Золотой рыцарь

Видеть, как гибнет королевство — тяжело. Но гораздо тяжелее — не видеть этого. Король лежал в постели, не в силах пошевелить даже пальцем, не видя ничего, кроме неясных серых теней, с трудом вдыхая горячий, сухой воздух. Ательстан, его милый супруг, его прекрасный рыцарь, сидел у постели, держал за руку, а по ночам, когда думал, что его никто не слышит, горько рыдал. Как хотелось сказать ему: «Не плачь, не плачь, я с тобой. Я рядом». Утешить, как он привык утешать своего мальчика, своего золотого рыцаря. Юношу, чьи глаза цвета неба, а волосы цвета солнца. Но язык не слушался его больше. Тот бой они выиграли. Их извечному сопернику-соседу пришлось отступить. Но вот цена победы… Король, выбитый из седла тяжелым копьем, упал так неудачно, что сломал несколько позвонков. Триумфальное возвращение в столицу обернулось для него сущим адом. И теперь обездвиженный и слепой, привязанный кровавой пуповиной к отказавшемуся служить телу — самому страшному предателю и дезертиру, он мог лишь прислушиваться к знакомым голосам, не в силах ответить. — Он ведь не чувствует боли, правда? Скажите, мой муж, мой государь, он ведь не страдает? — вновь и вновь спрашивал Ательстан у каждого лекаря. Король представлял, как его супруг хватает седых врачевателей за руки, пытаясь вызнать ответ. Была у Ательстана такая смешная привычка — в минуты волнения хватать людей за руки. Руки у него были большие и сильные, от захвата так просто не освободишься. Такая милая привычка. Лекари отговаривались от него общими фразами: они не могли с уверенностью утверждать, что их венценосный пациент не страдает. А тот мог лишь невнятно хрипеть, пытаясь подать знак. Но да, больно не было. Он вообще ничего не чувствовал ниже шеи. — Ходят слухи, — продолжал Ательстан, — ходят слухи, что король Себастиан мог проклясть Фил… Его Величество. Он все ещё стеснялся называть своего мужа по имени прилюдно. Словно они не прожили пять лет в счастливом браке… Проклятие… Какая глупость! Разве от проклятия ломаются позвонки? Лекари замялись. Они тоже не верили в проклятия. А Ательстан верил — он был очень падок на мистику, его солнечный рыцарь. К тому же, и правда, ходили слухи, что Себастиан не чурается черной магии. Подумать только, когда-то они были почти друзьями — два наследных принца, осиротевшие с разницей в несколько месяцев. Потерявшие отцов и старших братьев. Вначале Себастиан, потом — Филипп. Лекари ушли, так и не сумев облегчить состояние пациента. Попросил отпустить его ненадолго брат Хавьер, один из шести братьев-монахов ордена Милосердия, ухаживавших за больным королем. Оставшись наедине с мужем, Ательстан тут же скинул сапоги и юркнул под одеяло, прижался к исхудавшему телу. — Фил, милый, я знаю, что ты слышишь меня! Я получил письмо от Себастиана, он пишет, что проклял тебя. Я знаю, что ты в такое не веришь, ты очень умный, просвещенный государь… Но я-то верю. Мне можно, я неотесанный болван из провинции, все так говорят… «Не верь Себастиану, — хотел сказать король и не смог. — Он лжет. Он всегда лжет». Ательстан продолжал: — Он требует три крепости и шесть городов на нашей границе. Шесть городов — это же так мало за твое здоровье, любимый. «Нет. Не надо. Не делай глупостей, малыш». — Филипп! — воскликнул Ательстан, словно отвечая на невысказанные возражения. — Ведь города всегда можно отвоевать назад. А если и нет, то ты мне важнее! «Нет. Пожалуйста, нет. Это будет началом конца». Но Ательстан его не слышал. — Знаешь, что я сделаю? Я притворюсь, что слушаю полководцев, а сам сдам ему один город за другим. И он вернет мне тебя. Пусть меня посчитают предателем, неважно. Ты важнее. Через неделю состоялся совет герцогов, прямо здесь, в спальне. Требовалось назвать регента. Королевство не может ждать, пока король поправится или умрет. Они явились в полном составе. Громкоголосые мужчины, знавшие еще отца Филиппа, крепкие и статные, все шестнадцать. Он не мог их видеть. Больше не мог. Но он слышал их и всем своим существом ощущал их присутствие. От них пахло пропотевшими кожаными куртками, нагретыми на солнце, и пылью, и чесноком, и жизнью. Секретарь называл их имена, они отзывались. «Я здесь! Я здесь, государь. Я здесь, Ваше Величество. Мой король, я здесь! Здесь…» А он лежал перед ними, немощный, спеленутый, как младенец, бинтами со специальной мазью от пролежней. Он различал голоса, к которым привык с детства. И для каждого пришедшего хотел найти особенную, только ему предназначенную улыбку, но не мог. Губы не слушались Филиппа. Он слушал, как откликаются герцоги, и ему хотелось крикнуть: «Я тоже — здесь, я все еще здесь, мои верные друзья! Я — здесь…» Он не знал, что старый, седой, как лунь, герцог Междугорья плачет, не в силах смотреть на своего короля, которого помнил сначала мальчишкой, потом — безусым юнцом, потом — талантливым и удачливым полководцем. Не знал, что герцог Филипп, его тезка и дядя по матери, катавший его когда-то на спине, сидит, полуотвернувшись, вцепившись зубами в кулак, не в силах вынести душевной боли при взгляде на то, что осталось от племянника, от его былой мощи и красоты.  Ательстан это видел и скорбел вместе с герцогами. Но он не терял надежды. Все произошедшие с мужем перемены не пугали его и не вызывали отвращения. Он знал, что там, в глубине недвижного и безмолвного тела бьется чистый и неистовый пламень души. Бьется, ищет выход и обязательно найдет. Претендентов на корону регента было двое: герцог Филипп, родной дядя короля, один из влиятельнейших вельмож королевства, и он, Ательстан Ранье, супруг короля, сын провинциального барона, двадцать семь лет назад родившийся под соломенной крышей маленького замка. Лишь на такой, затерянный среди болот клочок земли, дающий дворянство, хватило денег у его деда, очень удачливого торговца шерстью. Герцог Филипп решительно отказался от регентства: — Мой племянник любит вас и доверяет вам, ваша милость. Лучшей рекомендации мне не требуется. Нет более сильных и надежных рук, чем ваши. Им я без страха и трепета доверяю и моего племянника, и его королевство. Герцоги один за другим склонились перед новоиспеченным регентом. «Нет! — хотел крикнуть им Филипп. — Не делайте этого. Ательстан, он… прекрасный воин, хороший человек, но… какой из него политик? Не совершайте ошибки». Он попытался хоть как-то подать знак, захрипел, дернул головой и к своему изумлению смог едва-едва шевельнуть левой рукой. Брат Денье, сидевший в изголовье, решил, что это судорога, и попросил всех удалиться, дабы дать королю отдохнуть. Как будто ему было от чего уставать! Как бы то ни было, герцоги ушли. Филипп слышал, как шуршат их одежды и звенят шпоры. Они целовали его правую руку, недвижимую и нечувствительную, и все же Филиппу казалось, что он ощущает их прикосновения. Ательстан пришел поздно вечером, около одиннадцати. Молча разделся, скользнул под одеяло, прижался к супругу, поцеловал в висок, в закрытые глаза, в сомкнутые губы. — Себастиан предоставил мне доказательство своей волшбы, — шепнул он. — Он написал, чтобы я переправил ему несколько перьев моего сокола. Я так и сделал. Сегодня утром сокольничий сообщил, что птица ослепла. Это ли не доказательство? Когда Филиппу было шестнадцать, он подарил своему другу, принцу Себастиану, медальон с прядью своих волос. Глупость, конечно, но… — Я так тебя люблю, Фил, — шепнул Ательстан. От него пахло вином. — Ради тебя я готов на любую низость. Я понимаю, погибнут люди, но я постараюсь сделать передачу городов и крепостей как можно более бескровной. Знаю, ты бы никогда не согласился. «Мой золотой рыцарь, — подумал король, проваливаясь в сон без сновидений, в еще более глубокую черноту, чем та, что его окружала во время бодрствования. — Мой храбрый и безрассудный мальчик. Не делай глупостей, очень тебя прошу». *** Себастиан дал им небольшую передышку — чуть больше шести месяцев прошло с того дня, когда Филипп в очередной раз за свое десятилетнее правление сумел отогнать его от своих границ. Но он вернулся, принялся лениво покусывать за бока приграничные крепости и жечь пшеницу. Ательстану пришлось оставить супруга и отправиться на границу. Филипп чувствовал угрозу, исходящую оттуда, от Себастиана — заклятого друга, преданнейшего врага, которого знал лучше самого себя. Когда-то, очень давно, они клялись друг другу в верности и любви под большим деревом в королевском саду. Филипп не помнил, как оно называлось, но на нем тогда, весной, цвели огромные бело-розовые цветы. Два младших принца враждующих королевств — они могли бы принести мир и покой своим странам. Они так подходили друг другу, так оттеняли друг друга. День и Ночь. Так их называли. Но мира они не принесли. Вернувшийся домой Себастиан попал на похороны старшего брата и отца, а в течение года злой рок унес жизни отца и брата Филиппа. Король Филипп ожидал, что легко договорится с королем Себастианом, шел к нему с открытым лицом, а напоролся на копье, тогда еще воображаемое. Король Себастиан разительно отличался от принца Себастиана. Он желал не только Филиппа, но и его королевство. Но и король Филипп был вынужден измениться, потому что интересы государства должны, обязаны быть выше интересов одного человека. Даже если этот человек — король. Более того, если король не способен на жертву, разве он имеет право требовать жертв от своих подданных? И место дружбы и любви заняла война. Себастиан сказал бы, что Филипп глупец. Себастиан считал, что не он живет для своего народа, а народ живет для его удобства. Что он и есть королевство. В этом они всегда расходились кардинально. Но Филипп так жить не умел. И в супруги выбрал такого же бессребреника, каким был сам. Теперь он боялся, как бы прекраснодушие Ательстана не сыграло со всеми ними злую шутку. Филипп умел считать чужое богатство, как свое, и свое — как чужое, а Ательстан был слишком далек от мира вещей. А ведь без умения экономить там, где можно экономить, и платить щедро там, где требуется платить, не выиграешь войны, да и в мирное время не порадуешься. Каждый вечер Ательстан приходил около полуночи, забирался в постель и рассказывал на ухо Филиппу все, что случилось днем. Кажется, Ательстан был единственным, кто не сомневался в том, что Филипп все понимает и слышит. Однажды, предварительно выгнав спящего тут же, в их спальне на кушетке, брата Милосердия, Ательстан попытался заняться с мужем любовью. Филиппу казалось, что он что-то чувствует. Легкие прикосновения на грани восприятия… Или это сыграла с ним шутку фантазия? А может, тело еще хранило память о ласках любимого? У них ничего, вернее, почти ничего не получилось, Ательстан внезапно отстранился, ушел и вернулся только через полчаса, как ни в чем не бывало улегся рядом и принялся пересказывать новости, накручивая на палец мужнину прядку волос. А потом уснул, не заметив, что Филипп проплакал полночи, молча сцепив зубы и чувствуя, как капают слезы, стекая на подушку по вискам. На следующий вечер все было как обычно. От Ательстана пахло ежевичным вином, он, как всегда, прижался к плечу, прошептал: — Мне придется уехать, Фил. Я ужасно этого не хочу, хотя бы до тех пор, пока тебе немного не полегчает, но я должен вести войско в бой. Можно я привезу в столицу моих сестер? Виржин уже совсем взрослая, с ума сойти, весной ей исполнилось шестнадцать, надо искать ей жениха… Благодаря тебе я могу дать за ней хорошее приданое. Для девушки это важно. Атенаис всего восемь, но у нее слабое здоровье, и жизнь среди болот плохо на него влияет. Конечно, Филипп был не против. Ательстан мало рассказывал о своей семье: в ней всем заправляла его матушка, которую король видел лишь раз, на собственной свадьбе. Матушка Ательстана считала, что мужчинам жениться друг на друге не пристало, что бы там ни считали законники и служители богов. Так что у Ательстана с матушкой были напряженные отношения, хотя это не мешало ей принимать королевские дары. Ну и боги с ней, сушеной воблой. А сестренки, по крайней мере старшая, младшая в ту пору была слишком мала, показались Филиппу очаровательными. Почему бы и не помочь их пристроить? Через неделю Ательстан уехал. Филипп молчаливой тенью присутствовал на прощальном пиру: лекари впервые попробовали посадить его, привязав к креслу с высокой спинкой. Ательстан руководил его туалетом: подбирал одеяние, указывал, как причесать. Филиппу было интересно посмотреть на себя со стороны. Наверняка он страшно исхудал, и щеки ввалились, и от этого и так не маленький нос смотрится еще длиннее. А кожа уж точно бледная. И волосы… Он не чувствовал больше привычной копны. Ни один цирюльник не покусился на королевские локоны — они просто поредели. Когда-то Филипп считался красивым мужчиной и теперь признавался себе, что слыть красивым было приятно. Он все пытался пошевелить левой рукой, но пока никто не догадался, что это не судорога, а попытка общения. Это его удручало наравне с пониманием, что Ательстан не отступится от своего сумасбродного плана. Он слушал музыку, и приглушенные разговоры придворных, чувствовал запахи роскошных блюд, и думал, что наверное на него никто не смотрит, что на него теперь неприятно смотреть — на неподвижного слепого истукана, про которого даже точно не известно, остались ли в нем душа и разум… И не подозревал, что даже сейчас он наполняет собой, своим присутствием, весь огромный зал. И что на него все еще смотрят. С тревогой. С ожиданием. С любовью. С поддержкой. Короля Филиппа искренне любили и дворяне, и простой люд. *** Теперь, когда Ательстан уехал, Филиппа никто не посвящал в курс дел, и он был вынужден прислушиваться к обрывкам разговоров вокруг. Он пытался пошевелиться, и наконец у него получилось вполне осознанно дернуть головой, когда глупый монашек с противным голосом попытался накормить его горячей кашей. Не помогло. Каша все же оказалась во рту. Слезы злости и бессилия навернулись на глаза. Теперь он понимал, почему так много плачут новорожденные дети — они тоже не могут донести до мира свое «я». Летняя жара наконец спала, и лекари посоветовали выносить короля в сад подышать свежим воздухом, напоенным горьким и грустным запахом последних цветов… В одну из таких прогулок брат Денье устроил короля под деревом, в ветвях которого нежно ворковали голуби, а сам отлучился, оставив больного на попечение монашка с противным голосом. Филипп, чьи чувства в последнее время невероятно обострились, ярко ощущал тщательно подавляемую брезгливость со стороны мальчишки, имя которого он принципиально не запоминал, — мелочная, но приятная месть, о которой никто не узнает. Монашек, кажется, задремал, когда одному из голубей вздумалось уронить каплю на левую руку монарха. Голубиное дерьмо ударило по ней, будто пуля. Это было невыносимо. Пальцы короля дернулись, в попытке стряхнуть помет. Чей-то голос рядом сказал: — У вас на руке голубиная какашка, сударь. Голос, скорее всего, принадлежал ребенку. Боги, какая непосредственность! — Сударь, вы меня слышите? У вас на руке голубиная какашка! Филипп пошевелил пальцами. — Вы не можете говорить и двигаться? — осенило ребенка. Филипп снова пошевелил пальцами. — Тогда я вытру вам руку сама, — решила девочка, и он почувствовал ее маленькую теплую ладошку на своей. — Я потеряла платок и потому вытерла руку листиком, — объяснила она. — Если что-то останется, я могу поплевать. Впервые за долгое время Филиппу стало смешно, и он попытался улыбнуться девочке. — Сударь, вам плохо? — испугалась она. Как должно быть перекосило его лицо, раз вместо обаятельной когда-то улыбки на нем отразилась гримаса, напугавшая малышку. Кого-то ему эта девочка напоминала… Он вновь пошевелил пальцами, желая успокоить ребенка. — Вы так общаетесь? — спросила она. «Благослови тебя боги, дитя, — с умилением подумал Филипп! Хоть кто-то понял его отчаянные попытки связаться с внешним миром. — Пожалуйста, пожалуйста, девочка, не оставляй меня одного здесь, в темноте и безмолвии». — Меня зовут Атенаис, — представилась она, и Филипп наконец понял, кого она ему напоминает. — Мой брат — муж короля, между прочим… Он теперь самый главный в королевстве, пока король болеет. А кто вы? Она осеклась. До малышки Атенаис наконец дошло, кто ее безмолвный собеседник. Послышался шорох ткани, девочка присела в реверансе. Филипп снова попытался улыбнуться и дернул головой. — Мне пора, — шепнула девочка. — Простите, Ваше Величество, что нарушила ваш покой. «Покой, — подумал Филипп. — К демонам покой».