… В последний раз, около месяца назад, Ацуши вновь пожаловался на кошмар с пламенем и красными глазами чудовища, но уже без слёз и ближе к утру, когда рассветные лучи растекались по полу из-под чёрных штор: «Я… Я помню… Чудовище с красными глазами, — он утёр рукавом ночной рубашки нос и сел на край дивана рядом с Рюноскэ. — Оно что-то мне говорило. Про редкий вид и белую шерсть, про то, что я защищаю кого-то ценой какой-то шкуры, — мальчишка шмыгнул ещё раз и посмотрел в красные глаза наставника напротив. — И про глупую отверженность вроде. Что всё это значит?» Акутагава не нашёлся с ответом. Просто покачал головой, недолго подумав, и сказал, что объяснит как-нибудь позже. Он тоже помнил это. Глупая самоотверженность… Тигр с разбегу прыгает на спинку дивана, вцепившись в неё когтями, рычит, проскакав вдоль с прижатыми к голове ушами, и падает с другой стороны на пол, забираясь куда-то между диваном и стеной — оттуда Акутагава часто доставал днём игрушки и мелкие вещи, которые Ацуши зверем туда затаскивал, а человеком не мог вернуть обратно. Тигр прекрасно понимал даже в своём зверином обличье вопросы на тему «зачем ты это делаешь», но делал вид, что игнорировал. Днём осознавал и с виноватыми глазами приходил просить достать игрушку со шкафа. Ночью всё повторялось. Рюноскэ только тяжко вздыхал, трепал по голове и приглашал за стол, пока шёл вызволять плюшевого кота из нашкафного плена. Конечно, без него ведь не естся, да, Ацуши-кун? Он и поговорить был не против, сидя за столом и болтая ногами, пока верный наставник готовил ему и сдержанно кивал на каждый вопрос или коротко отвечал на интересы о том, почему трава зелёная и почему люди истекают красной кровью, когда как у Акутагавы она чёрная, как ночное небо. Красивое сравнение от нехватки лексикона, ничего не скажешь. Ребёнок чрезвычайно активный что ночью, что днём. Нет, у Акутагавы нет проблем с тем, чтобы следить за ним, не смыкая глаз в прямом смысле, но ему всё больше и больше казалось, что вампир вполне себе может устать. Все стены и пол, мебель, потолок над шкафами были усеяны зазубринами от когтей — глубокими и не очень, но вампир вообще не обращал на это внимания. Что поделать, если Ацуши, сидя или стоя на месте, мог в любую секунду подорваться, оттолкнуться от стены, от другой и с большой скоростью скрыться в другой комнате? Иногда по ночам с довольным рычанием или детским смехом от удовольствия он мог пронестись мимо дверей по коридору в одну сторону, ненадолго затихнуть и спустя минуту пронестись в другую. Пищали собачьи игрушки, разрывались игрушечные верёвки и канаты за считанные секунды, и вместе с тем Ацуши продолжал быть обыкновенным ребёнком: днём, когда чёрные шторы захлопывались и зажигался тусклый торшер, мальчишка подсаживался ближе к своему наставнику, обнимая его за руку и слушая, как тот читает вслух — Акутагава до этого понятия не имел, как вообще воспитывать и учить детей хоть чему-то, но Ацуши не жаловался. (Иногда в процессе самостоятельного чтения, водя пальцем с маленьким когтем по странице, юный тигр неожиданно замолкал и тянулся подтянуть спавший носок со словами «нужно… нужно поправить носочек», и Рюноскэ скрывал улыбку под ладонью, закрывающей лицо.) Тигр удивительно сочетал в себе послушание и невозможность усидеть на месте, и Рюноскэ уже раза два или три успевал поймать его, намеревающегося прыгнуть с подоконника за птичкой в открытое окно. Был даже раз, когда поймать не успел… Благо что была ночь и никто не увидел, как с высоты последнего этажа высотки со свистом ветра и прижатым к груди большим котом рухнул человек, а затем, уже на земле, откашлялся и со свёрнутой шеей, поставив чуть-чуть испугавшегося ребёнка на ноги, направился домой. На пороге квартиры на последнем этаже в ту ночь Акутагава больше напоминал нечто восставшее из могилы: подбородок заливала чёрная кровоподобная дрянь изо рта, голова неестественно свёрнута набок из-за падения, позвоночник выгнулся колесом и, вероятно, треснул где-то посередине, просто тело мертвеца не чувствует — не серебро же, простой асфальт, — домашняя рубашка и брюки порваны и в чёрных пятнах. Он бы посмотрелся в зеркало, да в нём только юный элуантроп и отражается; собственно, для него единственное зеркало в доме и висело в коридоре. Ацуши, первым делом отмытый мокрым полотенцем от пыли на лице и отряхнувшийся, даже не понявший, что только что произошло, поглаженный по голове, чтобы перестал дыбиться, наблюдал из коридора, как его воспитатель, наставник и единственный близкийи был я зверем — проблем не знал. зачем других кровей я стал? и оборвётся тут, словно нить, мой дар на двух ногах ходить.
Акутагава свою работу не то чтобы любил, но и не относился к ней с ненавистью. Каждое выполненное поручение было своеобразным пари в длинном списке обязанностей, перепавших на его плечи после обещания служить верой и правдой местной мафии до конца её лет. Это было избавлением от вечной скуки и отдалением желания броситься под палящие лучи солнца, чтобы закончить свой век. Рюноскэ был единственным из тройки мертвецов, кто брезговал кровью смертных прямо с тел и не трогал их даже свежих, обходясь предоставляемыми запасами крови и не пользуясь своими клыками, как зверь в поисках пропитания; убить — убьёт, но рвать ими добычу — извольте. Этим почти всегда занимался Дазай и иногда — граф, но они и были более жестокими. Ночь не предвещала ничего необычного. Когда у тебя на службе настоящие упыри, умеющие убивать так, чтобы никто не заподозрил вмешательство чего-то, что не должно существовать в этом мире, ты не особо беспокоишься за тот сведённый к минимуму процент невыполнения задания. Да, бывали случаи, когда расправа становилась кровавым побоищем, если не месивом, но случалось это редко: в основном так или нужно было, чтобы конкуренты и недоброжелатели прекрасно видели последствия сказанного наперекор слова, или Накахаре по прозвищу Граф что-то не нравилось в поведении оппонентов и он легко срывал на них злость. Когда это произошло впервые и Чуя вырвал рукой сердце ближайшего к нему силовика через защитный жилет, игнорируя свинцовые пули в тело и жалея лишь испорченную одежду, Осаму лишь наблюдал, не принимая участия: граф сильно изменился с момента их давнего знакомства, и если раньше он любил людей и защищал их, то после Священной Инквизиции его отношение к смертным перевернулось с ног на голову. Его глаза будто кровавая пелена застилала, когда люди начинали ему угрожать, потому что он прекрасно помнил, какому голоду и каким гонениям их подвергали им же некогда защищаемые смертные. Он то обретал власть, то терял её — графство, изгнание, статус инквизитора, вновь потеря титула, — и теперь предпочитал чётко разграничивать возможности свои и возможности тех, кто попадался на его пути. Чуя, на самом деле, был весьма великодушен в том плане, когда расставлял границы дозволенного сразу — срывался он только тогда, когда эту границу нагло переступали. Ну, или у него просто было плохое настроение и нужно было унять пыл. Тогда границы резко сокращались. Мафия никогда не убивает просто так. Они как «хранители ночи» денно и нощно следят за порядком на территории всего города — на своей территории — и никогда не трогают гражданских. Когда серые организации в границах их полноправных владений начинают борзеть, первым в ход идёт предупреждение — как правило, с этим справляется упырь-одиночка, утаскивая в темноту и пополняя сводку пропавших без вести за этот месяц. А дважды Мафия предупреждений не делает. Убийство или вооружённый налёт на её территории, несогласованные с хозяином ночи и его цепными псами, приравниваются к личному оскорблению. Красные глаза сверкнули во тьме, за ними — ещё одни, за ними — ещё. Здание старое, пустое, неосвещённое, и пары немигающих алых глаз загораются, как фонари, смотрят в упор. Несколько минут назад здесь слышались крики и выстрелы, но все они угасли довольно быстро сразу после того, как оружейная дрожь прошла насквозь перебинтованный живот и удостоилась лишь скептического взгляда. Дазай ведь только недавно эту рубашку выстирал… Все эти пистолеты и ножи были лишь красивым дополнением к портупеям и кобуре (Акутагава так вовсе отказался от любого огнестрела или колюще-режущего), потому что никакое удовольствие в мире не сравнится с тем, когда вонзаешь собственные клыки зверя в тёплую человеческую плоть и как можно крепче сжимаешь челюсти, чувствуя, как по глотке течёт горячая кровь. Вампиры ощущают её вкус не таким, каким его ощущают простые смертные и звери. Она становится незабываемой пищей, когда вампир голоден. Но сейчас ни один из них голоден не был. Фигура в чёрном плаще выходит из тени, вытирая рукавом окровавленный подбородок и уголки рта. Мори-сан предупреждал, что эти конкуренты очень уж остры на язык, но, видимо, ему нужно было подобрать побольше эпитетов, чтобы объяснить, насколько — уверенность оппонентов в своей неприкасаемости вывела из себя Накахару-сана. Он давно не обращал внимания на то, что порой соперники откровенно смеялись с того, в каком количестве к ним приходила поговорить местная Коза-Ностра и порой даже без своего «вожака»; он чаще был спокойным, прямо как Дазай — старший вампир больше половины пропускал мимо ушей и игнорировал любую речь смертных, смотря на них абсолютно безразличным взглядом и иногда лишь потирая пробитую тяжёлыми предметами голову, встряхивая руку в своей чёрной крови. Акутагава за всё время работы на Мафию и Мори-сана помнил только один раз, когда Дазай был по-настоящему зол: в году эдак две тысячи… в общем, до десятого года одному из местных наркобаронов взбрело в голову взболтнуть то, что графу с его цветом волос и милыми глазками место в исполнительном комитете выделено явно по блату, и старший вампир тогда впервые за долгое время оскалился, как настоящий волк, за секунду собственными руками отрывая чужую голову с брызжущей кровью и хрустом позвонков. Чуе и Рюноскэ оставалось тогда лишь добить остальных как свидетелей. Просто основной разрушительной силой был чаще граф, потому что Дазай обычно слишком ленился до физической работы, но в тот момент роли были ненадолго смещены. Одиночка Акутагава присоединялся к тёмному дуэту, если врагов было слишком много, во избежание слишком долгой разборки. Всегда лучше по-быстрому всех перебить и скрыться, чем надолго встрять вдвоём: Рюноскэ атаковал из тени, не попадаясь на глаза, Чуя бил в открытую, Осаму как стратег или не участвовал, или добивал тех, кто после Накахары оказывался жив. Пока напарник младшего упыря подрастает, он не сопротивляется работе в команде. Чем быстрее всё разгребут, тем быстрее Ацуши не будет один. Акутагава уже научен горьким опытом того, что может случиться с Накаджимой, оставь он его на кого-нибудь, кроме себя. Луна медленно сменялась розоватым рассветом. Рюноскэ никогда не оставался надолго после выполненного задания; он и Дазай напали прямо из тени со спин, вгрызаясь в шеи или сворачивая головы, когда как Накахара вышел вперёд как переговорное лицо. Пока в него стреляют — он предусмотрительно сегодня надел старую рубашку и пиджак, который не жалко, — время для убийства по одному сзади самое идеальное. Чуя заметил, что можно красиво закрыть дуло любого оружия рукой при приближении и при этом не испортить перчатку, потому что стрелок немеет от страха — в соперника спущена обойма, вся одежда в дырах от пуль и чёрной крови, а он и не думает падать. Иногда случалось эффектно заграждать собой Мори-сана, и тогда пули попадали чётко в грудь или лоб, и если от первого можно было просто отряхнуться и вытащить из себя когтистыми пальцами, то от выстрела в череп голова чуть-чуть кружилась и приходилось выходить из строя на несколько минут, пока напарник разбирается в одиночку. Воистину жутко, когда выстрел проходится по лицу и проходит насквозь щёки или задевает челюстные мышцы, из-за которых нижняя отвисает вбок, а враг наступает, только челюсть рукой придерживает и невнятно чертыхается, ворочая языком в клыкастом рту. Да, однажды Акутагава вернулся с отвисшей челюстью и дырой в щеке — регенерация регенерацией, а силовики Мафии, случайно увидевшие одного из опасных исполкомов в таком виде, под касками наверняка поседели. Ещё несколько дней вампир тогда ходил в обыкновенной чёрной медицинской маске на пол-лица, чтобы Ацуши не видел увечья. Но сегодня всё было более чем спокойно. Рюноскэ прищурился. Одна линза чёрных очков на его лице была разбита — и это было единственной травмой за сегодня, если её можно так назвать. Эта оправа служила верой и правдой уже долго, жаль только, что сегодня она пала в неравном бою с бетонным полом. Брезжит серенький рассвет, утро только-только занимается на краю неба, а из темноты в спину вурдалака смотрят две пары красных глаз — человеческое зрение не замечает, но оттенки алого значительно отличаются. Кровь на языке наполняет силами, даже если ты сыт, и позади, если обернуться, на горе сброшенных в одну кучу трупов сидит рыжий вампир, подняв одно из тёплых тел за шею одной рукой и вынимая клыки из яремной вены. Он не то чтобы голоден, но свежая человеческая кровь всё ещё свежая человеческая кровь: не выпить хотя бы немного — грех. Дазай в шутку называл это желание графа опознавательной меткой их семьи якудз, ярко свидетельствующей конкурентам о том, что ещё одни их сторонники полегли от их рук — и вам бы лучше сидеть на месте и не дерзить. Чуя давно научился скрывать следы укусов на теле и не беспокоился за резонанс в новостях о том, что в двадцать первом веке орудуют вурдалаки из давно прошедших столетий. Озаки-сан будет беспокоиться, а Мори-сану это явно испортит настроение: конечно, с такой щепетильностью искать нечто неживое и нечеловеческое, с риском для жизни переманив на свою сторону, заручившись их верностью и сделав своими тёмными лошадками, а потом с неудовольствием узнать, что о его исполкоме начинают догадываться простые смертные. Он и так предоставил все условия для их безопасности и наименьшего контакта с миром смертных вне заданий, а тут такой скандал! Им и самим житья не будет. А тут ещё оборотень подрастает — Огай не совсем уверен, что в его воспитании поможет кинолог. Дазай сидит прямо на полу, упёршись спиной в стену. Когда Накахара ест, его нельзя тревожить: зарычать не зарычит, естественно (хотя, в принципе, чисто физиологически может), но за надобность отвечать на вопросы во время трапезы можно отхватить по лицу. Граф же — когда ест, он глух и нем, а с полным ртом говорить, видите ли, неприлично. Или он просто любит обедать в тишине. Зависит от настроения. Чуя часто ловил себя на мысли о том, что сейчас уже давным-давно не может представить себе все свои лета без клыков в чужой шее и под палящим солнечным светом. А ведь когда-то, если вспомнить, он наоборот, презирал тех, кем стал и чьими способностями овладел почти в совершенстве! Жизнь всё-таки интересная штука, если течение времени после смерти можно таковой называть. — Ты закончил, варвар? — Осаму слегка повысил голос, закинув руки за голову и наблюдая за тем, как Накахара смотрит куда-то в пустоту на горе тел, уже добрые минут двадцать. Кровь он сейчас не пьёт — значит, спрашивать можно. — Пора возвращаться. — Это тебя вечно ждёшь не дождёшься, а я пунктуален в любое время, — Чуя огрызнулся низким голосом, вставая и в несколько шагов спрыгивая вниз, стукнув каблуками туфель о пол — эхо удара разнеслось по опустевшему зданию. — Эй, Акутагава, ты ведь не будешь, да? Рюноскэ не оборачивается, но отрицательно качает головой. Ему всё равно, откуда брать кровь — списанную с больниц или с живых тел. Не его это. — Стоило ожидать, — Чуя пожимает плечами, поправив шляпу на голове. Рубашка ни к чёрту, но эту уже не жалко — она была старой и, кажется, не стиранной уже два дня. Просто ужасно. Вампир знает, что Акутагава всегда отказывался, но неизменно спрашивал, потому что Дазай был сволочью капризной и ещё более настроенческой, чем граф, и поэтому мог разозлиться просто на то, что Рюноскэ тронул убитое старшим вампиром тело и покусился на него — просто Дазай грёбаная взрослая собака, которую уже не переучить и остаётся только от души бить по хребту, чтоб отдуплился. Вроде и отучился уже на Акутагаву бросаться, а вроде и переклинивало в его гнилой голове порой. Когда Осаму поднялся, выяснилось, что выглядел он презентабельнее всех троих: у него только край чёрного пиджака был в пыли, и то из-за того, что он сидел на грязном полу. Конечно, куда уж нам, скромным стратегам, до ближнего боя! Рюноскэ стоял где-то посередине: не такой потрёпанный, как мог бы быть, но по лицу размазана кровь, она же стекает тонкими полосками с клыков из приоткрытого рта и она же пачкает ворот белой рубашки под чёрным плащом. Чуя, собственно говоря, выглядит, как очень красиво убитый мертвец, восставший прямо с места преступления и не тронутый ни гробом, ни землёй: губы и подбородок алые, клыки виднеются из-под верхней губы, рубашка изрешечена дробью и испачкана чёрными разводами. Свинец нынче совсем обмельчал, до серебра ему крайне далековато… Чуя сыт и спокоен, потому закуривает, хлопнув себя по карманам и нащупав пачку, молча повернувшись к Осаму с сигаретой в зубах и дожидаясь, пока тот не подожжёт её своей зажигалкой. Они ещё остаются, созерцая розовый рассвет с рваными кровавыми краями. Акутагава поскорей без единого слова уходит в тень, исчезая из поля зрения. Юный оборотень скоро проснётся и будет очень скучать один, сидя у двери, если Рюноскэ долго не будет возвращаться. К тому же сегодня он обещал вернуться скорее. Квартира пуста. Ацуши пять, но для своего возраста он уже понимает, что от кошмаров ему будет плохо спаться. Перед глазами всё ещё стоят два красных огня, глядящих прямо в душу, но со светом из окна несколько легче. Он сидит на своей небольшой постели, свесив ноги вниз и сжав когти одной из рук на подушке, нервно её подёргивая порой и устремив взгляд на полоску света из-за штор. Мерно тикают часы, отсчитывая половину пятого (вернее, четыре часа двадцать восемь минут шестнадцать секунд), а сна ни в одном глазу. Мальчишка иногда поглядывал через дверной проём на длинное ружьё, подвешенное над входной дверью, и чувствовал себя спокойнее: Рюноскэ почти ни разу не брал эту вещь в руки (не будет же он трогать заряженное оружие в его присутствии?), но Тигр ощущал на подсознательном уровне, что эта вещь принадлежит Акутагаве, а значит, крепко с ним связана. Наставник принёс это ружьё домой несколько лет назад, и Ацуши кажется, что оно всегда тут висело, сколько он себя здесь помнит. Оно дорого ему. Но почему-то, когда оно рухнуло со стены на пол год или два назад, потому что юный оборотень, предчувствуя полнолуние, носился по коридорам и прыгал по стенам, отталкиваясь от них, Рюноскэ первым делом схватил самого Накаджиму, проверяя, не пришибло ли его стволом или прикладом, не трогая при этом упавшее оружие. Стрелка застыла на тридцати пяти минутах ровно, когда входная дверь, скрипнув, приоткрылась, и Ацуши, внимательно прислушавшись к шагам и принюхавшись к запаху, тут же спрыгнул на пол, выбегая в коридор. Рюноскэ стоял на пороге, устало снимая чёрный плащ с рваными краями и цепляя его за высокую вешалку в углу. Низ лица был грязным, тёмные волосы немного растрёпаны, только глаза мягко сверкнули, когда Накаджима бесшумно подошёл к нему. Ацуши было всё равно, как выглядит его наставник: он видел его в чужой крови, видел злым и диким от гнева, видел по-настоящему устрашающим — с округлившимися зрачками и широко раскрытым ртом с двумя острыми нечеловеческими клыками, — но никогда не боялся. Акутагава опустился на колено, протягивая руки, и Накаджима, жмурясь, подходит, обнимая маленькими руками за бледную холодную и прижимаясь, не желая отпускать. Все страхи рядом с ним отступают. — Что-то снилось? — Рюноскэ приглаживает взлохмаченные белые пряди на голове мальчишки, и встает, поднимая его на руках. Ацуши, как и в прошлой жизни, весит всего ничего, несмотря на то, что ест очень много. Растёт зверь внутри него, он — нет. — Плохой сон, — Накаджима вздыхает, сжимая руки на перепачканной кровью белой рубашке. Да, кровь человеческая, он чувствует, но после кошмара она его не будоражит. — Тот же самый? — Угу, — Тигр шмыгнул носом. Он всегда очень расстраивался после таких снов и становился таким же немногословным, как наставник. — Мы можем прогуляться днём. Акутагава крайне не любил солнечный свет в последнее время. Нет, если одеться получше, чтобы участки кожи не попадали под лучи, больно не будет, но внутренний инстинкт всё равно подсказывал бежать в тень каждый раз, когда глаза натыкались на что-то ярче привычной тьмы. Ради юного оборотня через свои принципы можно переступить. Тем более что обещали облачную погоду. Тигр после предложения сразу оживился: приподнялся на руках и посмотрел в глаза своими заблестевшими жёлтыми глазами. У самых зрачков виднеется сиреневый цвет; возможно, когда он вырастет, глаза вновь станут золотыми с фиолетовым, как прежде, но сейчас они цельный янтарь. Ацуши сразу улыбается. Ещё бы охотничий пёс отказался от прогулки.***
CͅAͅR͒BỌͅ мͅӧ͊ё ͅӣ͊мя ͝ ́т́в̕оͅй ͂с͝тр͋а́х͂ ̎ ̕кр͠оͅвото̚чит ͘н̍а̅ г̕у̕бах Вечность. Вечность неизменна, длинна, бесконечна и ужасно скучна. Время перестаёт иметь значение. Оно проходит мимо тебя, как и весь поток мироздания. Сколько ни старайся переделать эту ветошь под названием «жизнь» — ничего не происходит: оно веселит и наполняет течение вечности смыслом лишь совсем ненадолго, а потом вновь наскучивает. От спячки к спячке, от столетия к столетию не меняется ничего. Смертные считают, что владеют этим миром. Смерть никогда не претендует на гласность. Она невидимо шагает от дома к дому сквозь бесконечные людские потоки, незрима для обычного глаза, бесшумно забирает и вновь продолжает свой долгий путь, не имеющий финальной точки. Смерть будет продолжать существовать даже после конца всего этого мира, и вот ведь неувязочка: Мор имеет абсолютную, исключительную власть над всем миром смертных и при этом совершенно бессилен над собственной смертью. Забирая обречённых, он обречён сам. Бессмертие — его проклятие как нечто всесильного, лишь принявшего образ человека для удобства передвижения в мире живых. Он ходит в одном виде уже очень давно. Периодически уходит на покой на несколько десятков лет и возвращается на какие-то жалкие мгновения длиною в год, чтобы убедиться, что равновесие ночных тварей и возлюбленных смертей равноценно, и в эти дни нечисть этого бренного мира, все как один, чувствует животный страх, если место пробуждения Господина Мора рядом — им страшно, безумно страшно, но они идут на собственную казнь против воли, облегчая Костлявой поиски. После судейства он ещё какое-то время бродит по земле живых незримой тенью, окидывая владения скучающим взглядом, и вновь уходит в небытие. Таков закон. Так проще. Мор живёт вспышками с самого зарождения всего живого в этом бренном мирке и не изменяет традициям. Никто не знает, сколько у Мора лиц, и никто никогда не узнает: леденящий душу холод и глаза Смерти — последнее, что запечатлеется в памяти перед неминуемой кончиной. Возможно, кого-то когда-то загрыз белоснежный волк, чьи глаза не были ни звериными, ни человеческими; возможно, кто-то погнался за белоснежным оленем со сверкающими рогами — и утонул в болоте; белоснежная хищная птица взмыла в воздух и впилась когтями в лицо, сталкивая с крутого обрыва; с белоснежной крысой в мир смертных пришла чума. Но о лицах Мора ничего не известно доподлинно — это лишь догадки. Страшные сказки для детей, чтобы не выходили на улицу после сумерек. Кто знает, кто посмотрит на тебя с той стороны чёрной долины, залитой холодным лунным светом, и почему он будет выглядеть, как собака, вставшая на задние лапы, как на ноги, и улыбающаяся неестественно широким ртом. Забавно, но у мертвецов тоже бывает сильная воля к жизни. Да, «мертвец» и «жизнь» — взаимоисключаемы, но Мор мог подтвердить этот парадокс лично. Они сбежали из его рук дважды, причём в первый раз его впервые коснулся тот, кого он забрал к себе, а во второй — просто немыслимым и диким способом, наивно полагая, что Смерть их не догонит. Мор прекрасно запомнил их лица, запомнил, как они в буквальном смысле рвались через огонь, воду и время, разделившись и подавшись в бега, думая, что Чума не будет следовать за ними. Он прекрасно знал, где они, что делают, как изменились и куда направляются. Эти неудачные, но на удивление сильные творения тянулись к жизни лучше, чем те, которым Он даровал вечность лично. Они стали интересны, когда сбежали во второй раз — и Мор решил смилостивиться над ними, даруя мнимую свободу. Хотелось узнать, так ли они достойны существования и так ли зла Госпожа Удача, что сгребла в охапку именно этих сошек и оградила от него, самой Смерти. Злодейка ты, Госпожа. Так дела не делаются! Неужели тебе тоже скучно? Мор никогда и никого не щадил. Если раньше он закрывал глаза на тех, кому удавалось сбегать и не попадаться под его руку в дни Страшного Суда, то после побега святой троицы пощады не было никому: ночи наполнялись неистовыми криками убиенных во второй раз, только без надежды на чудесное воскрешение и восстание из собственной могилы. Махом одного рукава в свои гробы возвращались все те, кто и не должен был покидать свои склепы, взмахом другой руки в землю ложились те, кому суждено было пасть от Голода, Чумы или Войны. Будем честными: выживают не те, кому повезло или кого сам Господин Мор обошёл стороной. Выживают те, выживания которых Мор сам и захотел. Его рука никогда не коснётся того, кто умереть сейчас не должен — должок решит Время. Время, властное и невластное над Господином Смертью одновременно. Ну, и временами ещё всему голова Судья Солнце. Мор не любит солнечный свет и предпочитает уходить на покой в те времена года, когда Судья вступает в свои долгие права. А вот холод — другое дело. Тьма длинна, глубока, неизведанна — раздолье. Вся скверна этого идеального мира выползает из своих жилищ — уничтожать её очень легко, учитывая, насколько хорошо видит Он, вечный спутник мрака и ночной тишины. Не должна полумёртвая скверна, эта распространившаяся по телу всея земли язва, рушить спокойствие живых. Ей место в склепе, не на его поверхности. Эпоха сменялась эпохой. Мир смертных заметно переменился за прошедшее тысячелетие. Технологии овладевали средневековьем, и первое время Мору было даже забавно: если раньше смертные тонули в реках, увязали в болотах, уходили в лес и не возвращались, то сейчас было достаточно уронить в собственную ванну эту интересную штуку двадцать первого века под названием «телефон», чтобы пополнить бесконечно длинный список. Да, первые лет десять это забавляло… А потом наскучило. Чем больше приближался новый век, тем меньше становилось тех, для кого день Страшного Суда от руки Господина Мора предназначался. Всё больше оставалось времени пустого, без работы, без очищения идеального мира от скверны. Время — вот над чем Мор не властен, и очень жаль. За последние лет пятьдесят, если верить этим новомодным календарям, Смерть осел на этом материке, следуя за своими выжившими творениями и незримо следя за ними. Когда на охоте погибают взрослые особи, оставляя в норе за своей спиной детёнышей, перебивают почти всех, лишь одного живого забирая на потеху с собой. Выжившие волей судьбы и желанием высшей силы, они не знают той жизни, которая была бы им уготована, останься их логово скрытым от чужих глаз. Вот и Мору было интересно, что получилось из тех, кто выжил волею судьбы и по его желанию. Те, кто так отчаянно борется за жизнь на изнаночной стороне на протяжении нескольких веков, достойны быть освобождёнными от гнёта. В конце концов, они всегда здесь, как на ладони человеческого обличья. В принципе, двадцать первый век был даже не так плох: все эти разговоры вокруг, бесконечная яркость жизни, мимолётность мгновений. Казалось бы, вон тем смертным на вид не больше пяти лет, а моргнёшь — они уже глубокие старики. Вся эта быстротечность давно не в новинку, она даже незаметна, если о ней не думать. Не хватало, правда, той романтики, когда и люди пугаными были, и архитектура более располагала. Негоже Графу Дракуле, жившем в готичном и заброшенном замке на окраине северного французского городка, переселяться в пентхаус в центре разросшегося города! Непривычно всё это. Даже его собственные создания, судя по ним, освоились. А это… А это всё к душе не лежит, понимаете? Красиво, интересно, но глаз не радует. Не то.Сложно объяснить, что Смерть неотрывно следует за ними до конца их дней.
(Но после этой встречи Ацуши перестали сниться кошмары, а Рюноскэ стал куда более спокоен за сон подрастающего Зверя Лунного света.)