Кровь и Вино

мы сама тьма, мы есть в ночи святая кровь, мы слышим зов, когда луна пылает багровым. терзаем твоё тело, а с утра, как только взойдёт солнце, не сходит улыбка с наших лиц, ведь ты мёртв.

мы пьём вашу кровь, когда полночное небо окрашивается алым.

В темноте загораются красными огнями два неестественно ярких глаза. Вот он, козырь, сам Джокер во плоти, насмехающийся, глядя на смертных из колоды карт. Кто может пойти против самого Джокера? А двух? А трёх? Король души не чаял в его тайных и весьма ходовых тузах в рукаве и был спокоен за дальнейшую их судьбу — вопреки всем законам правильной карточной колоды, Джокеров было трое, и далеко не каждый знал об этом коте в мешке, сталкиваясь с сильной организацией, работающей под покровом ночи. Королева же, пожалуй, беспокоилась о них несколько больше, чем то нужно было, словно боялась, что колпак у загадочного шута порвётся или края карты сильно потрутся и станут потрёпанными. Казалось бы, а у кого нет затесавшегося между планом «А» и планом «Б» отходного и «навсякийслучного» плана? Только у паршивой крысы в канализации этого плана не будет, но именно эти козыри были непробиваемыми, не рассекреченными и беспощадными. О них никто и ничего не мог сказать толком: ни информаторы, следящие за всем городом едва не круглосуточно, ни подпольные фирмы, ни местные наблюдатели, ни сама жандармерия непосредственно, у всех одни и те же представления, складывающиеся в очень странную картину. Независимо от того, какой была бы игра, даже простые шахматы или вовсе не настольные, Джокеры исправно делали свою работу, и не просто делали, а делали безупречно. Ровней им не находился никто. Способные заменить каждую ходовую карту, они могли её порвать, сжечь, уничтожить. Кто пойдёт против чёрно-белого шута? А цветного? А если чёрно-белый и цветной сочетаются в одной редкой карте? А если этих редких карт целых три? Вряд ли кто-то вообще догадается о существовании такой королевской масти. Роял-флэш — один чёрный Король, одна чёрная Королева и три подставных Шута, хранящих за своими спинами ещё одного. Хранящих, не использующих — выточен не до конца, ещё не готов, ещё не подрос. Кто-то твердил, что неизвестный всего один, хлипкий, нескладный и болезный; кто-то пылко утверждал, что их двое, и даже при близком рассмотрении их почти нельзя разглядеть хорошенько; кто-то неуверенно заявлял, что их, может быть, и трое, только как выглядят — кто знает. Убийцы? Изощрённые маньяки? Сверхъестественная сила? Внезапно пробудившееся древнее проклятие от раскопанной гробницы где-то на отшибе города? Да не может быть такого. Бред собачий. Кто будет верить в загробную нечисть, вылезшую из-под свежевскопанной земли, в двадцать первом-то веке, что за предрассудки прямиком из четырнадцатого? Этому должно даваться разумное объяснение, а не кивок в сторону проснувшихся от многолетнего сна призраков не упокоенных душ и жаждущих мести. «Вы ещё в монастыри за помощью обратитесь, богу покайтесь, что ли», — усмехались скептики, пожимая плечами, и были, в принципе, правы, только доказать это никто не может, как и то, где же эти загадочные тёмные лошадки из тени могут скрываться и откуда вообще появились. Никто, кроме… Что-то ведь они избрали своей обителью, нашли же себе крышу, так почти любовно их покрывающую. Искусно действуют в ночи, как утончённые и избалованные профессиональной кистью мастера, влюблённые в своё дело и делающие его без всякой заминочки, занозочки, щепочки. Просто идеально. Ни к чему не придраться. Схема отточена и вызубрена, будто с самого детства вместо букв и письма её заучивали, как церковную молитву, отрёкшиеся от земных благ. Они пришли буквально из ниоткуда, просто появились в городе несколько лет назад и так бы и остались незамеченными, если бы общественность не стала в какой-то момент взбудораженной от пропажи людей. Сначала всё списывали на активность неуловимых преступников, полиция вела расследования, но все пути и лазейки ставали в глухой и непроглядный тупик, обрываясь на одном и том же — нигде нет ни одного следа преступления, только сам факт наличия тела, будто люди начали повально умирать своей, биологической, смертью. Иногда тела пропадали… Следов не было в прямом смысле, как будто бы без вести пропавший просто шёл своей дорогой, неизвестно от чего падал и испускал дух. Когда число жертв беспощадно увеличилось, властям пришлось сильно насторожиться, объявляя комендантские часы и мотивируя проявлять чрезвычайную осторожность с незнакомцами. То, что люди чаще пропадают ночью, нежели в предрассветных часах или на закате, было совершенно не удивительно и даже обыденно, ведь никакой гениальный разбойник не будет нападать средь бела дня. Отвратительным и мешающим следствию обстоятельством было ещё и то, что жертвы не имели почти ничего схожего — ни социальным статусом, ни семьёй, ни связями, ни местом работы, ни даже периодом убийств, — абсолютно ничем не сравнимы. Тела могли находиться в одном квартале и соседних переулках, а могли и в противоположных друг от друга районах. Количество жертв тоже было разным — одна, три, восемь, двенадцать, две и снова одна, четыре. Почему же город был уверен, что преступления совершал один и тот же убийца? Жертвы полностью обескровлены, как восковые куклы, брошенные на улице под дождём. Можно приплести виновными какую-нибудь секту сатанистов или им подобных, не привлекать же сверхъестественную муру? К тому же никаких следов от укусов внезапно вылезших из-под земли вурдалаков не наблюдалось ни на одном участке тела, уж тем более шее. Патологоанатомы проверяли и честно заверили в чистоте и отсутствии каких-либо даже самых незаметных проколов от тончайших игл. Создавалось ощущение, будто вся кровь вытекала через рот или другое… отверстие. Просто вытекала и испарялась, не оставляя и малейшего следа. Возможно, какая-то неизвестная веку болезнь? Лаборанты, если болезни и были, не нашли никакой закономерности — да, может, грипп или простуда, ветрянка, что-нибудь подобное, вегето-сосудистая дистония в медицинских картах или вообще проблемы с нервами, пускай в основном люди были здоровы. Нет. Ничего. Кровь из бездыханных тел пропадала, будто её в сосудах и не было вовсе, а человек функционировал, как робот, пока программа не словила вирус или просто кончилась зарядка. Ни единого предположения. Неизвестная науке бактерия, высасывающая всю кровь и не реагирующая ни на какие пробы? Что за бред, в конце концов? Должно же быть этому логичное объяснение!

А объяснение было. Нелогичное.

Страшно, когда герои детских кошмаров вдруг оживают наяву и начинают прятаться в тёмных уголках квартир и улиц. Ещё страшнее, когда детское воображение не играет в его внешности совершенно никакой роли, и выглядит кошмарное чудовище куда более реальнее и жутче, с вполне себе адекватной анатомией без кучи глаз, зато с острейшими когтями, как ножи, и зубами, способными перемолоть человеческие кости. Кто-то посчитает всего лишь разбушевавшейся фантазией, если несчастный ребёнок после полуночи прибежит в родительскую спальню и начнёт сквозь слёзы говорить, что во дворе стоит нечто длиннорукое или безлицее, только с белыми глазами, на него смотрящими, и не двигающееся. Может быть, это нечто, лысое и безволосое, издали напоминающее человека на корточках или выбравшийся из могилы труп трёхлетней давности, терзает за забором собаку, оставшуюся ночевать на улице. Но пёс ведь не скулит и не лает? Не лает. И спит он спокойно себе в конуре, свесив хвост наружу? Спит. И никаких страшных и ужасных монстров во дворе нет? Нет. Причудилось тенью от качающейся ветки или проходящего запоздалого прохожего. «Спи, солнце, там никого нет», — ответят ребёнку. Конечно, собака во дворе спит. С растерзанным горлом, вспоротым брюхом и лежащей на древесном полу будки половиной органов. Вот и не издаёт звуков. Чему там звуки издавать. Да и пятна крови не видны были на тёмной траве, верно? Верно. Самое сложное — поверить в россказни тех, кто видел мерзкую и непонятную тварь, молча стоящую за их окном с широченной улыбкой кривых зубов и без губ, смотрящую на хозяев дома через шторы. Я не видел? Не видел. Зачем мне верить в плод твоей фантазии после просмотра фильма ужасов? То были не когти по стеклу, а бьющая в него низкая ветвь от ветра, и царапины оставила тоже она, не стоит быть напуганным ребёнком. Не монстр стоит в коридоре — вешалка со шляпой; не чудовище сгорбилось в углу кухни — стул с накиданными поверх него вещами; не чёрт хлопнул дверью — сквозняк; не чьи-то глаза горят за окном — всего лишь лампочка фонаря мигает на улице; не призрак мёртвого стоит под этим злосчастным фонарём — обыкновенная тёмная фигура человека, ждущего автомобиль или такси. А то, что тени он не отбрасывает, это так, мелочь. Мало кто её замечает. Мало кто верит в существующие до сих пор неизведанные миру силы, и пронёсшим века на своих плечах это только на руку играет. Кто там знает, сколько лет этому красивому юноше в длинном чёрном плаще и шляпе, отбрасывающей тень на его лицо? Двадцать? Чуть больше? Наверное. Из-за роста ему можно дать даже около восемнадцати или вовсе девятнадцати. А что? Солидно выглядит. Наверняка даже по связям на высокооплачиваемую работу у отца, дяди, брата, троюродного кузена по материнской линии прошёл, учитывая уж крайне дорогой телефон в одной руке, печатающей на экране, а во второй — древнюю раскладушку, по которой разговаривает. Мажор, не иначе. Кожа, не скрытая тёмными рукавами и перчатками, кажется аристократически бледной, а голос бархатным и чарующим. Необычный для всех японцев цвет волос — рыжий, — точно приезжий европеец. В самом расцвете сил и лет, как говорится. Быть может, международный агент или что-то вроде того. Переводчик у богатеньких или наоборот тот самый богатенький с целым отрядом прилагающихся к нему телохранителей и переводчиков. Внешность кажется довольно необычной, ведь кто в жаркую погоду не снимет длинного пальто и головного убора? Но только кажется. Сидит за обычным столиком, тем, который с большим зонтом от солнца, уличного кафе, ни на кого не обращая внимания, чем-то занят в своей яблочной десятке, курит, по привычке, видимо, надвинув шляпу на самые глаза, чтобы солнечный свет не мешал, скрывая вдобавок небольшими её полами кончики своих ушей. Неужели прячет каффы на ушных раковинах или зажимы по всей форме? Все, кто так или иначе обращают на него внимание, встречаются с внимательным взглядом необыкновенно голубых глаз. Глубокие, красивые, как безжалостно и аккуратно вдолбленная в глазное яблоко крупица сапфира или насыщенного лазурита. Встречаются, и от взгляда мороз по коже — сейчас он смотрит именно на тебя и не сводит глаз, даже когда отвернёшься. Глянешь искоса — по-прежнему занимается своими делами и молчит. Издали он может чем-то напомнить… летучую мышь, когда та запахивает крылья и скрывает голову под мембраной, бесшумно затаившись в далёкой и холодной темноте. Потревожишь — секундно засветит жёлтенькими глазками, а потом, зашелестев развёрнутыми крылами и предупредительно визжа, улетает прочь, в ещё более чёрную воздушную топь, разбудив и забрав за собой целый рой этих пещерных хищниц, устроившихся дремать к утру среди сталактитов и капающей с них мёрзлой воды. Странное, однако, сравнение, не так ли? Обычно можешь и не чувствовать на себе чьего-то взгляда, устремлённого в спину, а здесь становится прямо-таки неуютно, хочется уйти под любым предлогом, лишь бы скрыться. И вроде ведь не смотрит, а всё равно жутко, и не объяснить причины. Сейчас ранний вечер, июнь, благодать, водь да гладь, улицы наполнены разговорчивыми людьми, кричащими детьми, лающими псами, закатное солнце только-только собирается опуститься к линии горизонта и мерзотно водит своими острыми лучами по спине, покалывает и жжёт, весело поблёскивает по чистым рыжим локонам. Мимолётная эмоция — гнев, стоит неизвестному оскалиться и незаметно втянуть голову в плечи, откинув хвост волос с одного за спину лёгким, но слегка раздражённым и дёрганым движением руки, словно того что-то неимоверно взбесило, но он сдерживается. Телефон выдал ошибку — первая мысль. Вторая — молчаливый собеседник по переписке отказал или ответил что-то не то, что ожидалось. Третье — парень просто темнолюбив и не выносит яркого света, ему жарко, а люди вокруг галдят, как сороки на рынке, и ещё больше мешают ровному потоку мыслей, покуда юноша не проронил ни слова с момента тихого телефонного разговора. Казалось бы, он совсем отвлёкся от внешнего мира, прикрыв глаза и продолжая недвижимо сидеть, зажимая в зубах сигарету и нервничающе жуя фильтр, видно, ждёт кого-то. Было бы уместно пошутить про опаздывающую половинку, если бы неизвестный не внушал страх одним своим видом. Страх необъясним, это как иметь фобию бояться фонарных столбов или стволов деревьев, натыканных на каждом шагу. Парень, если присмотреться подольше, неустанно нервно сглатывая и силясь не опустить глаз в свой столик, довольно неплохо сложен, несмотря на рост, он ни капли не хрупкий. Сожмёт кулак — вырубит одним точным ударом в висок или по челюсти, пробовать во всяком случае на своём красивом лице не хочется, а то некрасивым вмиг станет. И всё-таки… Аура у него какая-то, что ли, не такая, как у остальных. Пугающая, отторгающая и не подпускающая близко. Чудится, будто все вокруг так или иначе смотрели на него, одновременно и прикованные взглядом, и стремящиеся его отвести. Что-то манит, как венерина мухоловка или огонёк глубинного удильщика с бездушными глазами, а потом захлопывается челюстями с клыками-пиками, вынуждая отшатнуться и бежать стремглав подальше. Вот ничего же в нём особо необычного, так что же не так? В какой-то момент кажется, что теперь на него смотрят все, загипнотизированные, а потом незнакомец медленно поднимает голову. Глаза — осколки раздробленного льда, режущего и впивающегося под кожу. Они ярко и лишь секунду сверкают, как сигнальный фонарь, стоит юноше широко распахнуть глаза, и… Кто это? Впервые вижу. Не пора ли мне уйти отсюда? Внутреннее чувство бурно кричит, что я что-то забыл. Утюг не выключил… Чайник оставил… С периодом в несколько минут люди расходятся как ни в чём не бывало, не торопясь, будто так и надо. Вмиг засобирались все, неспешно убирая вещи в сумки и рюкзаки, расплачиваясь за заказанные напитки и лёгкие блюда и разбредаясь в разные стороны. В памяти ни одного из них не отпечатался юноша изысканной внешности в длинном пальто, запахнутым напоминая крылья летучей мыши. Как мимолётное видение. Один из сотни тысяч человек, проходящих мимо, лица которого ты даже не удосужился запомнить, учитывая твоё плохое зрение в минус два, ведь очки на улице носить не пристало, а про линзы ты ноешь, что неудобно. Рыжеволосому незнакомцу это только на руку: зачем кому-то запоминать и мусолить в своих мыслях, как выглядит почти шестисотлетний вампир? — Ты опоздал на целый час, — Чуя почти рычит, шипя слова, чувствуя, как сзади него стоит дохлый упырь-неудачник. — У тебя есть несколько минут, чтобы придумать оправдание и смягчить удар моего кулака по твоей челюсти. Стул резко отодвигается, и Накахара встаёт, едва не уронив руками несчастный столик. Дазай бесит его уже шесть столетий и не собирается сбавлять планку, наоборот, казалось, что он купил где-нибудь в китайском магазине сборник очень плохих, тупых, плоских и чёрных шуток за пару йен и чистое душевное «благодарю» и теперь достаёт ими Чую. Даже до середины книжонки не дошёл. Чуя просто не верит, что такой бред, достигающий верха всего тупизма, можно взять из головы. Подколы, саркастические высказывания, шуточки-шутеечки и постоянные острые комментарии, смысл которых доходит не всегда, если ты устал. — Ну, знаешь, — Осаму чешет свой затылок и разводит руки в стороны, демонстративно делая невинный вид. У него руки до середины кистей и половина головы под волосами замотана плотным слоем бинтов, чтобы случайно не обжечься. Бедный, бледненький, болеет, наверное, сильно, ай-яй. Длинный чёрный плащ, чёрная одежда в виде брюк и пиджака, белая рубашка. Весь из себя прилежный офисный работничек или даже директор богатенькой фирмы. Вернее, сынок директора. Слишком уж лицо молодое. — Я бы попытался оправдаться, но… Прости, Чуя-кун, я выше этого. — В смыс… — юноша сощуривается, пытаясь понять, что сейчас скумбрия сморозил, и осознание щёлкает в голове. Он хватает Дазая за воротник и притягивает на свой уровень, заставив не только нагнуться, но и согнуть ноги. — Я тебе твои копыта знаешь куда запихну? Будешь жевать свои коленные чашечки, если ещё раз так сильно задержишься, чёртова ты неудавшаяся леди, — цыкает и отпускает, фыркнув и запустив руки в карманы, шагая вперёд. Уже вечереет, небо цвета сливы, тёпло-фиолетовое с опоясывающим оранжевым на горизонте. — Солнце для тебя уже давно не отговорка. — Где же твои блестящие манеры? — Дазай отряхивается, поправив воротник и поспешив за партнёром. — У-у-у, ты такой грубиян. Почему ты так испортился? — Рядом с тобой я вообще удивлён, что я в принципе могу двигаться и функционировать, — щёлкает зажигалка, и Чуя закуривает. Очень удобно курить, зная, что твои лёгкие не испортятся даже от тонны табака в прямом смысле — они сгнили, сдохли уже пятьсот с чем-то лет назад, и это совершенно не доставляет дискомфорта. Наверное, коллеги сильно удивляются, когда видят наполненную выкуренными бычками урну под его столом, причём наполнившуюся за день. С горкой наполнившуюся. Накахара-сан ещё и не кашляет, но Осаму периодически — по секрету — напоминает ему это делать для правдоподобия. — И это раз. Два — Дазай, твою же мать, — Чуя говорит это с таким железным спокойствием, что воспринять серьёзно невозможно, можно лишь понять, что мафиози говорит эту фразу каждый день по сотне раз без преувеличения. — Сколько ещё раз ты спросишь меня один и тот же вопрос о моей испорченности? Четыреста семьдесят шесть лет прошло. У тебя память как у рыбки в офисном аквариуме. Юноша совершенно не стесняется выражаться о прошедших летах. В современном мире сарказма от серьёзной речи не отличишь, так почему кто-то должен принимать выражение «пятьсот лет прошло» за чистую монету? Даже услышавший это и побежавший рассказывать всем направо и налево, что только что воочию увидел расхаживающих по улице вампиров, будет, скорее всего, запрятан в мягкие стены психиатрической больницы. Ну и что, что не выходят на улицу днём? Возможно, у них просто смертельная занятость на работе, вот и оказываются вне офиса только ранним тёмным утром или поздним чёрным вечером, или просто у обоих категорическая непереносимость солнечного излучения — после попадания лучей на кожу она шелушится, чешется, болит. Ну и что, что бледные, как белые лебеди? Возможно, оба недавно перенесли переливание крови и только-только восстанавливаются. Может, они вообще с рождения такие бледные и мало выходят на улицу, вот ни капли и не загорелые. Ну и что, что никто не видит, как они едят? Возможно, они на строгой диете или едят каждый дома. Кто их, работников секретных организаций, знает. — Если память, как у рыбки, значит, я такой же красивый, как рыбки в аквариуме, — Дазай закидывает руки за голову, прикрывая глаза и зевая. — Ты меня недооцениваешь. — Ты меня недооцениваешь, позволяя себе задерживаться и даже не пытаться аргументированно отнекаться, — в воздух взвивается струйка серого дыма. — Раздражаешь. Мори-сан намедни приказал быть на месте ровно в половине двенадцатого и ни минутой позже, ни минутой раньше. Минутой раньше — околачивайтесь рядом, но не заходите за границы зоны; минутой позже — под угрозой половина поставленного сырья, оружия или чего-то ещё, о чём Осаму не слушал. Его мало волновало, зачем и за что его с Чуей крыша дерётся с конкурентами, его больше интересовал сам процесс — удивление, страх в глазах, безнадёжность, крики ужаса, попытки сопротивления, а заметание следов уже не на его совести. Заметание следов физических, а со зрительной и остальной памятью свидетелей он сам справится. Почти никто не знал, что глупая детская шутка про кошмарных кровопийц — ничуть не выдумка. Почти никто, кроме Мори-сана и Ане-сан. Тогда, когда по городу прокатилась целая волна загадочных убийств, тела были обескровлены и до единой капли крови иссушены, а расследования полицейских ищеек и отрядов особого назначения заходили в тупик каждый раз с каждым новым трупом, Мафия зашевелилась. Покровительствующее им время сумеречного правления городом покровительствовало не только их деятельности, но и тем, кто, несомненно, совершал жуткие преступления. Слаженно, невероятно продумано, бесшумно, до сих пор оставаясь в неведении. Быть может, это некто стоящий? В умелых руках и без того умелый убийца станет несокрушимым оружием, а это сразу влечёт за собой огромную выгоду для запугивания, совершения сделок с перевесом убедительности в свою сторону и подобных тёмных дел. Странная, тем не менее, логика, но попытаться всегда стоит. Если же ничего не выйдет, нужно будет хотя бы знать вредителей в лицо и то, как с ними бороться — жертвы необоснованны и никак не связаны, кто знает, когда под удар попадёт какой-нибудь ценный кадр или целая группа боевиков. Не годится. Или приструнить, или устранить, другой выбор весьма опасен. Опасен, потому что никак не связанные люди не могут умирать от одного и того же просто так, а врага так никто не может описать хотя бы отдалённо, по полу или одежде. Полный провал. Ясно только то, что противнику позарез нужны литры абсолютной любой крови, даже если следов пункции на теле жертв нет. И… Можно было и дальше бесплодно думать о том, как поймать неуловимое и довольно жадное нечто, если бы в одну прекрасную лунную ночь полгорода не было оглашено самой настоящей собачьей грызнёй. Громкой, рычащей и шипящей, словно в схватке сцепились два гиганта-ньюфаундленда или стая агрессивных бойцовских питбулей. Никто не лаял и не скулил, никто не визжал, только озлобленно рычали и рвали друг друга на куски. Складывалось ощущение, что грызня не то под одним, не то под вторым окном, но никто, кто не высовывался бы поглядеть на источник страшного шума, ничего не видел. Будто кто-то швырнул в канализацию старый диктофон с записанными на него отвратительными звуками и включенными ими же на полную мощность с хлюпающей и местами заедающей громкостью. Зажигался свет, возмущались живые люди, пытались отыскать неугомонных и раздражающих тварей, но шум был, а того, кто его издавал, след простыл. Очень странно и даже немного жутко. Отголоски рычания мёртвых собак? Бред какой-то. И тем не менее грызня прекратилась к восходу солнца, а один из зачинщиков был совершенно случайно найден по длинному, кровавому следу, уводящему на местное кладбище. Лужа чёрной и густой жидкости была особенно большой возле входа в сторожку могильщика, и её обитатель был жестоко убит рваной раной в шею, сух, как соломенная кукла, и едва не рассыпался в прах. Не было никого другого, кто сделал бы это: не виделось уводящих с кладбища окровавленных следов и просто отпечатков обуви, не было также на месте происшествия места, где можно было бы спрятаться и переждать присутствие наряда полиции — комнатка слишком маленькая, рассчитана на одного человека, и погреба в ней нет, как и потайных ходов вниз. Нет следов взлома, будто могильщик сам открыл убийце. Этот труп отличался от всех остальных хоть каким-то намёком именно на физическое убийство, а не отравление или вирус — просто отсутствовал кусок шеи вместе с мышцами, мясом. Ужасное зрелище, будто раненый и ополоумевший от боли пёс гробовщика вломился в его сторожку и откусил часть плоти. В помещении царил ужасный холод, повис облачным смрадом железный запах крови. Не все могут выдержать такое зрелище, некоторых может вытошнить остатками утреннего завтрака: нужны или стальные нервы, или поистине дьявольская работа, в которой научился уже ничему не удивляться. Что ж, волна мистических убийств продолжается. Детективы и криминалисты уже даже не сомневаются, что расследование снова приведёт в тупик, только с новыми уликами. Отпечатков пальцев нет, как и сомнений, что и этот труп принадлежит оккультному подтексту. Не может быть, чтобы кто-то в здравом уме и совершенно в одиночку совершал такое. Убийцы будут подлежать расстрелу на месте или скорому повешению в камере смертников, не иначе, если их, конечно, найдут. Существует негласный закон: преступники всегда возвращаются на места преступлений.

А если они оттуда и не уходили?

Но в тот раз Акутагава был сильно ранен. Этот чёртов Дазай набросился на него, когда младший упырь не желал уходить с территории, на которой планировалась охота, и прогнал, едва не оторвав зубами руку и не вспоров ему живот под протесты второго вампира. Осаму скалился и сначала просто яростно настаивал на том, чтобы Рюноскэ проваливал с этой улицы и не пугал народ своим видом, иначе у еды кровь свернётся, но Акутагава был непреклонен. Он сопротивлялся вялым ударам по спине и уклонялся, щуря глаза и упорно не уходя от места, даже после того как Дазаю надоело вести мирные переговоры и тот с ноги зарядил по животу, заставив отлететь в кирпичную стену. Эта пустынная в три часа ночи улица была залита лунным светом, и ярким белым светилось пространство от квартала до квартала; Дазай, видимо, приглядел себе здесь отличное место для позднего ужина (или даже слишком раннего завтрака) и не хотел видеть здесь третьего лишнего, который может позариться на добычу или наоборот её спугнуть. Схема отработана только для двоих, третий неуместен. В первый раз они пересеклись с Акутагавой лет десять назад в этом городе, и, в отличие от Чуи, который был приятно удивлён встрече и даже разговаривал с нелюдимым упырём, Осаму только презрительно фыркнул, не подходя близко. Это был две тысячи… седьмой или восьмой. Каждый думал, что эта встреча мимолётна, но пересечения взглядами и ощущение друг друга не угасали, они чувствовали своего собрата, как дикие звери чуют врага на территории. Видимо, огромный отрезок времени пара кровопьющих странников привыкла к практическому отсутствию конкуренции и какому-никакому превосходству, только Чуя стал более терпимым, оставаясь даже доброжелательным в некотором отношении к отдельным личностям, а Осаму привык отвоёвывать своё во что бы то ни стало, унижая противников, добиваясь нужного результата. Это было очень древней привычкой, пронесённой и заключённой внутри прямиком с тысяча пятьсот сорок второго. Йокогама казалась удобным пристанищем — много людей, неумирающая ночная жизнь, когда можно даже не прятаться, а вести её полноценно, и расположение, отдалённое от главного материка. В Японии проще всего было не пытаться замаскироваться под обычного человека, даже клыки можно было назвать хирургически наращёнными, а красные глаза — линзами. Острые уши скрывались под волосами, бинтами, шляпой. Не нравилось лишь одно — то, что рядом с двумя вампирами обосновался ещё один и уходить не собирается, и Рюноскэ думал точно так же. Накахара один раз сильно избил Дазая за то, что тот опять рыпался в сторону мрачного одиночки и высказывал недовольство, но единичные побои никак не отразились на отношении побитого к другому — выбитый зуб отрастёт, печень отбить нельзя, пальцы восстановятся, а мозги не исправить. Огромный город, встречи нечасты. У Накахары нюх острее и силы больше. Схватишь за плечо — почувствуешь ладонью напряжение мышц. Один раз ему пришлось насильно отшвырнуть Дазая за воротник, как паршивую псину, от находки, когда тот обнаружил труп не своего укуса на своей территории. Укусы были скрыты от человеческих глаз чужой способностью. Чуя тоже умел так делать. «Какого чёрта ты вообще границы расставляешь? — Чуя рычал, вдавливая Осаму в асфальт ногой в грудь — откровенно задолбал что-то там вякать в сторону Рюноскэ. — Я всё понимаю, но ты в проклятом лесу живёшь, чтобы биться за такое? У тебя язык отсохнет с ним поговорить, если тебя не устраивает?!» Дазай неопределённо разводил в ответ руками. В другой раз Осаму не ожидал, что Чуя загородит жертву собой. Вернее, вампир встал между ними, оскалившись и смотря на Дазая. «Напомни, что останавливает меня свернуть тебе шею? Хм, кажется… Кажется, данное тобой слёзное обещание, что ты забудешь все твои привычки?» — удар по лицу. Накахаре надоело. Обещание не было слёзным и вообще обещанием не считалось, но Чуя тогда очень настойчиво, схватив за волосы, сказал, чтобы «паршивец не лез к нему», а тот сквозь зубы буркнул: «Как скажешь, твоё величество». Вампир прекрасно понимает, что Осаму уже не отучить, но ради одного можно ведь сделать исключение? Хватит бросаться на чужака, который вовсе не чужак. Чуя защищал больше не ради безопасности старого знакомого, а ради того, чтобы показать Дазаю, что он здесь не чёртов единоличный хозяин, властный ублюдок. Вот и сейчас Осаму не воспринимал угрозы Чуи всерьёз, вообще не слушая и не реагируя на подзатыльники и гневные рычащие окрики. Рюноскэ и Осаму натурально подрались, как злые собаки, только старший вампир всё равно прогнал младшего. Было странно наблюдать, как спокойный и неагрессивный Акутагава, пасующий, уклоняющийся, явно не желающий влезать в ссору, вдруг резко взбесился от одного упоминания о белом оборотне, который всегда с ним ходил, а теперь его что-то не видно. «И он тебя оставил одного? Неудивительно», — язвительно заметил Дазай, подначивая на схватку, и у Рюноскэ в голове будто что-то щёлкнуло. Были бы волками — порвали бы друг друга на куски, не жалея, были бы людьми — точно б переубивали, а так у Осаму был только едва не выцарапан правый глаз, когда как младшему упырю досталось намного больше. Его удалось вытравить с улицы, которую Дазай лично завербовал под ночную охоту и не хотел делить, но азарт и приятное чувство превосходства не давали успокоиться: он гнал его дальше и дальше, не задерживаясь в одном переулке больше минуты. Чуя уже даже не собирался преследовать их обоих — Рюноскэ было, безусловно, жалко, он ведь и влезать в перепалку не хотел, но Осаму слыл слишком упёртым мерзавцем. Благо, что у обоих хватило ума не светиться своими телами, а обращаться тенями, оглашая кварталы своей грызнёй. Акутагава под конец скрылся в направлении городского кладбища (конечно, в каком ещё более клишированном месте скрываться упырю?), понимая, что проигрывает — он ведь изначально не хотел вмешиваться, — а Дазай сильно получил от Чуи и словесно, и физически — ушёл в нокаут, ослабленный стычкой, и отказывался вставать, поэтому Накахара тащил его за ногу по асфальту, как мешок мусора, не заботясь ни о чём. «Мерзкий, мерзкий, мерзотный ублюдок, — шипел он, изредка встряхивая и, конечно же, совершенно случайно ударяя старшего вампира затылком о тротуар. — Какого чёрта ты полез в драку с ним? Адреналин в заднице заиграл? Так я исправлю». «Ты ничего не понимаешь! — тянул Дазай, ойкая и потирая больной затылок. Казалось, он готов обиженно тявкать, ведь его не похвалили за победу. — С твоим нравом ты так сдохнешь от голода. Я ведь для твоего же удобства старался!» В ту ночь луна была очень яркая. Рюноскэ, он… Он ждал уже семнадцать лет. Примерно семнадцать лет, потеряв счёт годам. Ничего не хотел, ни к чему не стремился, забывал есть и чуть-чуть только не доводил себя до голодного безумства. Гипнотизировал жертв, пил совсем немного крови и, как зачарованный, искал, где луна светит ярче всего, бродил вокруг этого места, будто что-то должно появиться. Ждал. Бесконечно ждал чуда. Когда луна особенно ярка и полна, у ночных созданий все чувства и эмоции обостряются до предела, становятся оголённым проводом и натянутой до предела струной. Дазай не отдавал отчёта своим действиям, Акутагава слишком резко среагировал, потому младшему пришлось в срочном порядке прятаться где-нибудь в другом месте, подальше от центра города. Раны, нанесённые другим вампиром, заживают медленнее. Они обширные. Больные. Даже не кровоточащие, а кровольющиеся — на животе большая рана, лицо сильно поцарапано, с плеча содран рукав и болтается разорванной чёрной тканью. Глаз заливает кровь. Его не волнует, что человек будет кричать, ему нужна чужая кровь для восстановления сил. Могильщик даже не пытался сильно сопротивляться, настолько был ошарашен, лишь крик застыл в его горле, когда Рюноскэ не попытался и внушение применить, слишком слабый. Захлёбывающиеся в собственной крови звуки, удар тела об пол. Акутагава, мучительно опёршись плечом на стену, просто сливается с ней тенью, замирая до следующего восхода луны, если, конечно, ему хватит сил использовать силу упыря так долго. Кровавый чёрный след обрывается возле стены, будто чью-то голову раздавили кувалдой. Сквозь шум в голове вурдалак слышал, как на месте преступления говорили и ходили люди, кричали, возмущались, что-то чиркали карандашами и ручками на бумагах, неоднократно склонялись к трупу, фотографируя причину смерти и пытаясь найти улики. О, знали бы эти глупые смертные, что вычислить вампира — это найти даже не иглу в стоге сена, а её отломанное ушко. Почему? Здесь можно и усмехнуться. Если все доказательства будут указывать на что-то мистическое и не от мира сего, то кто в здравом уме поверит в существование какого-то там кровососущего нетопыря, восставшего из могилы шестьсот лет назад и добравшегося до нынешних дней в целости, сохранности и сохранённой жестокости? Это даже звучит абсурдно. Ну, потычешь ты листком или стеблем вербены в подозреваемого, а у того кожа покраснеет, как докажешь, что не аллергическая реакция на вербеновые? Сделаешь аллергопробу — кто остановит мощного вампира от гипнотического убеждения одним взглядом? Преступник ведь и прикасаться к жертве не будет, просто зачарует подменить анализ крови или не смочь донести. Сложнее, конечно, если криминалист вдруг поверит страшным средневековым сказкам и отыщет что-то похожее на настойку вербены, став неуязвимым для вампирских штучек, но тогда древний упырь просто-напросто сольётся тенью с тенью человека или растворится чёрным пятном в пол или стены, уползая через абсолютно любую щель вон из помещения. Да, жаль, что это будет видно на камерах и глазами других свидетелей, но какая разница, когда можно самым обыкновенным образом бежать в любой уголок планеты и скрыться там? Акутагава не беспокоился об этом совсем. Он хотел просто переждать длинный летний день, подождать, чтобы зверские раны затянулись от пяти выпитых литров крови, и покинуть наконец это место, возвращаясь в своё убежище. Когда-то давно он с концами покинул то самое место, где жил с ним, долго скитался беспризорником, а потом нашёл маленькую однокомнатную квартиру на самом последнем этаже высотки, в которой произошло что-то жутко криминальное. Двери были заклеены жёлтыми полицейскими лентами, электричество и вода отключены… Пришлось, пересилив себя и отринув воспоминания, сделав вид, что Рюноскэ всю жизнь был один и живёт лишь для себя, гипнотизировать десятки прихожан и… В общем-то, он не любил вспоминать тот период. Не о том, не о том. Было плохо. Нужно было отдохнуть в спокойной атмосфере прохладной ночи с раскрытыми настежь окнами, а форма тени, хоть и была довольно слабой способностью, всё равно тратила какие-никакие силы, которые можно было бы потратить на своё восстановление с гораздо большей пользой, но не всё так легко. День тянулся ужасно медленно, но упырь не замечал. Редко когда бессмертные чувствуют себя плохо, но у Акутагавы до тошноты кружилась голова, плыло в глазах и рябило перед ними разноцветными кругами, в ушах тонко пищало и тихо звенело, тихо, и вместе с тем настойчиво и противно; в черепной коробке будто переливался жидкий металл, одежда неприятно намокла от чёрной и густой жижи, постепенно комкающейся и становящейся не такой жидкой, о пульсирующей боли в ранах и говорить нечего. Руки, казалось, потряхивало. Рюноскэ знал, что старший вампир в разы сильнее его, но высказывание о нём задело до глубины сгнившей души, а полнолуние обострило агрессию. Хотелось драться не на жизнь, а на смерть, вот только даже разъярённый Акутагава проигрывал. Да, он нанёс увечья агрессору, но сам заранее был в проигрыше, будто хотел показать, что не слабак и готов драться даже с превосходящим по силе. Очень опрометчиво. Очень глупо. Он не чувствовал дневной жары, не чувствовал запаха людей, просто держался за голову и старался не двигаться, чтобы его тень, слившаяся с тёмной стеной, не была заметна. Всё равно, ему всё равно… С наступлением вечерней духоты стало гораздо тяжелее концентрироваться и сохранять теневую форму. В любой момент Рюноскэ мог потерять силы окончательно и причудливо вывалиться прямо из стены, как нарисованный на картине герой, только удивление быстро сменится страхом и беспомощностью со стороны упыря. Если он попытается дать отпор, просто потеряет сознание где-нибудь в подворотне возле мусорных баков. Тяжко. Рюноскэ скалится и через силу молчит, едва не стеная от мучительной и тупой боли. Нужно… Нужно просто полежать. Он недвижим уже… девятнадцать часов, начал покачиваться из стороны в сторону, пытаясь отвлечься от физически болезненных мыслей. На подбородке и шее запеклась вытекшая изо рта чернильная вода, ему казалось, что он готов вытошнить какой-нибудь орган — старший вурдалак, возможно, разорвал ему желудок или что-то в животе тоже, иначе почему такая невыносимая боль, иначе почему так кровит? На деревянный пол возле стены медленно стекают густые чернила, благо что никто не замечает. Течение времени медленно проходит мимо затуманенного сознания. Больно. Больно. Б о л ь н о. Рюноскэ даже представления не имел, что противник своего вида может нанести такой исполинский урон. Все силы ушли в жалкие единицы, едва не доползая до нуля. Он больше не может держаться. Вечер был прохладным и душным. В какой-то момент стёрлась граница между осязанием реального и забытья. Перед глазами плыла плотной пеленой белая дымка, а в ушах отчётливо и непрекращаемо звенело, посторонние звуки сходили на нет, сознание угасало. Плохо, слабо, дурно. Ещё несколько часов назад он мог чувствовать присутствие посторонних и чужих людей, очень тихих и старающихся о себе не заявлять шумом, будто ждали. Что ж, если вампиру суждено стать человеческой игрушкой в подпольных опытах и пытках, он во всяком случае ещё долго не будет ощущать абсолютно ничего. Ему бы просто… отдохнуть… Причудливо выглядит то, как в маленьком и тёмном помещении без окон, места для укрытия и с закрытой дверью из ниоткуда появляется тёмный, кашляющий кровавыми сгустками, как больной туберкулёзом или очень запущенным бронхитом, ослабленный человек. Акутагава мало соображает. Под его ладонями — присохшая к полу бордовая жидкость убитого прошлой ночью. Вурдалак слишком долго продержался в теневом состоянии и даже не может двигаться, опираясь на пол руками и едва стоя на коленях. Вывалился из стены, как оживший на ней рисунок или заточённый в окровавленной комнатке призрак убитого, принявший физическую форму. На задворках сознания слышатся удивлённые голоса, щелчки, шаги, ещё какие-то звуки, пока скрипучая дверь не открылась, а почти осязаемую темноту не разрезал серебряный лунный свет. Застоявшийся запах гнилой крови мешается с ночным воздухом и запахом свежей земли, кладбище же, как-никак. Загнанный зверь, попавшийся в ловушку и уже смирившийся со своей участью, перестав сопротивляться и прятаться. Попал брюхом в капкан и умирает, харкая мясными кусочками лёгких и метастазов. Мерзкое зрелище. Сил нет. Совсем. Рюноскэ, хрипло вздохнув, утирает рот тыльной стороной ладони и устало садится в самый угол, опустив голову. Он даже не смотрит на вошедших людей, не реагирует на опасность того, что на его движение могут ответить выстрелами или физической атакой, просто закрыл глаза и замер, опустив руки. Разговоры. Удивление. Поражение и ужасное чувство беспомощности повисло в воздухе. Если его руки заломят сейчас и потащат за решётку, Акутагава не будет дёргаться. Попался. Впрочем, всё равно. Будь что будет. Готов на всё, только бы… Слышит тихую поступь. Не смотрит вперёд, ловит медленно вспыхивающие в темноте с силой зажмуренных век желтоватые круги. Если бы энергия ещё осталась, упырь бы чувствовал раздражение и нетерпимость к своей слабости, но ощущает лишь, будто заново переживает пост… постпостмортем. Как-то так. Луна светит плохо, мутно.

К нему протягивается рука в белой перчатке.

***

Выследить двух других казалось несложным. Огромная сила бурлила в них обоих, если верить словам, а интеллект умещал настолько большой жизненный опыт и настолько огромные запасы учений и умений, что потерять возможность завербовать и перетянуть на свою сторону — за щедрую оплату и в первую очередь за то, в чём они нуждаются больше всего — было бы несравнимым упущением не только всей жизни, а всей истории создания организации. Мощное оружие у одного, моментальная схема стратегий и шагов противника в голове у другого, слаженная и чёткая, незаметная работа двух фантомов была бесценной. Все лакомые куски мира не сравнятся с желанием заполучить в буквальном смысле древние сокровища в свои ряды. Идеальные. По скупому отзыву — жестокие. Трое исполнителей, которые до блеска знают план собственных действий, осталось заручиться их доверием и внести в планы небольшие поправки. Невозможно было узнать сразу, умеют ли сдерживаться или нет, но, судя по всему, характеры обоих ожидали лучшего: один — умный, сильный, статный, высокомерный, немного вспыльчивый, немного грубый и совершенно не привыкший подчиняться, пускай его отточенным манерам можно было когда-то позавидовать, только сотрудничать на равных правах; второй — его интеллект вообще можно измерить? хитрый, продуманный до костей, острый на язык, саркастичный и не очень-то любящий людей, иначе почему он над ними насмехается? даже не только людей, а в принципе всё живое и то, что может говорить, странный и по поведению бросающийся из капризного ребёнка до пафосного, донельзя логичного, разумного и того, кого невозможно оспорить, ведь он будет прав, как только оппонент не вывернись. Прошло около месяца или даже полутора, прежде чем главе Мафии удалось навести о них справки и в принципе расположить к себе чужака. Существовал большой риск, что ничего не получится, и Рюноскэ впоследствии прекрасно понимал это сам — понимал то, что он весьма ценный экземпляр. Мрачный, тощий и озлобленный на всех и вся юноша казался невозмутимым, когда как очень легко раздражался при упоминании его слабости, вытянуть из него хоть толику информации было невозможно. Он, настоящий кровопийца, сильно раненый, огрызался, как притащенный в дом бездомный и не раз битый палкой щенок, молчал и рвался покинуть незнакомые стены — вампир много раз видел высокое здание с большими стеклянными окнами в пол снаружи, но лишь мельком, не пытаясь прорваться внутрь и вообще не интересуясь ни его существованием, ни деятельностью работников, это ведь одно из миллиона зданий в городе. Удерживать упыря насильно было бы опрометчиво, подорвало бы доверие — раз, два — возможность ещё раз выследить шестисотлетнего и сохранившего рассудок нетопыря в достаточно молодом облике и в добровольном порядке доставить на основную базу канет в лету и больше не появится. Глава организации даже не пытался насильно его удерживать, когда юноша оклемался и стал трезво мыслить после внутривенно вкачанных двух литров донорской крови из центров её сдачи. Было поразительно наблюдать, как едва выкарабкавшийся с того света человек подрывается на постели и, оглядевшись, вырывает из рук все иглы, когда как кровь из порванных вен на сгибах локтей не хлещет. Да, это… Это казалось абсурдом. Нет, даже не казалось, это было чистейшим абсурдом. То и звучит смешно: вампир в двадцать первом веке спокойно живёт на большом острове и ни в чём не нуждается. Гораздо лучше будет звучать, если назвать его человеком со сверхъестественным способностями, нанятым в одну из тысяч организаций и числящимся в списках сотрудников крайне тайно. Этот самый человек, под шкурой которого скрывалась нечеловеческая и поистине кошмарная тварь, был удивлён, что на его пробуждение никто не среагировал. Никаких чипов на теле не чувствовалось, никакой слежки. Раны затянуты, ничего на теле не тронуто, слабости и боли больше нет. Дикий и недоверчивый, даже слушать ничего изначально не хотел — ну, как изначально, спустя пару дней, когда смог встать на ноги. Он уже давно не был так сильно ранен и слаб. Его никто не держал. Юноша с некой опаской, но спокойно покидал помещение, озираясь по сторонам. Никакой тревоги, на него будто не обращали внимания. Не было вообще никого в огромном здании, чувствовался только один запах живого. Логичным действием будет прокрасться наверх и потребовать объяснений, не бывает ведь помощи от посторонних людей без корысти? Первым — и единственным — найденным человеком оказался Глава, не дрогнувший от нечеловеческой твари за спиной. Он ждал. Создавалось ощущение, будто это вовсе не очнувшаяся мёртвая тварь здесь представляет опасность. Бесшумный, тише кошки, вставший позади спинки высокого кресла посреди просторного и тёмного офиса и наверняка готовый разорвать на части одними руками, но просто и равнодушно интересующийся, зачем он здесь и какова выгода неизвестного. Выглядит хило и ломано, но всё обман. Сначала хотелось посмеяться, но человек вызывал огромное уважение своими непоколебимостью, проницательностью и спокойствием как минимум, особенно последним, ведь практически по собственному желанию подпустил к себе злобного монстра. «Признать, я приятно удивлён мгновенной регенерацией таких обширных и не совместимых с жизнью ранений без операционного вмешательства», — заметил Глава, зная, что рядом убийца. Убийца может угрожать даже ему. Если сопоставить все факты, все убийства прошлых лет, начиная с двухтысячных, за спиной Главы стоит жуткая машина для убийств, мыслящая, как человек, выглядящая, как человек, но питающаяся кровью людей, как сошедший со страниц демонологии дьявол. Не верится. Не верилось, но и нельзя было отрицать его причастность, так что всех сотрудников на всякий случай ликвидировали от греха подальше — зверушка непонятна и не изучена, а в городе ещё две таких, как оказалось позже. Мрачный юноша молча выслушал, хмыкнул и без слов растворился в темноте, оставив вопрос открытым, не давал о себе знать около недели, а однажды ночью заявился снова, ничуть не удивив Главу. Мори Огай, как он представился в самом начале. «Я смотрю, моё предложение заинтересовало тебя, если ты снова пришёл». Условия сотрудничества были заманчивыми, это избавило бы от многих проблем — испорченная, списанная и просто в списки не занесённая по подпольному договору кровь центров её сбора и госпиталей взамен на не каждодневную, но существенную помощь. Рюноскэ видел в этом отвлечение от собственного угнетённого мира и мыслей об одном и том же, но соглашаться не слишком-то торопился. Выслушал. Подал голос. Умный и продуманный ход, когда ловишь кровавое чудовище, чтобы переманить на свою сторону не только ради собственной выгоды, но и обеспечения безопасности своих людей, если подумать и посмотреть на ситуацию под другим углом. Для организации, работающей в ночи, это шанс заполучить беспроигрышные сделки. «Никто даже не сможет догадаться, что ход их мыслей изменён, а в памяти чужое вмешательство, если мне это будет нужно», — равнодушно обронил как-то Акутагава в очередной беседе, опираясь спиной на стену и скрестив руки на груди. Он никогда не подходил близко к окнам и инстинктивно искал самое тёмное место. Глава был готов к тому, что красноглазая тварь будет вести себя как-то неадекватно странно, но юноша выглядел спокойнее многих знакомых. Неприятно пробирал холод, когда он был рядом, но к этому можно привыкнуть за несколько встреч — ещё бы не привыкнуть, если намечается пособничество гипнотизёра с необъятной силой и умением скрываться в любом тёмном пространстве. Юноша действительно ни разу не появлялся в светлые часы — никто из рабочих даже не знал о существовании такого опасного мёртвого живчика в этих стенах, — только ближе к полуночи, легко обходил все системы безопасности и никогда не рвался укусить и угрожать укусом, прекрасно и без того понимая, что его могут бояться; предложенный ему бокал настоящей крови, похожей по цвету на вино, побывал в его бледных пальцах только раза с пятого — тогда нетопырь казался более разговорчивым и расположенным отвечать на интересующие Главу вопросы. Нехотя, правда, и порой уклончиво, но взор приковывала лишь неестественная бледность, ведь упырь впервые вышел на лунный свет из темноты самого дальнего угла. Гримом такую не нанесёшь, и изредка посвёркивающие красным глаза тоже не виделись обыкновенными линзами. Да, при мимолётной встрече туда-сюда можно и не придать особого значения белой руке человека в длинной, закрытой, чёрной одежде с высоким воротником, но в темноте и будучи единственным здесь это всё же немного нереально и жутко. Просто интересно, как отреагируют живые люди на такого коллегу? Глава сразу мыслил дальше. Естественно, что Рюноскэ понял, чего Огай от него добивается ещё с самой первой их беседы тет-а-тет, не зря ведь убрал всех живых из здания от греха подальше, но хотелось сначала подумать, потакание ли это чужой прихоти или не такое уж плохое решение изменить свою жизнь. Сотрудничество, оно не подразумевает вражды и делёжки территории. В крайнем случае попытка льстила местью за излишнюю агрессивность одного «знакомого», и ровно через месяц, в течение которого Акутагава более-менее рассказывал об аспектах всего, чем владеет каждый доживший до сих веков настоящий вурдалак, вампир дал согласие. Тёмно-карие, даже больше красные глаза Главы на мгновение засияли — ночь определённо чудесна, когда человек с действительно мощной способностью становится приближённым. Акутагаве это позволило бы отвлечься.

Но для начала нужно было сделать кое-что ещё.

Люди были значительно подготовлены и ознакомлены с правилами поведения с… такими необычными зверушками. Разумные твари, которые умнее и сильнее всех живых вместе взятых, которых обычная пуля не берёт, а отрубленная конечность отрастёт за какое-то время. Не могло подуматься, что пронёсшие сквозь себя больше шестисот лет настоящие вурдалаки не смогут предугадать практически любой поворот событий, потому многие склонялись к мысли, что, даже если план и сработает, вампиры будут просто играть и смотреть за развитием действа, чтобы в сотый раз уйти удовлетворёнными людской глупостью. Юноша был всего лишь приманкой. По его совету ждали ночи полной луны, чтобы шанс был наверняка, это как голодного хищника провоцировать куском мяса. Добровольно посаженная в силок птица, чтобы поймать другую — приманка вылетит и сядет на плечо, а пойманная будет дёргаться в прочной сетке. Вампир выследил эту парочку за несколько дней в северном районе возле порта. Большое колесо обозрения, подсвечивающееся жёлтыми и красноватыми огнями, и две молчаливые фигуры стояли на самом краю побережья, опираясь локтями на перегородку. Их лица слишком близко друг к другу. Акутагава закрывает глаза, когда старший и младший вампиры целуются, а последний обнимает первого за шею. Вода плещется внизу, чёрная, тихо мурлычет и облизывает крутой камень. Тротуар под ногами сух. Тишина. Безлюдно. Когда влюблённые голубки оторвались друг от друга, Рюноскэ бесшумной поступью подошёл слишком близко, выглядя чересчур спокойным, не пытаясь спрятаться от старших вампиров вовсе, а потом резко атаковал со спины. Атака была отражена даже слишком легко, будто дерзкий Акутагава и не старался — Дазай развернулся быстро, когда мелкий упырь подобрался сзади весьма уверенно за реваншем, и схватил ладонью летящий в него кулак с острыми костяшками, встретился с полубезумным взглядом серых глаз и неприязненно цыкнул. Чуя ошарашенно отшатнулся, чёртов гуманист, действующий по принципу «своих не бьют, даже если они сволочи». «Слабак», — шикнул Дазай как сплюнул, выворачивая схваченную чужую руку, но Рюноскэ извернулся ещё раз с ловкостью голодной ласки и отскочил. Отскочил, но не сдвинулся далее с места. Цель неясна, поступок понять тяжко. Чуя в удивлении приподнял бровь, ведь воспоминания о погибшем охотнике были хорошими, а тут такие глобальные перемены. Это всё из-за прошлого инцидента, когда Осаму сорвался? Силу ему девать некуда, видите ли, хитрый подонок, самоутверждающийся за счёт несчастных. Понятное дело, если бы погибший граф так сделал, но… Рюноскэ провоцирует (Чуя ловит себя на мысли, что давно не слышал о его Тигре, и, возможно, мотив нападения кроется в отношениях оборотня с вампиром? Срывает гнев?), а Осаму реагирует. Никогда с ним такого не было, а тут ярость всполохами хлещет. Хочет доказать, что Акутагава ни на что не способен? Хочет ткнуть лицом в грязь. Хочет доказать, что упырёныш зря бросается на сильного. Рыжеволосый кровопийца громко и гневно что-то выкрикнул вслед подорвавшемуся за раздражающим щенком Дазаю, но упырь был слишком взбешён глупым поступком мрачного юноши, явившегося вновь. Чуя остаётся совершенно один, потеряв обоих из поля зрения. Почему они так ведут себя? Озлобленные твари. Накахара может быть ещё озлобленнее их двоих вместе взятых, но сейчас он искренне не понимал, почему оба так свирепствуют. В самую первую встречу несколько лет назад Чуя надеялся, что они снова поладят, это ведь удивительно, встретить того, кого не видел больше пяти столетий, в одной стране, но теперь возникает чувство, что эти двое и ранее встречались друг с другом и специально ссорились, чтобы лет через триста в полной мере друг другу отомстить. Дурное дело. Пропащее. Накахара долго стоит на одном месте, бесцельно пялясь в водный простор перед ним, кидая мелкие камушки, а потом раздражённо рычит, стукнув кулаком по перегородке — она сильно прогнулась, — и спешит в направлении, в котором скрылись два долбаных агрессора. Была бы возможность, обоих бы за волосы оттаскал. Ну, как обоих, Дазая-то точно, ещё и выдрать клок чёлки или с затылка, а с Рюноскэ просто поговорить даже не на повышенных тонах, подробно объяснив, что делать так нельзя и он совсем не прав. Юная, чёрт возьми, голова, кипящая кровь, а Дазай-то куда?! Собачатся, как малолетки. Когда Рюноскэ неожиданно растворился в темноте и больше не появился, стоило преследователю с приманкой оказаться в глухом и неблагополучном районе доя-гаи, Осаму остановился, с интересом оглядываясь. Дома здесь неблагополучные, изрисованные пошлыми граффити, мусор, запах бензина. Не горят фонари, лампочки вышиблены. Улица узковата, но луна светит достаточно, чтобы хорошо обозревать квартал. Он ещё по пути мог догадаться, что Акутагава, как бы ни раздражал, далеко не тупой и в драку с заведомо проигрышным для него исходом не полезет. Хотел бы мести, отомстил бы гораздо раньше, а тут уже середина июля наступила, а он всё молчал и не подавал признаков жизни. Старший вампир вообще начинал подумывать, что тот скопытился где-нибудь в подворотне больше месяца назад после их грызни, потому что не видел больше трупов и людей с признаками укуса на улицах, только свои следы — его и Чуи. Однако удивил, Дазай признаёт. Переулок только кажется безлюдным на глаз, но своим чутьём Осаму чувствует полным-полно людей. Напряжены. Сдавленно дышат. Их сердца быстро бьются, как у испуганных мышей. Ах, Акутагава-кун, очень умно было с твоей стороны привести обидчика на расправу в крысоловку. Вряд ли люди, собранные вампиром, вооружатся дубинками для сражения такого же, у них наверняка огнестрелы. Прячутся, иначе почему их не видно с первого раза? Ах, Акутагава-кун, как продуманно. Вампир чувствует взгляды в спину, запустив руки в карманы и расслабленно поведя плечом, осматриваясь и пытаясь кого-нибудь заприметить. Они все здесь, просто сливаются с темнотой — в домах не горят огни разбитых и пожелтевших окон, покрытых паутинкой трещин. «А хорошо, что Чуя не пошёл со мной, — проносится в голове, прежде чем очень отдалённо слышится щелчок готового в любой момент сорваться курка. — Он бы всё тут разрушил». Дазай готов поднять руки, чтобы его обстреляли. Давненько пуля не проходила сквозь органы, давненько, но, к сожалению, что-то никто стрелять не собирается. Вместо этого слышатся отдалённые шаги, спокойные, не бегущие. Спрятанное за домами и естественными преградами вроде развалившихся машин окружение явно нацелено атаковать, если вампир вдруг обернётся агрессивным чудовищем. Это не кажется простой местью. Это что-то более интересное. Дазай переводит взгляд на три появившиеся фигуры в шагах десяти от него, и не боятся ведь. Одна узнаётся мгновенно — Рюноскэ стоит слева от пришедшего человека, прикрывая рот рукой и выглядя совершенно непоколебимым. Взгляд спокойный и как бы непричастный. Посередине стоит один из двух неизвестных: длинное чёрное пальто, тёмно-красный и незавязанный шарф на шее, тёмные волосы с двумя свисающими с двух сторон лица прядями, и… Что-то знакомое. Вроде и не новое, а вспомнить тяжело. Дазай щурится. Какой-то известный человек? Кажется, нет. Второй фигурой оказалась красивая женщина: яркого, не совсем обычного цвета волосы, собранные сзади, приятного розового цвета кимоно, изящные руки спрятаны в длинные рукава. О, дьявол… Дазай точно когда-то их видел. Их обоих, только… где? Очень мельком, очень давно, не рассматривая и не будучи с ними знакомым, но точно слышал голоса как минимум. Интересный поворот событий. Отголосок памяти, прикинувшийся забытым, сверкнул в сознании. Акутагава точно видит замешательство, ведь у «обидчика» пропал расслабленный вид и исчезла насмешливая улыбка. Младший вампир даже заинтересован, чем так удивлён старший. — Дазай! — слышится сзади оклик. Осаму настолько задумался, что вздрогнул, обернувшись. Он слышит, как невидимое окружение в момент повернулось, направив оружия на голос. Он не видит, как Рюноскэ, нахмурившись, коротко взмахнул рукой, ловя вопросительный взгляд Главы. «Не стрелять». Чуя и сам спешно останавливается, не дойдя до Дазая, щурясь, как попавшийся в западню кот, и посерьёзнев. Этот идиот опять куда-то влип? Такое было весьма ожидаемо. Мотив Акутагавы прояснён. Накахара всегда был осторожен в нужных моментах, просто он почти что привык, что неуязвим и быстр. Оклик не был слишком громким, чтобы разбудить кого-нибудь из мирных жителей, но внимание находящихся на улице привлёк запросто. Чуя уже напрягает кулаки, но Дазай лишь приветливо махнул ему рукой, подзывая. Если бы сказал что-то вроде «Иди сюда, Чуя-кун!», можно было бы разворачиваться и спокойно уходить, но вампир сдержан. Накахара подходит уверенно, но как-то боязливо. Он смотрит то на Дазая, то на фигуры неизвестных, подходит всё ближе и ближе, а потом, вглядевшись в людей рядом с Рюноскэ, замирает, широко распахнув глаза. Не дошёл до Осаму несколько шагов. Взгляд, полный… неверия и глубокой поражённости. Дазай точно не зря пытался вспомнить. Что-то очень далёкое и забытое им, но явно не забытое Чуей. Его красные глаза ярко блеснули. Отталкивает Дазая, большими шагами подходя ближе и замирая в шаге от неизвестных. Акутагава смотрит на Главу, склонившего голову к плечу, на Коё-сан, немного нахмурившуюся. Никто ничего не говорил. Мори, вернее, хотел начать, но появление второго «человека со сверхъестественными способностями» сбило с мысли. Чуя очень долго всматривался в лица обоих, стоял слишком близко и совершенно не боялся атаки или расстрела, заглядывал каждому в глаза — и мужчине, и женщине. Дазай после этого мгновенно понял, что за смутные силуэты всплывали в памяти. Только больше утвердился, когда Чуя, отойдя на пару шагов, снял шляпу с головы и без лишних слов сел на колено.

Дазай готов пошутить, что Накахара верит в реинкарнацию.

***

подними кулак вверх, Евангелист. стоит скорбящая мать возле креста и плачет. заставив врага пасть ниц, ни один язычник не выживет во имя Христа в адском пламени, если не уверуешь.

мы восстаём во имя господа.

Апостольский легат «mandavit inquisitionem fieri contra haereticos suspectatos de haeretica pravitate».

Верховная Священная Конгрегация Вселенской Инквизиции. Запах огня и сгоревшей плоти пропитал смрадный воздух. Тысячи живых смотрят на то, как заживо сгорают в праведном пламени их соплеменники, крича нечеловеческими голосами. Ужас, застывший в глазах зрителей, ведь каждый может оказаться на месте еретиков. Запах палёной соломы и горящего дерева. Атмосфера возле проведения аутодафе неумолимо протягивает невидимые и цепкие когтистые руки сквозь толпу, охватывая под рёбрами, сжимая лёгкие, давя сердце и душу животным страхом: они всего лишь подвластное стадо, мнения, вкусы и мировоззрения которого будет менять один великий и большой пастух посредством миллиона озлобленных псов, ничем от диких голодных волков не отличающихся. Посланцы власти, защищаемые церковью и представляющие церковь, руководствующиеся наставлениями только одного Господа и нагоняющие жуткий страх на обыкновенных людей. Вестники веры. Предвестники апокалипсиса. Под удар попадали не только жалкие еретики, поганые щенки, у чьей суки-матери случился преждевременный выкидыш от полудохлого кобеля с заражением крови, на кострах сам Сатана забирал обратно своих мерзких дочерей и сыновей в виде проклятых ведьм и уродливых вурдалаков. Адские твари, отравляющие жизнь невинным людям и недостойные жизни. Пламя геенны огненной заберёт их с собой, утащит в Преисподнюю, и пускай они оттуда не возвращаются на Священные человеческие земли. Уроды. Паршивые собаки. Мерзотные ублюдки. Псы сыновьи, получеловеческие, с головами диких зверей. Блевотные сплёвыши мокрого дьявола. Вера должна быть одной. Ах, протестуешь? Ах, не нравится? Добро пожаловать на кострище, тебе заказано в первых рядах. Антихристианская ересь не имеет права даже ступать на землю обетованную, может лишь раскрывать поганую пасть для говорения правды и, пожалуй, для оглушительного крика, когда желудок и печёнка варятся в живом огне, а глаза лопаются и вытекают кровавыми слезами, погружая в мучительную темноту. Всё, что противопоставлено ортодоксальности, умрёт. Издевательски. Жестоко. Нещадно. Человек — он есть человек, и никакие отклонения в его создании не подразумеваются. Бог не подразумевал, Бог не создавал, а значит, патологию следует искоренить, чтобы остальное не портилось. Хотя бы отлучить от церкви пытками в подвалах и отправлением в вечное изгнание всех следующих жизней, чтобы у Врат ересь была низвергнута скитаться призрачной оболочкой на свой девятый круг. Высшей богословской инстанции не имеет права не подчиняться никто. Укушенных и диких вязали без разбору, прилюдно унижая и топя в бочках с ледяной водой, например. Рыжие считались ведьмами. Целители — властителями непозволительной тёмной магии. Если в твоём роду были еретики или ведьмаки, твоя семья навеки будет шпыняться, как неприкаянные души. Площади городов вымирали, замолкали птицы и псы, когда слышался цокот копыт тех лошадей, которых завербовала церковь под инквизиторов. Патрули не отдыхали ни днём, ни ночью, дознаватели сновали гончими ищейками, вынюхивая протестантов в самых чернильных и пыльных уголках. В вере не должно быть сомнений. Никто не может опровергать слово Господа, никакая вшивая ересь или чумное ведьмачество. Выжигать, как бубонные пятна. Уничтожать. Обращать в веру насильно. Католическая церковь должна быть единой, а сыны Дьявола — мертвы. Чуя собственными глазами видел, как укушенной им девушке, в памяти которой момент укуса был стёрт, заломили руки прямо в доме ворвавшиеся внутрь шпионы во главе с Инквизицией. Поселение было небольшим и в отдалении от города, но даже там эти верные Богу и смерти выследили. «С каких пор ты снова стал кому-то сочувствовать?» — Дазай был голоден и раздражён. В последнее время свободы действий было мало для осёдлых. Ходят кучами, выслеживают окаянных и не дают возможности сбежать тем, кто может рассказать остальным собратьям, какая опасность ждёт. Кого ни укуси, каждый или отравлен проклятой вербеной, или кровь у него от страха поганая. Добавлялось чувство вины за то, что впоследствии несчастного сожгут, хотя вампиры и не должны никого жалеть. В таких ситуациях каждый сам за себя, сдавай соплеменника — выигрывай добычу, но… Каким же тупым и жадным зверем надо быть, чтобы так делать. Или один за всех и все за одного, либо анонимно сдавай всех и каждого. Второй вариант кажется вполне разумным для высшего существа: не можешь жить — умей вертеться. Должен быть другой выход. Дазай часто злился. Он срывался на пытающихся сопротивляться прохожих, чувствуя, что те напичканы вербеной по настоянию церкви, и вёл себя по-идиотски. Приходилось выискивать ни в чём не повинных детей и беременных женщин, до которых настойка проклятой травы не дошла или вредна. Чуе было самому от себя противно. Осунулся. Не выдерживал. Число вампиров и нечисти резко сократилось, но… Вместе с ними исчезали невинные люди. «Это… Это вот такой выглядела моя политика? — Чуя бесцельно смотрел куда-то в ночное небо, ни о чём не думая и стараясь заглушить голод хоть чем-нибудь. Одежда износилась, выглядела потрёпанной. — Я был прародителем этой жуткой инквизиции. Я, прародитель, сам себя лишил корма в будущем». Окна и двери всегда закрыты. Ведьмы и вурдалаки теперь, казалось, готовы стучаться в полночь в дома, чтобы спрятаться от правосудия христианства и католичества. Их слишком много. Крови животных было недостаточно. Чем больше убитого от недостатка крови скота, тем больше и тщательнее слежка за людьми и в принципе за всеми теми, кто может ходить и говорить. Это была новая волна чумы, только под другим ракурсом — люди снова убивали людей. Звери, облачённые в белые мантии церковных судов и с Евангелием под руками. У Дазая гнев сходил на нет, когда Чуя, сидя рядом и положив голову на его плечо, поднимал её ненадолго и поворачивал пальцами лицо Осаму за подбородок, касаясь сухими и холодными губами его губ. Шершавые языки сплетались, Накахара прикрывал глаза, а потом, отпрянув, чувствовал, как Дазай, вздохнув, целует его лицо — щёку, нос, за ухом, — а потом прижимает к себе. Они точно выживут. Обязательно. Это было истинным безумством, когда при столкновении с толпой вечернего патруля Инквизиции погибший граф, голодный и уставший, оказался в окружении — чутьё опасности притупилось от недостатка необходимой пищи. Прежде чем вырваться из кольца зажжённых факелов и серебряных христианских крестов, вампир лишился всей нижней челюсти, вырвали с мясом и костями, когда придавили серебряным оружием к стене и раскрыли пасть, удостоверившись в наличии неестественно длинных клыков. Он из последних сил бежал, не обращая внимания на раны и закрывая полами плаща нижнюю половину лица, пока Дазай в самый последний момент не затащил его в медвежью берлогу, чтобы скрыться от преследования — никто в трезвом уме не полезет в логово здоровенного лесного животного. Глупый шаг помог, вот только видок Чуи был, право, ужасен даже для восставшего из могилы. Берлога действительно принадлежала медведю, вот только старый зверь был мёртв, проверять ведь никто не будет. Старшему вампиру пришлось очень повозиться, чтобы отыскать достаточно крови для быстрой регенерации. Идея пришла впоследствии неожиданно. Чтобы избежать безумства, нужно было стать его частью. Дазай противился. Сначала он не разделил прекрасной идеи совсем, это казалось ему бредом. «Ну, уйдём мы, и ты думаешь, что в других странах что-то изменится?» — Чуя устало рычал, скалясь, но сил доказывать что-то физически не было. От силы им попадался кто-нибудь не протравленный вербеновыми раз в неделю, а на двоих этого не очень-то и хватало. Накахаре надоело заботиться о благополучии несчастных, когда сам он мог погибнуть. Оголодает, потеряет над собой контроль, явится перед толпой, а там ослабленного упыря уложат на раз и расчленят на месте. Оба часто ссорились, но понимали, что, разойдясь, только быстрее сгинут, хоть умирай на солнце. Перебежки успехом не венчались — ночами инквизиция не стихала, бродила по улицам, как и шпионы, как и доносчики. Никому не хотелось давать чистосердечного признания под угрозой пыток церковными юристами в парламенте, а сил обращаться тенью у Осаму было крайне мало — Чуя ещё не умел делать это. Даже если бы умел, то не смог. Не было желания облекать себя на муки строго таинственного допроса в каких-нибудь адских подвалах. Голодный вампир почти всегда обрекает себя на смерть, особенно когда люди сильнее — за восемьдесят лет почти исчезли безмозглые наполовину люди и наполовину упыри, а выжившие высшие только страдали. Это ли называется эволюцией? Если да, то к чёрту такое. Окроплённые кровью улицы с застывшим холодным страхом. Нужно бояться людей или нелюдей? — У нас нет выбора, если ты не хочешь сдохнуть во второй раз. Шаг был рискован. Задний двор главной церкви. На землю падают разлившиеся блики жёлтых окон, свет дрожит и льётся. Луна загорожена рваными чёрными тучами. Повсюду псы и кони — одни поджимают хвосты и забиваются в будки, чувствуя нечеловеческую тварь, другие ржут и брыкаются в стойлах, не в силах убежать. Животные ощущают демонов, видят их неестественно чёрную ауру мёртвых, замирают под внимательным взглядом диких красных глаз, некоторые даже умирают от разрыва сердца. Сейчас полночь. Чуя понятия не имел о внутреннем уставе и порядках, но голод и достижение желаемого подначивали ждать любого шанса и выжимать из него все соки. Дазай не хотел, нервы тряслись на грани, но никогда ещё разумные решения Чуи, на которых он настаивал, не подводили: стать главой дознавателей, чтобы без вреда невиновным людям пить кровь обречённых на аутодафе, им всё равно не помочь. Быть инквизитором — иметь доступ к тюрьмам с осуждёнными и связи в высших инстанциях. Осталось только… Немного приукрасить реальность. Длинная закрытая одежда и тёмные капюшоны на пол-лица позволяли скрыть внешность. Четверо инквизиторов пришли на задний двор, чтобы поставить лошадей, и благо что двое оставили животных на других двоих. Громкое ржание, топот копыт, но мало кто обратил внимание — голодные кони часто нервничают и сопротивляются. Кровь убитых людей была напичкана вербеной, животных трогать было нельзя — не объяснить пропажи. Тяжко было не пойти на поводу у голода, но план нужно было выполнять. Тяжко было убирать рыжие волосы за плечи, чтобы никто не увидел. Было муторно читать кодекс и пытаться запомнить основы и позиции.

Приходилось притворяться, что знаешь молитвы.

Ночами трудно было красться на кухни, подменяя вербену на пустышку обычных трав.

Мрачные одежды позволяли скрываться от солнца первое время.

Убитые инквизиторы оказались, как ни странно, одними из глав, так что пробираться в тюрьмы и питаться кровью еретиков стало полегче.

С тайным выходом вербены из пищи и достатком крови на клыках гипноз вновь обрёл силу.

Чуе пришлось смириться с убийством собратьев.

У Дазая было явно хорошее настроение, даже на имя убитого инквизитора отзываться стал.

Захватить Инквизицию в свои руки приукрашением реальности оказалось не так сложно.

— Debita animadversione puniendum, — что означает «да будет наказан по заслугам», когда Чуя, не скидывая чёрный капюшон с лица, передаёт документы опротивевшего протестанта светской власти. Domini Canis. Божьи псы. Церковь не любила, когда отвернувшиеся от неё не хотели возвращаться в её покровительствующее лоно. Чуя влился с структуру Инквизиции и допросов достаточно быстро, чувствуя свою стезю, пускай допрос и проходил в присутствии юриста и двух священников. В эти времена ему пришлось забыть о чести и правде во имя собственного голода, чтобы наладившаяся чужая жизнь, которой он жил, не пошла крахом. Стоило схватить еретика за подбородок, заставляя смотреть в свои сверкающие под капюшоном глаза, и внушить ему отречься от принятия веры, как человек начинал кричать, дёргаться и отбрехиваться, будто инквизитор особенно настаивал на принятии. Чуя стал известным. Все нечестные и лживо принявшие веру отсекались сразу, стоило ему посмотреть в их глаза и увидеть всё, по крайней мере так считали свидетели. Дазаю, верному инквизитору Накахаре под фальшивым именем, было доверено проводить пытки не уверовавших и нагло врущих, чтобы не делать свою статистику слишком идеальной — нужно же разбавить поток еретиков и сыновей Дьявола правильным допросом. Дазай был только рад, молчаливо кивая. Измученную жертву без ногтей и со следами ожогов на коже приводили обратно в аудиенц-залу уже потом, когда не было сил сопротивляться. Инквизиция со шпионами врывалась в дома, если местные жители боялись их обитателей из-за подозрения в чёрной магии. Инквизитор был слишком брезглив, чтобы прикасаться к ереси, когда хватал их за волосы на затылке рукой в чёрной перчатке и топил в бочках, добиваясь признаний. Руки того, кто пытает, до кончиков пальцев в бинтах; он всегда рядом, в любой момент готовый прижать к стене и выбить сознание из живого сопротивляющегося тела или щёлкнуть пальцами, чтобы остальные подготовили место для публичного сжигания. Если никто не хочет становиться созданием Божьим, Божьи Псы покажут, что будет с теми, кто не хочет. Жестокие. Внушительные. Известные. Чуя готов был кричать, что это он их тринадцатый апостол, но это сочли бы богохульством. Теперь в их славе и авторитете никто не мог усомниться. Они устроились слишком красиво — затесались в ряды собственных врагов, чтобы не попасть под их удар, однако жертвуя соплеменниками. Бесчеловечно? Бесчеловечно. Но надо. Чуя перестал об этом задумываться, видя больше десятка сожжений заживо ведьм и вурдалаков. Еретики были постоянной целью по сравнению со «своими», и иногда нетопырей в виде ведьмаков и обыкновенных жителей, принятых за нечисть, удавалось спасать, внушая им неправду, чтобы выпустили. Сложно? Сложно. Но Чуя привык. Тайное искоренение вербеновых из обихода главной церкви было щекотливым моментом, вампиры боялись, готовые в любой момент бежать, но нет: каждого, на кого вербена действовать переставала, они убеждали в том, что каждому было нужно, вроде восхваления их обоих, почитания, беспрекословного слушания или хотя бы не призвания в ночные обходы подвластных Церкви территорий. Статистика повышалась, когда Осаму был сыт и радостен, а Накахаре не приходилось убеждать еретиков отказаться от принятия веры. Статистика ухудшалась, когда хотелось есть и приходилось убеждать ересь в обратном, чтобы в тюрьмах и пыточных залах наедине выпивать нужный литр или даже два. Схема была отточена благодаря Чуе, ночевавшему на складах запрещённых книг и читавшему магию на языке, только упырям понятном — похожий на латынь, но для людей звучащий бессвязно и бессмысленно. Книги сжигались до того, как сам инквизитор их прочитывал. Он научился скрывать следы укуса раньше, чем стал обращаться тенью. Способность энергозатратна, и иногда еретики умирали от неизвестной болезни без следов вампирских клыков на шеях или запястьях. Им по статусу был положен собственный дом на улицах, где жило большинство знати. Там Дазай без стеснения прижимал Накахару к стенам или валил на постель, уставший, но сытый. Гортанно рычал, кусал плечи, ловил смазанные поцелуи и шипел от расцарапанной спины. Иногда Чуя перехватывал инициативу, притягивая Осаму за воротник, а потом резко с ним разворачиваясь и толкая на кровать, садясь на его бёдра. Когда жизнь наладилась, можно было себе такое позволить, когда, склонившись, прикусывал мочку уха и ощущал чужие сжавшиеся пальцы на своём пахе. Бесстыдно стонал, не стесняясь громкости, когда Дазай двигался слишком резко, позволял подминать себя и вдавливать лицом в подушку, рыча и скалясь. Однажды Осаму едва не поцарапал своими когтями член Чуи и несколько недель был вынужден к нему не прикасаться вообще, если не хотел получить по челюсти. Менялась одежда, инквизиция, шли десятилетия. Чуя под именем давно убитого инквизитора, захороненного в выгребной яме у стойл заднего двора, сменил Основателя. Было поймано много протестантов, вернувшихся в веру и признавших свою неправоту, еретиков, от которых отреклась Церковь, много нечисти, сожжённой на публичных кострах больших площадей, и отпущенных мирных жителей, принятых по неверным доносам за ведьм. Власть Инквизиции несколько выровнялась за сорок лет, никто не был недовольным правлением нового Основателя. Таинственный, мудрый, расчётливый и удачливый — ни одна запрещённая колдовская книга не уходила от взгляда, ни одна поганая адская ересь не могла избежать наказания. Воцарилось правосудие, вера стала устойчивой. Чуя уставал. Через семьдесят пять лет, после введённой для Инквизиции функции конгрегации индекса, пришлось отдать титул более молодому человеку, изо всех сил притворяясь стариком. Было забавно инсценировать смерть в собственном доме, когда можно не скрывать бледность и отсутствие сердцебиения, чтобы после мнимых похорон бежать в другие стороны с чужими именами в новых, более светлых одеждах инквизиторов нового времени, в закрытых масках. Религиозная веротерпимость падала. Последний раз аутодафе случился в семьсот девятом, когда из толпы на спасение юной ведьмы со слишком тёмными волосами цвета вранового крыла вырвался получеловек-полузверь, оглашая улицу взбешённым рыком. Люди были испуганы и возмущены. Инквизиция пропустила белоснежного хищника! Где теперь азы доверия, когда невинные дети страдают, а оборотни бродят на свободе, не пойманные и не попавшиеся в капканы? «Цель Инквизиции — изничтожить ересь; ересь же не может быть изничтожена без смерти всех еретиков; а еретиков нельзя убить, если не будут убиты их защитники и подлые сторонники ереси, а это может быть достигнуто двумя способами: обращением их в истинную католическую веру под взором Божьим или превращением их плоти в пепел, после того как они будут выданы в руки светской власти».

кардинал открывает церковь в полночь, одетый в чёрный бархат. еретики будут вести себя, как предписано в религии, и все грехи отпустит его милость. пришёл в полночь, чтобы рассказать свою исповедь, и никто не услышит их, а д с к и х криков.

его зовут смертным грехом.

***

В темноте загораются красными огнями пара неестественно ярких глаз. В темноте видны две мрачные фигуры, возникшие из ниоткуда в, казалось бы, закрытом помещении без проникновения посторонних по договору. Сделка на оружие была под угрозой, супротивная организация неожиданно требует больше денег и больше положительных для них условий, чтобы улучшить поставку и обеспечить полное сокрытие контрабанды. Ну или там было не оружие… Дазай не слушал. Слушал мрачный щенок, в последнее время ставший гораздо более спокойным по непонятной причине, стоящий рядом с Главой в качестве обманного телохранителя — обманного, потому что один, а не больше. Они оказались на месте минута в минуту, не заставляя себя ждать и всё время оставаясь в тени. Абсолютная незамеченность и сюрреалистичная скрытность. Переговоры достаточно долгие, Мори-сан знает своё дело, но тема беседы заходит в тупик — поставщики огнестрельного крысятся. Глупые люди, жалкие смертные. Восьмисотлетнему не понять, но ему и не нужно вникать. Один-единственный щелчок пальцами после уставшего вздоха, и свет как по приказу гаснет, лопаются лампочки. Мори расслаблен, пожимая плечами: «Я хотел по-хорошему». Глава Мафии был только с одним хилым телохранителем, невозмутимым и молчаливым, выглядящим болезненным, но теперь, когда пустое помещение погрузилось в темноту, его, телохранителя, глаза вспыхивают тёмно-красным, а взгляд становится безумным, когда как поза со скрещенными на груди руками не изменилась, только голова повернулась в сторону врага. Никто не хотел драки, но так вышло. Выстрел пистолета стушевавшегося поставщика проходит телохранителю прямо по груди, но тот даже не качнулся. Выстрел по плечу — телохранителю всё равно. Он медленно поворачивается к противнику всем корпусом и моментально ловит пулю выставленным перед Главой предплечьем, не жмурясь. Склоняет голову. В складском помещении становится очень холодно, по спине ползут мурашки страха и непринятия увиденного. Это выглядит чудовищно. Если у одной стороны есть нечестный козырь, то почему у другой его не должно быть? О количестве речи не шло. В лунном свете зарешечённого окна видны две молчаливые человеческие тени по обе стороны от сидящего в любезно предложенном стороной «дружелюбных» поставщиков кресле Мори. У этих теней, как у декораций в театре, когда гаснет свет, горят красные глаза, видная белая щёлочка ухмыляющегося рта, и больше никаких очертаний, только силуэт людей. Три пары широко распахнутых алых глаз. Поставщик вскрикивает, тут же спешно отлетая к противоположной стене и вызывая тайной кнопкой подмогу — это ожидаемо, когда его вооруженная группа врывается в тёмное помещение, вот только никто не рассчитывал напороться на таких тварей. Тени молнией исчезают из поля зрения, оказываются за спиной, пока двое из вооружённой силы охочего до денег поставщика не падают со свёрнутыми шеями. Группа разражается пальбой немедленно, вот только из ниоткуда появившимся шатену и рыжеволосому юноше пули не вредят, проходят сквозь тела и врезаются в стену тихими щелчками. Эти двое выглядят безумно. На тёмном пиджаке одного и сером жилете другого просачиваются чёрные пятна крови, но они не обращают на них внимания. Тот, что в шляпе, спокойно снимает перчатки, довольствуясь замешательством и испугом. Его не волнуют пробитые выстрелами грудь и живот, раны во всяком случае уже зарастают и скоро зарастут совсем. Они безумно улыбаются, и в улыбке видны длинные волчьи клыки. Складское помещение оглашается нечеловеческими криками адской боли и звуками разрываемой на части живой плоти.

Сделка заключена.

В тот светлый вечер, празднуя успешно выполненное задание или даже отдыхая, скорее, от него, Чуя сидел в не очень шумном ресторане возле прозрачной витрины, откинув голову на спинку дивана. На глаза надвинута шляпа, в зубах держит сигарету, сжимая в одной руке красную пачку Мальборо, которую лень убирать в карман обратно. Он уже отказался от любого заказа, предложенного подошедшей официанткой, но даже за просто предложение отсыпал щедрых чаевых, вручив пару дорогих бумажек, лишь бы его больше не беспокоили по этому поводу. Дазай подошёл гораздо позже, садясь напротив и щелчком сбивая с бледного лица несчастный головной убор. — Расскажи мне, что должно меня сдерживать от впечатывания твоей морды в стол, — спокойно, чётко и устало говорит он, приоткрыв глаза. Да, Ане-сан посоветовала очень хорошую вещь в виде тонального крема, чтобы скрыть к чертям это мертвецкую бледность на лице. Дазай усмехается. — Ты не меняешься, — он выуживает из пачки Чуи ещё одну сигарету и закуривает ради приличия от его сигареты, но закашливается от дыма в лёгких и морщится, высунув язык. — Дрянь же, право. — Не нравится — не лезь, — на рычащей букве Накахара оскалился, отмахнувшись от Осаму, но тот внимательно смотрит в окно и не реагирует на взмах рукой. Чуе становится несколько интересно, что он там увидел. Мимо проходит Акутагава, одетый в длинное чёрное пальто с поднятым, как и всегда, высоким воротником, нацепив на лицо тёмные очки. Немного странный вид для обыкновенной прогулки, но тем не менее взгляд приковывает другое: на его руках сидит маленький мальчик не старше четырёх лет, с белыми-белыми волосами и неровной стрижкой со свисающей прядью справа, с необычного цвета большими глазами, улыбающийся и сжимающий в руках белую с чёрными полосками плюшевую игрушку кота или тигра, — мальчик очень напоминает того самого Тигра, которого очень долго с Акутагавой рядом не было, что удивительно. У Рюноскэ впервые за много лет абсолютно спокойное лицо и тень лёгкой улыбки на губах. Совсем как тогда, когда рядом с Охотником был его Оборотень, Оборотень сытый и довольный. Судя по размеру игрушки в руках ребёнка, она выиграна в тире недалеко отсюда. Мрачный юноша, уже даже не кажущийся таким мрачным и озлобленным, давно прошёл мимо, а Чуя так и продолжает смотреть в окно, забывая выпускать изо рта дым. Не это его удивило. На противоположной стороне улицы, за столиком уличного кафе, сидит человек в белой одежде. Чёрные волосы, прямые, до плеч, на которых также закреплён, касаясь полами тротуара, чёрный плащ с мягким воротником и светлый внутри, пушистая белая шапка висит на краю спинки стула. Человек что-то пьёт, держа чашку в одной руке, закинув ногу в высоком сапоге на ногу. Чуя резко качает головой, оторвавшись от окна и отвернувшись. — У меня вопросов больше, чем ответов, — отрешённо роняет Накахара, прищурившись и вернувшись в своё прежнее сидячее положение, пялясь куда-то под стол. — Неожиданно. — Это вот поэтому он с недавнего времени такой спокойный, клык даю, — Дазай усмехается и упирается локтями в стол, подперев ладонями лицо. — Нужно будет как-то… расспросить подробнее, что ли, — Чуя выдыхает струйку серого дыма в потолок. Никто больше не развивает тему разговора. Оба отдыхают, отдавшись простой человеческой атмосфере. Сейчас середина июня, самый разгар обыкновенных людских радостей и лёгкого летнего сезона. От нечего делать Чуя прислушивается к разговорам за их столиком и понимает, что позади сидит толпа студентов исторического факультета, сдающих дипломы или ещё какие-то работы. Почему исторического? В диалогах и выкриках, в споре фигурировали имена исторических личностей, какие-то события вроде Столетней войны или Второй Мировой, но всё в основном сводилось приблизительно к тринадцатому-четырнадцатому векам. Период вымирания Европы от чумы, Священная Инквизиция, религиозные войны гугенотов и всё такое. Студенты спорили и не могли сойтись во мнении, что-то постоянно добавляли от себя, листали свои бумаги, конспекты, какие-то документы, щёлкали пальцами по клавиатуре ноутбуков и никак не замолкали. Очень интересно. Чуя, придерживая указательным и средним пальцами сигарету, вынимает её изо рта и разворачивается к сидящим сзади учащимся, сложив руки на спинку и положив на них голову, разглядывая. Немного молчаливого взгляда на каждого, и вскоре они как один поворачиваются к Чуе, замолкнув. Дазаю даже интересно, почему Накахара отвлёкся. — Ребят, — у Накахары голос немного низкий, но расслабленный. Сигаретный дым медленной серой змеёй струится в потолок. — Довелось подслушать вашу оживлённую беседу. Знаете, вам даже повезло, — он закуривает и снова продолжает: — Я разбираюсь в вашей теме и могу помочь. Слушайте внимательно, пока я добр, дважды повторять не буду, — юноши и девушки заинтересованно склоняют головы к плечам и продолжают внимательно смотреть, вооружившись ручками. — Хрень всё то, что вам втирают. На самом деле было по-другому, и я расскажу…