Золотой рыцарь

Себастиан пришел ночью, разбудил Филиппа прикосновением кинжала к шее, сказал шепотом, трясясь от злости: — Я ведь предупреждал тебя! Предупреждал или нет? Я не люблю убивать людей, но ты меня вынуждаешь. Твой дядя был хорошим человеком. И Ательстан… давай договоримся, хочешь? Дай ему развод, изгони из королевства, и он останется жив. В противном случае он лишится головы до конца недели. Филипп лежал, широко распахнув ничего не видящие глаза. Он перестал что-либо понимать вообще. С чего это Себастиан бушует? Все по его слову — раскрой он сейчас герцогам глаза на договор с Ательстаном, покажи он письма и черновики, и регент пойдет под суд как предатель. Ибо он предал. Из лучших побуждений, но предал. И даже Филипп его не спасет, что самое ужасное. Разве что сложить корону и отправиться за мужем в изгнание? А это выход… зачем ему, мешку с картошкой, корона? И Ательстан будет счастлив: он всегда чувствовал себя неловко здесь, в замке, ему не нравилась мысль быть мужем короля, человека, который ни на минуту не забывает о долге перед страной, перед народом. Себастиан вдруг схватил его за руку, прижал ладонь к лицу и заплакал горько, навзрыд, безнадежно, как ребенок. — Боги, Филипп! Почему ты не увидел, почему ты не понял, что я люблю тебя? Что больше всего в этом мире я люблю тебя? — Яд… — собравшись с силами, ответил ему Филипп. — Что? — в голосе Себастиана послышалось недоумение. «Твоя любовь — как яд. Может принести только горе. Только смерть». Остаток ночи он провел в полусне-полубреду и окончательно проснулся, когда услышал стук в окно. Сменявшие друг друга братья милосердия переговаривались: — Сумасшедшая птица. Как бы её прогнать? — Чёрный ворон. Это не к добру. «А что может быть к добру?» — с привычной горечью подумал Филипп. — Я беспокоюсь за Его Величество. Он так бледен… *** Когда Ательстан вернулся, дворец, погруженный в траур по герцогу Филиппу, ожил. Даже солнце ярче засветило сквозь витражные окна. Король чувствовал тепло на щеках, будто прикосновения нежных пальцев. Его руки покоились на гладких подлокотниках трона, затылком и спиной он опирался на высокую спинку. Филиппу казалось, что не мягкий бархат и не твердое дерево поддерживают его, а крепкие плечи предков, которые они подставляют ослабевшему потомку. Будто из окружавшей его темноты выступают их бледные тени, видимые лишь ему, кто сам застыл на грани жизни и смерти. Он слышал, как приветствует Ательстана толпа, и плакал. Брат Данье, вытиравший слезы с его лица, утешал шепотом: — Что вы, что вы, Государь! Чтобы как-то отвлечься, он принялся вспоминать сегодняшнее суматошное утро. Замок гудел в ожидании регента. Только короля это все не касалось. Умытый, накормленный и переодетый, он сидел в своем кресле неподвижный, как кусок камня. Атенаис пришла, по обыкновению, после завтрака, принесла с собой очередную книгу сказок, уселась на пол у ног короля. Потерлась щекой о его левую руку. Филипп, как сумел, погладил девочку по голове. Король слышал, как шелестят страницы, переворачиваемые её тоненькими пальчиками. Должно быть, он задремал под ее голосок и проснулся уже к самому концу: — И тогда рыцарь убил колдуна, и все колдовство развеялось в сей же миг. Белое вновь стало белым, и дракон обратился в ящерицу, а фальшивое золото в осеннюю листву… «И тогда рыцарь убил колдуна, — подумал Филипп, — и все его колдовство рассеялось». Что ж, в этом был резон… Он думал об этом целый день, даже теперь, когда распахнулись двери тронного зала и под его своды ступил Ательстан. За спиной Филиппа, на высоте в полтора его роста находилось круглое окно. И сейчас в него кто-то отчаянно бился. Сердце Филиппа взволнованно зачастило. Никогда еще со дня ранения его неподвижное тело не требовало действия так сильно. Боги! Боги! Ательстан подошел так близко, что Филипп явственно различил среди прочих звуков его легкое дыхание. Прикосновение твердых холодных губ — и будто стрела вонзилась в сердце, разорвала его на тысячу кусочков. Это не супруг держит его сейчас за руку. Не он говорит учтивые слова. Не его дыхание согревает кожу. Не его губы касаются безвольной ладони. Король Филипп слишком хорошо знал и эти губы, и эти руки, и эти интонации, и это дыхание. Мурашки пробежали по коже — Себастиан стоял перед ним! В этом Филипп был уверен, как ни в чем другом. Говорят, слепца не обманешь словом… Проведя почти год в темноте и в ловушке собственного тела, он научился замечать сущие мелочи, на которые раньше и внимания не обратил бы. Сквозняки, запахи и немногие другие, доступные ему ощущения научили его выстраивать картину происходящего. Иногда Филипп, конечно, попадал впросак, но только не сейчас. Так иногда бывало в самой гуще битвы, когда время будто замедлялось, становилось горячим и густым, краски и звуки меркли, отходя далеко на задний план, и он превращался в пустую оболочку, способную лишь на одно — поднимать и опускать секиру или меч… Бой становился смыслом жизни, единственно возможным существованием, когда орудие становится продолжение руки, и допустить промашку невозможно… Только он и его враг. Один на один. В оке урагана. Отделенные от всего мира упоением битвы. И так до той самой секунды, пока один из мечей не вонзится в плоть врага. Только так можно выйти из этого состояния. И Филипп был готов. Сейчас или никогда. Только один звук пробивался через эту завесу готовности к смерти, или убийству, или к тому и другому вместе — стук по стеклу за спиной. — Глупая птица, когда ты уймешься, — сказал кто-то из придворных. Все видели эту птицу, но никто не сделал и шага, боясь нарушить регламент. «Что ж, добро. И дальше будьте так же послушны, добрые рыцари и прекрасные дамы. Не мешайте своему королю осуществить задуманное». Холод прошиб Филиппа внезапно, закрался сомнением в самое нутро. А если все не так? Если это Ательстан стоит рядом? Если выход из тени государя и супруга всего лишь изменил его, сделал сильнее… Что ж, и тогда задуманное к лучшему — так дальше жить невозможно. Будь что будет, все равно хуже уже некуда. «Ательстан, прости, если я ошибся!» За всеми этими переживаниями король не заметил, что они покинули тронный зал. Ательстан нес его на руках. Это нарушало все возможные правила, но Филиппу было все равно. Он просто хотел, чтобы это движение никогда не останавливалось, чтобы крепкие руки не разжимали объятий, чтобы принятие окончательного решения не требовалось как можно дольше. Он втянул носом такой знакомый запах — запах любимого, запах солнца, радости, надежды и всего того, что было в этом мире ценно. Но и в этом запахе все же было что-то не то. Примесь, которой быть не должно, — аромат тех цветов, чье название Филипп так и не вспомнил… «И когда рыцарь пронзил колдуна мечом, — вспомнил Филипп услышанную сегодня сказку, — белое вновь стало белым… Но что, если белое и так белое? Что, если это чувство неправильности — лишь фантазия, лишь следствие ослабления разума, болезнь тела, ставшая и болезнью души?» Нет. Нет. Филипп может доверять только себе, только своим обострившимся чувствам, своему глубинному знанию правды… Он знал одно — эти руки, что несут его сейчас сквозь тьму сомнений и страха, эти руки не принадлежат Ательстану. Супруг поцеловал его украдкой за ухом, и Филлип почувствовал, как улыбаются прикасающиеся к коже губы. Настоящий Ательстан никогда бы такого не сделал! Он так мучительно стеснялся проявлять собственную безграничную любовь прилюдно… Так боялся выглядеть неотесанным мужланом, провинциалом, нарушающим правила, и не понимал, что именно их неукоснительное исполнение выдает его происхождение и воспитание. То ли дело Себастиан. Он нарушал любые законы, кроме одного — его желание выше всех законов… Филиппа опустили в кресло, стоявшее на открытом балконе. Внизу кричали пришедшие посмотреть на короля горожане. Он помнил: под самым балконом должна стоять стража, вооруженная пиками в два человеческих роста. — И ворон тут, — шепнул, ни к кому не обращаясь, брат Денье и наклонился к королю. — Все в порядке, Ваше Величество? Филипп шевельнул рукой, успокаивая доброго брата милосердия. Вспомнилось, как в шестнадцать лет Себастиан вызвал его на шуточный поединок, заявив, что друг и пяти минут не продержится с палкой против меча. Филипп на это лишь усмехнулся, ловко взобрался на дерево, деловито спилил подходящую ветвь, срезал с неё листья и сучья. Вокруг уже гомонила толпа, на поляне его ждал вооруженный коротким мечом Себастиан… Перед закрытыми глазами Филиппа промелькнуло все это: и лазурное небо, и золотые волосы Себастиана, и изумрудно-зеленая трава, и крупные цветы на дереве. Ветер подхватывает их лепестки, уносит вдаль… … Ательстан говорил о том, что вернет стране отнятое сторицей. Кажется, ему верили. Сейчас верили. Рядом каркал ворон. Будто кричал и не мог докричаться. Филипп вспомнил, как принял основную стойку и сделал шаг. Единственный шаг вперед, который намеревался сделать за бой. Правая рука замерла, вытянутая вперед и вверх, кисть направила палку чуть вниз, чтобы срез оказался напротив глаз Себастиана. Филипп слегка пританцовывал на месте, ожидая нападения. Себастиан спокойно стоял, планировал атаку. Потом сорвался внезапно с места, лишь солнце блеснуло на лезвии. Филипп заглянул тогда в его глаза и испугался — мутный, звериный взгляд. Напряженный и злой, будто и не дружеская это потасовка, а бой не на жизнь, а на смерть. Себастиана подвел меч, добрый, старый клинок. Длинный, тяжелый. Стоило мечу взлететь вверх, как Филипп рванул вбок и вперед, и впервые время замедлило для него свой ход, стало тягучим, будто капающая с дерева смола. Филипп бил без замаха, одной рукой, но на его стороне были упругость железа и вязкость дерева: меч выскочил из рук противника, упал на траву. И тогда Себастиан улыбнулся, тряхнул головой, и весь страх Филиппа рассеялся. Кто-то восторженно выкрикивал его имя, он сам растерянно улыбался, пожимал руку проигравшему… Тем вечером он подарил Себастиану прядь своих волос. Но то было в прошлом. Первая победа Филиппа в череде блистательных побед над бывшим другом и бывшим возлюбленным. В череде побед, разрывавших душу и обернувшихся поражением. Или еще нет… — Во имя короля, — сказал Ательстан, — во имя моего прекрасного супруга я обещаю, я клянусь вам, что победа будет за нами! И тогда Филипп встал. Покачнулся в поисках опоры — более или менее его слушалась только левая нога, протянул руку, вцепился в плащ Ательстана, потянул на себя. Тот дернулся, едва не смахнул его руку со своего плеча, потом опомнился: — Филипп! Я не могу поверить. Боги! Люди! Разве же это не чудо? Филипп знал, что до перил балкона полтора шага. Как мал и как долог этот путь! Ательстан подхватил его под руку, подвел к балюстраде, дабы показать это чудо всем собравшимся там, внизу, людскому морю, шумящему невнятно и неясно. И Филипп сделал то, на что до самого последнего момента не мог решиться. Все так же крепко цепляясь за рукав Ательстана, он перегнулся вперед, увлекая за собой и его. Кто-то кричал, а время тянулось, тянулось… пока не остановилось совсем, прерванное страшной болью и хрустом костей… «И тогда рыцарь убил колдуна, и все колдовство развеялось в сей же миг. Белое вновь стало белым, и дракон обратился в ящерицу, а фальшивое золото в осеннюю листву…» *** Филипп очнулся, застонал, схватился за грудь обеими руками. Распахнул глаза и зажмурился, не выдержав нахлынувших на него красок. Потом все же приоткрыл глаза, но уже медленнее, помогая им привыкнуть к вернувшемуся свету. У его постели сидел, неловко улыбаясь, Ательстан. — Боги мне явили чудо, — шепнул он пересохшими губами. — Светом силуэт огранив… — Взглядом золотым, как солнце, — продолжил Ательстан и осекся. — А дальше я не помню… Филипп улыбнулся, взял его руку в свои худые, костлявые ладони. Боги, как это было приятно! Простые движения, простые слова, возможность видеть, которой он так долго был лишен, собственный голос — хриплый, словно простуженный! — Что случилось, Ательстан? Я так мало знал о том, что происходит вокруг… Ательстан пожал плечами. — Я был вороном, а Себастиан занял мое место. — Это я понял, — мягко заметил Филипп. — Что предшествовало этому безумию? Ательстан немного подумал, потом сказал: — Мне все же стоит начать с конца, Филипп. Когда вы упали с балкона… Это ведь ты сам сделал, верно?  Филипп кивнул, предлагая продолжать. — Вы оба напоролись на пики. Его Величество… Себастиан… он не сразу умер, лежал, держал тебя за руку, я подлетел ближе, сел рядом. Это меня спасло. Умри он, когда я был в воздухе, — я бы разбился. Он держал тебя за руку, у вас обоих шла кровь горлом. Потом он сказал: «Ладно, Филипп, будь по-твоему. Ты хороший противник. Опять выиграл с палкой против меча, верно?» И по его руке потекло сияние к тебе, ослепительное! И у тебя кровь перестала идти. И даже вернулась назад та, что вытекла, клянусь! Он погладил меня по перьям и умер. А я обернулся человеком, вот… Ательстан помолчал еще и добавил: — Жрецы объявили Себастиана шарлатаном. Сказали, что все это игра, что нас с тобой опоили. Они заставляют стражу искать шпионов, перевернули весь дворец. Внушают мне, что я не был вороном, что мне все привиделось, что Себастиан лишь воспользовался нашим внешним сходством, особенно когда я отпустил бороду… Филипп приподнял голову и со стоном опустил её на подушку. — Ты отпускал бороду? — Ательстан озадаченно поскреб гладко выбритый подбородок. — Какое счастье, что я этого не видел. Оба с облегчением рассмеялись. — Почему церковники отрицают очевидное? — спросил Ательстан. — Колдовство существует! У нас на болотах жила колдунья, настоящая фея, с рогами и змеиным хвостом, я не вру! Я сам видел! Если бы люди знали, что такое существует, то могли бы защищаться. — Не знаю, — сказал Филипп. — Но я постараюсь как-то на это повлиять, если хочешь. Ательстан просиял. — Конечно! Это было бы очень хорошо! Как думаешь, может, если есть колдуны злые, должны быть и добрые, а? Весь день для Филиппа состоял из маленьких радостей: он сам ел, сам садился, сам вставал под одобрительное покачивание голов своих прислужников-монахов. Теперь он видел их лица, мог о чем-то их спросить. Филиппа шатало, как на ветру, прежняя одежда висела мешком, а новая была бы в пору даже хрупкой придворной даме. Волосы поредели, а нос, как Филипп и опасался, выглядел просто огромным на фоне впалых щек и ввалившихся глаз. Только для Ательстана он по-прежнему оставался самым красивым. Филипп ловил на себе его восхищенный взгляд, и сам не подозревал, как преображает изможденное лицо ответная улыбка. Чуть позже, когда жизнь все же вошла в привычную колею, Филипп имел напряженный разговор с верховными жрецами всех богов. И те были вынуждены признать, что знали о магии, но скрывали это. Потом один из жрецов спросил: — В соседнем с нами королевстве теперь междоусобица, Ваше Величество. Филипп усмехнулся. — И что же мы можем сделать? Мне дорога моя страна, они пусть разбираются сами. Один из жрецов достал из-под широкого одеяния тубус. — Ваш супруг не ставил подписи под заключением перемирия. Вот что он подписал — передачу в его руки всего, что есть у короля Себастиана. Филипп расхохотался. — Что ж, он перехитрил сам себя, но вновь забыл, что не королевство принадлежит королю, а король королевству. А посему пусть наши соседи сами выбирают себе правителя, а то, что принадлежало лично Себастиану, мы продадим. Вырученные деньги пойдут на основание нового ордена рыцарей — борцов с колдунами. У него будет два командора — жрец и рыцарь. Пусть рыцаря впредь назначает король, жреца — вы. — И кого же выберет Ваше Величество? Филипп развел руками. — Кого же, кроме моего Золотого рыцаря?