Золотой рыцарь

Первый из обещанных Себастиану городов не удалось сдать бескровно — это могло вызвать подозрения и ненужные вопросы. Золотой рыцарь наблюдал с холма, как горят предместья, и кусал губы. Волосы трепал пропахший гарью ветер, в доспехах отражалось закатное солнце. Такими — в сияющих латах, со сверкающими на солнце волосами — принято изображать победителей. Это злило Ательстана, и он приказал цирюльнику остричь волосы, которыми так гордился, которые так любил перебирать Филипп. Он отпустил бороду, которая ему совершенно не шла. Прекрасный золотой рыцарь исчез. И даже латы, казалось, потускнели и теперь смотрелись на нем неудачным карнавальным костюмом. А в армии начали шептать, что его милость регент — трус и дурак. Что он был хорош подле короля, а сам по себе ничего не представляет, что он слишком красив для войны. После сдачи второго города эти шепотки усилились. Ательстану было все равно. Когда Филипп вернется, золотой рыцарь с легкостью займет место красивой игрушки рядом с королем. Пусть попрекают. Если потребуется, он согласен на эту роль, не страшно. Все не страшно, кроме одного — думать о том, какой сейчас ужас довлеет на Филиппом, который заперт в собственном теле, будто в тюрьме. И Ательстан готов на все, чтобы избавить их обоих от этого ужаса. Его армия не вступала в открытый бой, петляла между холмами, а Себастиан словно дразнил, посылая летучие арьергарды, выплясывающие прямо под носом у Ательстана. Регент держался, сцепив зубы. Если бы не проклятая сделка, о, как бы славно он повоевал! Ложь сдавливала его в тисках, ложь ранила так глубоко, как не достанет ни стрела, ни копье. Ательстан видел, отчетливо видел, как его решения, одно за другим, приближают начало конца. Видел и не мог остановиться, потому что остановиться — значило предать Филиппа. И не желая предавать мужа, он предавал его страну. У Филиппа на безымянном пальце левой руки, рядом с тяжелым золотым кольцом, которое надел ему на палец Ательстан в день свадьбы, было тонкое серебряное колечко. Ательстан как-то спросил, что оно означает. Оказалось, венчание на царство. — Брак с королем, — шутливо шепнул тогда ему в ухо Филипп, — это тройственный союз. Третий партнер — королевство. Он взбалмошен и капризен, требует неустанного пригляда и никогда не бывает ни доволен, ни счастлив. Ни развестись, ни приструнить его нельзя. — И все же желающие вступить в этот брак всегда найдутся? — Конечно. Уж чего-чего, а привлекательности у любого королевства не отнимешь! Королевство было ревнивым супругом. Ательстан его не очень любил, но ему приходилось мириться с тем, что оно отнимает львиную долю внимания Филиппа. Королевству всегда и всего было мало — оно сделало своим рабом Филиппа, а теперь пыталось проделать то же самое и с Ательстаном. Но с ним этот номер не пройдет! Он-то в брак с королевством не вступал, и интересы Филиппа были для него на первом месте. Однажды на вечернем привале к Ательстану прорвался через охрану молодой дворянин. — Господин регент, я пришел сказать вам, что вы трус! — крикнул он. — Я вызываю вас на поединок за оскорбление чести и достоинства королевства и короля. — И в чем же заключается оскорбление? — Ательстан прищурился и шагнул навстречу дерзкому мальчишке. — А в том, ваша милость, что наш добрый король не проиграл ни одной битвы и не отдал ни пяди земли, а вы… Вы, ваша милость, порочите имя одного из лучших полководцев. — Ладно, — Ательстан опустился прямо на пыльную землю, жестом приглашая собеседника сделать то же самое. — Армия, которую вы видите, — последняя наша надежда. Если Себастиан ее уничтожит, некому будет отгонять его от границ. Возможно, мои действия выглядят преступными, но я уверен — иначе нельзя, я знаю — ради чего все это. И если окажется, что я ошибся, клянусь, наш добрый король все исправит, когда вернется. — Исправит. Но прежде повесит вас с мечом на боку, как вешают предателей, — огрызнулся дворянин. Ательстан смиренно кивнул, вытянул длинные ноги, уставшие после целого дня в седле. — Быть по сему. Из рук моего господина и супруга я приму все, даже смерть. — Но пока вы делаете то, что считаете нужным, мой дом захвачен и разрушен, а мои люди голодают. — Мне жаль, — сказал Ательстан. Ему действительно было жаль всех этих людей, и умерших, и лишенных дома. Но более всего он жалел того, кто лежал сейчас бездвижно в полумраке их супружеской спальни. — Вы все еще хотите сразиться со мной? Дворянин покачал головой. — Мои желания не имеют никакого значения. Как и ваши. Он помолчал, пожевал губу и спросил: — Так вы верите, что Его Величество исцелится? — Разумеется, — кивнул Ательстан. — А вы, разве нет? *** Наступил октябрь. В день рождения Филипп вместо подарков получил две вести, обе неприятные. Первой стало сообщение с границы, в котором говорилось, что Ательстан продолжает совершать одну глупость за другой, обнажая рубежи королевства. Второй — пересказ пьесы, вышедшей из-под пера безызвестного драматурга. В народе сие творение с крайне оскорбительным для Филиппа сюжетом обрело широкую известность, и труппы бродячих комедиантов разыгрывали его по всей стране. В пьесе рассказывалось о некоей вымышленной империи, раненый правитель которой был лишен зрения и парализован. Долгие годы его именем правили советники, и даже когда он умер, коварные вельможи приказали наряжать труп и разговаривали с ним, как с живым, дабы не потерять свою власть. Пьеса была крамольной, но запреты породили бы новые слухи и подозрениям. Так решил совет герцогов, и Филипп был с ними солидарен, хотя думать о себе, как о трупе, было неприятно. Зато герцоги решили, что скрывать короля и дальше бессмысленно и даже опасно. Филипп согласился — и сад, и собственные покои успели ему надоесть. Он хорошо помнил этот гулкий, огромный зал для приемов, помнил все, вплоть до каменных плит пола, выщербленных рыцарскими шпорами. Перед его мысленным взором вставала такая привычная картина: разряженные в пух и прах женщины и мужчины, улыбки, перемигивания, игра света на хрустале. Его опустили на трон, снабженный по такому случаю незаметными, как сказал брат Денье, ремешками. Периодически к королю кто-то подходил, говорил несколько слов. Одни голоса Филипп узнавал, другие — нет. Какой-то дворянин, сын мелкого барона, даже осмелился и приник к его руке, шепнул с придыханием: — Ах, Ваше Величество, вы столь ослепительны в своем несчастии! «Идиот, — беззлобно подумал король. — Давай поменяемся местами, раз уж ты видишь в таком состоянии какую-то прелесть». Мужчина наклонился к самому уху короля, зашептал, обдавая горячим дыханием. — Знаете, меня всегда интересовало и волновало состояние людей, запертых в собственном теле, словно в клетке. Но внешний вид их обычно отвращал меня. Но вы, вы, Ваше Величество, чудесны и неповторимы в своей неподвижности. Так трогательно прекрасны в своей полной беспомощности. «И, по всей видимости, привлекаю к себе извращенцев, — устало подумал Филипп, чувствуя себя совершенно опустошенным. — Вот уж повезло: не скособочен, не пускает слюни, лицо не перекошено. Как в такого не влюбиться?» Незнакомый дворянин продолжал: — Эту пьесу, о которой все судачат, написал я. Вы ведь слышали о ней, верно? И узнали в мертвом императоре себя. Наверняка почувствовали себя оскорбленным. Прошу простить меня, я ни в коем случае не хотел вас задеть, Ваше Величество, я питаю к вам самое искреннее уважение и восхищаюсь вами. «Чем именно он восхищается? Кулем с картошкой, в который я превратился? Почему никто не придет и не выгонит этого болтуна? — Филипп мысленно взвыл, так хотелось, чтобы этот человечишка оставил его наконец в покое. — Эй, стража, эй, добрые братья Милосердия, где вы, когда так нужны своему королю?» — Ваши тайные стражи обещали крупную сумму за имя автора пьесы. Никто не знает, что это я, кроме вас, но вы ведь меня не выдадите? «Подонок! Он еще смеет смеяться. Мерзкое, гадкое существо. Боги, какой знакомый смех. Где, где, я его слышал?» В памяти всплыл только тягучий аромат садовых цветов, шуршание листьев, шершавая кора большого дерева. Дворянин наклонился, запечатлел поцелуй на недвижной руке. — Прощайте, — шепнул он, видимо, поднявшись, — голос звучал с высоты. — Впрочем, нет. До свидания. До свидания. «Пошел бы ты, извращенец!» Филипп не слышал, как удаляются его шаги. Зато подошел наконец брат Денье, сказал: — Да вы явно утомлены, Ваше Величество! Пора, пожалуй, возвращаться в комнаты… *** Малышка Атенаис все же преодолела свою робость и теперь ежедневно навещала короля во время его прогулок. Ей вздумалось читать книги вслух, и Филипп слушал про нескончаемых драконов, и принцесс, и прекрасных рыцарей… Давно ему не читали сказок. Атенаис — уста ребенка истину глаголят — смогла наконец донести до ухаживающих за королем монахов, что тот не просто так дергает рукой. Теперь Филипп получил возможность общаться. Это приводило его в невообразимый, детский восторг, а монахи целый день занимались тем, что спрашивали, спрашивали: не горячо ли, не холодно, что Его Величество желал бы почитать? И книги по списку. Долго, тяжело, но… хоть какая-то связь с миром. Примчался герцог Филипп, долго держал племянника за ожившую руку, потом сказал: — Тебе стоит занять свое место в совете. Ательстан регент, но он на границе. Теперь, когда мы можем узнать твое мнение… Боги, как я этому рад. С королем советовались. Обо всем. Раскладывали каждую проблему на мелкие вопросы, задавали один за другим… Все, кроме одного, который просто никому не пришел в голову: хотите ли вы, Ваше Величество, что бы Ательстан остался регентом? И никто не спросил, желает ли Филипп, чтобы супруг ненадолго приехал в столицу. Сейчас это было невозможно. Узнав о том, что у Филиппа заработала рука, золотой рыцарь как с цепи сорвался: сдавал город за городом, видимо, он счел это поощрением от Себастиана. Так что на фронте дела шли из рук вон плохо. И Филипп не знал, как это остановить. Как объяснишь такое, если единственный способ общения — едва заметные движения пальцев на одной руке? Вверх-вниз — да. Влево-вправо — нет. И все же он чувствовал радость. Чувствовал себя маленьким ребенком. Вокруг него могут быть война, голод, чума, смерти, но ребенку все равно — он растет. Овладевает телом, речью, самим собой… Ательстан писал Филиппу письма. Длинные, обстоятельные, от которых становилось легче на душе. Перед мысленным взором Филиппа вставали холмы, и крепостные стены, и усталые лица солдат, и роса на листьях. Зная, что письма будут читать другие люди, Ательстан не писал ласковых слов, и все же нежность, неподдельная и искренняя, как и весь он, слышна была между строк. Сколько раз Филипп мысленно благословлял добрых братьев Милосердия, ответственно подходивших к своей работе! Присутствие на приеме утомило Филиппа необычайно. Он уснул, когда его готовили ко сну: переодевали, мыли. А проснулся посреди ночи от громкого храпа спящего тут же, в комнате, брата Милосердия. Чья сегодня очередь дежурить? Филипп не помнил. Нестерпимо захотелось по малой нужде. Но с этим придется подождать до утра, ничего не поделаешь. Внезапно он понял, почему проснулся: в комнате кто-то посторонний. И этот посторонний садится на край постели, берет его за руку, считает пульс. — А, проснулся? Я не хотел будить тебя, моя любовь. Ты прекрасен, так прекрасен сейчас. Погоди-ка… Человек, мужчина, не старый, но уже и не юный, если судить по голосу, склонился над Филиппом, подул на лоб. — Так-то лучше, верно? «Что лучше? О боги!» Внезапно вернувшаяся телу чувствительность оглушила короля, словно он шагнул в водопад или в центр урагана. Он чувствовал все: шершавость льняной простыни, прикосновение белья к телу, даже движение воздуха. Это было невероятно, неизъяснимо приятно! Человек засмеялся. — Ну, ну… спокойнее. Не задохнись от восторга. Это еще не все сюрпризы на сегодня. «Сюрпризы? Какие еще сюрпризы?» Судя по звукам, человек доставал из-под кровати ночную вазу. — Давай освободимся от лишнего. Я вовсе не хочу, чтобы ты от страха намочил постель во время нашего разговора. Я специально сделал так, чтобы ты мог контролировать некоторые функции организма — я не хочу лишний раз тебя унижать. Это, между прочим, очень сложно, гораздо легче было бы парализовать все тело. Но такая мелочь лишила бы тебя части обаяния, согласись? Филипп заставил себя отвлечься от этих невообразимых ощущений и сосредоточился на словах. К демонам ткани и едва ощутимый ветер… О чем говорит этот человек? — Ты не узнал меня, Филипп? Вижу, ты порядком отупел. Ничего, ничего. Твой разум мне никогда особо не был нужен. А вот твое тело… «Себастиан?» Филипп, сам того не сознавая, дернул рукой. — Ого! Да ты молодец, сопротивляешься проклятию, умница какой. Ну-ну, не торопись. И не пытайся крикнуть или подать знак. Я очень рассержусь. Я хочу, чтобы ты слышал, как рушится твое королевство. А потом приду за тобой. Если будешь паинькой, верну тебе зрение. Насчет остального — не обессудь. Молчаливым и покорным ты нравишься мне куда больше. Он замолчал, и Филипп почувствовал, как его захлестывает звериный, дикий страх. Что-то холодное и острое коснулось его груди. Похоже на кинжал. Что он собирается делать? Проводит острием по груди, скорее лаская, чем причиняя боль. «Себастиан! Когда он успел сойти с ума? Или всегда таким был?» — Потерпи! Сейчас я немного поиграюсь и пойду. Действие сонных чар вот-вот рассеется. Не бойся, шрамов не останется. Я ведь не дурак, портить свою игрушку. Вновь обретенная чувствительность перестала казаться таким уж чудесным даром. Особенно когда Себастиан всадил кинжал в плечо. «Боги, какая боль! И еще больнее оттого, что не сдвинуться, не сбежать от этой муки. Во рту металлический привкус. Пожалуйста, кто-нибудь!» И вновь узоры на груди, кинжал сменяют теплые, нежные губы. «Мерзость, мерзость. Ательстан! Где ты, золотой рыцарь, когда так страшно нужен?» — Я думал, мы будем править вместе. Два короля. День и ночь. Помнишь, как чудесно сплетались наши волосы, там, на траве под деревом. Твои, темные, как мрак, и мои, светлые, как солнечный луч… Ты должен был принадлежать мне. Мне! Понимаешь? Не для того я освободил тебе дорогу к трону, чтобы ты… Филипп сам не знал, как у него это получилось — приподнять голову и вцепиться зубами в первое, что попалось. Судя по всему — в нос. Ему стало смешно, до истерики смешно. Он лежал, разевая рот, не в силах вытолкнуть наружу рвущийся изнутри смех. В себя его привела хлесткая пощечина. — Какой же ты… Жаль, нет времени, чтобы проучить тебя. Сиди тихо и жди, когда я приду к тебе во всем блеске победы. Будешь хорошо себя вести — позволю увидеть, как по улицам твоей столицы маршируют мои войска. Я принесу тебе в дар голову твоего золотого рыцаря на пике. Можешь мумифицировать ее и хранить. Я закажу шкаф со стеклянными дверцами. Холодный воздух обдал Филиппа, и он почувствовал, как исчезла рана на плече, и что теперь он, как и раньше, лежит, укрытый одеялом.