Его звали Сентябрь

      Как всякой, плохой или хорошей (боюсь, что судить об этом сможешь только ты, мой читатель) сказке, этой, конечно, правдивой истории, полагается начинаться со слов «жили-были». Но уже тут мы допустим оговорку, ведь наш герой только «был».       Жил-был Мальчик. У Мальчика, в свою очередь, были волосы цвета уставшего от жизни апельсина или преспелой ржи, у него была комната с одним маленьким окошком в сад и, естественно, у Мальчика было Одиночество.       Он не знал, сколько лет его Одиночеству. Одиночество просто было рядом с ним и терлось о руки серо-белой мордой. В детстве (то есть, почти вчера и жизнь назад, когда Мальчик был еще меньше) он взял Одиночество в руки и вышел в сад, где Осень срезал грязно-алые розы зверски щелкающими ножницами. — О. Ты все же нашел его, — сказал Осень, оправил шляпу и продолжил работу.       Тогда Мальчик очень удивился. Это был первый раз, когда Осень заговорил с ним. Впрочем, и последний.       День начинался и кончался тишиной. Мир начинался в комнате, которая пахла сумерками из сада, в котором этот же мир и закрывался. Сад пах премерзко-слащавыми розами и переспелыми фруктами. Если смотреть на него в маленькое окошко посреди стены в отсыревшей шпаклевке — а чтоб в него посмотреть, Мальчик вставал на табуретку и сильно вытягивался, — то сад пах еще старыми оконными рамами и бурей. И, хоть в самом саду воздух всегда оставался недвижим, но от ветров, кусающих дом со всех сторон, Осень оградиться не мог. Сад огорожен высокими белыми стенами ростом в полтора Осени, и за долгое время Мальчик изучил изгибы кирпичей не хуже, чем зарубки в сырошпаклеванной комнате.       В полдень Мальчик ложился спать, просыпался в полночь. Он обшаривал стены комнаты сухими маленькими руками и находил только ничего не значащие выцарапанные буквы, и очень редко — странные рубцы в белой глади, а когда Мальчик понимал, что они говорят (в этих закорючках часто больше было правды, нежели в буквах на тех же стенах) — ему становилось дурно.       Потом Мальчик стучался в дверь, и Осень отпирал его. В пыльной кухне с заплесневелым кафелем Мальчик завтракал пережаренными гренками или бутербродом с тонким слоем масла, запивая горьким чаем. Однажды он почувствовал, что чай стал еще отвратительнее: Осень перестал добавлять в него сахар. С тех пор Мальчик выливал варево в раковину и терпеливо ждал, пока в чашку накапает вода из крана. Кран капал всегда и беспрерывно; но, казалось, когда Мальчик хотел набрать воды, он специально замедлялся.       После завтрака он гулял в саду или по комнате. В саду вовсе плохо-томно от слащавых роз, грустно оттого, что среди них не распускалось ни одного нового цветка, не увядало старого. Это лишало их красоты. Мальчик спрашивал об этом Осень. Тот ему, как всегда, не ответил. Он пробовал срывать цветы и подбирать яблоки, тогда его заперли в комнате на два дня — пока он не разревелся. Одиночество от долгого затворничества начинало обсасывать плоть на пальцах, чтобы потом выпустить острые зубы. В саду все листья опадали с деревьев, чтобы потом начать опадать заново. Все они отливали от желтого до багрового цветов, в контраст к белой высокой ограде, но скоро и они наскучили ему. Что листве положено быть зеленой, Мальчик узнал далеко не сразу, но тогда же, когда о людях и всех остальных.       Осень высокий — так казалось хотя бы Мальчику, и особенно хорошо это становилось видно, когда тот срывал для обеда с деревьев желтые, сладкие и мягкие яблоки. Их Мальчик ненавидел, но Осень неизменно, всегда, ставил перед ним яблоко после обеда. Пару раз он пытался выкинуть яблоко, как выливал чай, плакал, кричал, но Осень только запирал его в комнате. И через два-три дня, когда Мальчик выходил с обсмоктанными Одиночеством пальцами, к ежедневному яблоку прибавлялись те, которые Мальчик должен был съесть за прошедшие дни.       У Осени синие глаза, как и у Мальчика, и рыжие, куда ярче, чем у него, волосы. Долгое время Мальчик не знал, может ли Осень говорить, и, честно говоря, сомневался, что не разучился говорить сам. Часто, будучи один, он спрашивал себя — как он мог этому вообще научиться, если все вокруг молчат? Ответа Мальчик не находил и решал, что все же это очень, очень странно.       Мир менялся, когда к Осени приезжала Зима. Она тоже говорила очень мало, и с таким видом, будто она непременно об этом пожалеет. Ведь двум молчаливым людям явно есть, о чем поговорить. Неохотно, мало и тихо. Осень ни к кому никогда не ездил, говоря об этом так: — У меня есть сад.       Из чего Мальчик понял, что хотя бы у Зимы сада не было. Осень говорил с Зимой на кухне, она дышала тонкой, приторной сигаретой. Однажды (по вине Мальчика) Зима все же оказалась в саду. Деревья осыпались, а листва взялась инеем. Осень был так зол, что весь вечер молчал с Зимой даже больше, чем обычно. Злился он и на следующий день, но тогда его гнев находил Мальчика.       Ему, конечно же, нельзя было слышать разговоры Осени и Зимы, и, естественно, его запирали. И чем упорнее щелкал в замочной скважине ключ, тем упорнее Мальчик хотел услышать их голоса. Каждый приезд Зимы он согласно убегал в комнату и уже там жался к отдушине в кухню. Оттуда шел приторный дым, и слова, желанные и негромкие, будто в запас, в коллекцию. — Почему ты никому не показываешь свои розы, Осень? Зачем эти жуткие стены? — Милая Зима, мои розы недостаточно красивы, а мир недостаточно аккуратен. — И что же это значит? — Когда цветы распускаются, они цветут только для себя. Если мои розы начнут цвести для всех, то от стыда они превратятся в фиалки.       В первую очередь Мальчику нужны были их голоса. Уже потом — формы-слова, в которые они облекались, и только тогда, жмурясь от удовольствия, Мальчик искал смысл. Он часами воссоздавал их фразы, интонации, часами думал о них.       Так Мальчик узнал, что за белой кирпичной стеной — Мир. Что у Зимы нет дома, оттого она охотно вхожа в каждый; что в мире есть люди и живут они совсем без Одиночеств. Большую часть этих знаний он так и получал, вдыхая тепло сырой шпаклевки и отголоски сладкого дыма, прижимаясь к отдушине.       Сначала он хотел уйти с Зимой, но в единственный раз, когда он попытался не дать себя запереть, Осень прищемил ему пальцы на босой ноге. Мальчик глотал слезы и стоял так два часа, пока дверь не отперли. Ноготь на пальце почернел. Был другой «единственный» случай, когда дверь устало открылась, Мальчик выбежал, кинулся за Зимой, схватив на руки свое Одиночество, за ее шагами (он слушал их, придвинувшись к стене, отчего ухо его стало белым от побелки) по коридору. Зима — чернява, приземистая, но стройная, даже какая-то слишком суховатая женщина — только ухмыльнулась при виде него и вышла в сад, чтоб дать деревьям и листве замерзнуть. Тогда Осень схватил Мальчика за белое ухо, оттащил, визжащего, в комнату. Его сильно ударили ногой, так, что потом у него тяжело темнело в глазах и виделись звезды, когда он смотрел в белоснежный потолок.       На следующий день его не отперли, но Осень поставил в комнате тарелку с гренками и сладким чаем. Мальчик удивился — Осень никогда так не делал раньше. Тогда же Мальчик собрал в горсть все запахи ветра с оконных рам, все значения зарубок на стенах, пыль с табуретки. Он оставил Одиночество на подстилке — оно сожрало все гренки и яблоки. Только тогда он увидел, что глаза у Одиночества красные, что ершистая шерсть — иголки. Мальчик похлопал Одиночество по загривку и постучался в дверь.       Дверь открыли. Осень молчал, когда увидел Мальчика без Одиночества; когда заметил набитые пожитками кармашки зеленой жилетки. Только задумчиво глянул вслед, когда Мальчик залез на белую высокую стену и ушел к людям. * * *       Мальчик не нашел за стеной людей.       За стеной был Лес, и не было никого, кроме Леса. Он выхватывал небо и землю клочками, жадно, не покорный никому, кроме своих мыслей и воображаемых божеств. Мальчик испугался, настолько хищно на него уставился Лес. У него оказались желтые, как песок у ручья, глаза, шерсть из хвойных лапок елей. Мальчик обернулся по другую сторону белой, но разом померкшей, растерявшей облачную белизну кирпичей стены — сада там уже не было. Это было немного странно — но большинство скудных событий его жизни можно было такими назвать.       И Мальчик спустился со стены — она оказалась целиком из мела. Он верил в свое решение — а в решения, считал Мальчик, надо верить, иначе сомнение съест и тебя, и болезненные остатки этих самых решений. Он испачкал зеленую жилетку и черные брюки в мелу, пошел вдоль стены, будто слепец придерживая ее белоснежный бок. Стену не понимал даже Лес — столько на ней вилось царапин, зарубок и буквиц, не ровней тому, что Мальчик вынес в карманах из комнат Осени.       Мальчик шел половину дня и половину ночи, спал в чьих-то старых берлогах под стеной или на самой стене — свесив с нее руки и ноги, лежа на холодном мелу животом.       И он шел так долго, так отчаянно тычась носом во все зарубки и щелки в кирпичиках (нет; он не искал хода в сад, но было важным, важным до черных мушек в глазах делать это), что не заметил, как стена провела его через пустыни и болота. Так идти могли только такие, как он: не обременять себя небом, землей, идти — куда хочешь. Рубцов на стене становилось все меньше. Она казалась ниже и ниже, когда его окликнули: — Мальчик!       Он испугался. Маленькие пальцы сжались на камнях, которые давно заменили точеные кирпичи, а когда Мальчик посмотрел на них снова, то там не было ничего, кроме путаницы линий и кусочка мела.       Он обернулся. Стены действительно не было. Вокруг были люди — Мальчику показалось, что они сделаны из песка и бумаги. Они либо бесконечно бежали-летели самолетиками, либо пересыпались с места на место. Вокруг стояли песочно-бумажные дома, громыхали почти настоящие трамваи. Посреди всего этого хоровода настоящим был и человек, окликнувший его. Сначала показалось, что и он песочная бутафория, если вовсе не из отсыревшего папье-маше. Но это только показалось из-за серой кожи и серых глаз, похожих на обкатанные морем стеклышки. — Мальчик… — неловко повторил настоящий человек, — Тебя как зовут?.. Ты чего, это, совсем один?       Прохожие из кусочков песка, пыли и бумаги изредка смущенно на него оборачивались, будто бы он обратился к ним. Мальчик задумчиво посмотрел в туманное стекло глаз в обрамлении сутулой фигуры, вялых кленов и едва желтой листвы вокруг. Мальчик взял свой кусочек мела и быстро написал на асфальте: — Сентябрь.       Так он и познакомился с Пьяницей.