Его звали Сентябрь

      «Милый Осень,       Это я, Сентябрь. Я пишу тебе письмо, но все же я не знаю, перелетит оно в твой сад, или нет. Я живу у Пьяницы. Он рассказал мне, что люди пишут друг другу письма (особенно семья. Осень, а мы, случайно, не родственники?). Я знаю, ты не ответишь. Пьяница рассказал еще и то, кто такие семья. Семья — это когда не страшно, и когда совсем спокойно. У него семьи нет.       Я слышал по радио песню. Она о том, что все наладится, только надо подождать, пока пройдут летние дожди. Пьяница сказал, что он в такие вещи не верит и вспоминать песню не хочет. Ты не слышал такую, Осень? Очень навязчивая. Сентябрь (Мальчик)»       Сентябрь убрал карандаш в коробку. Пьяница плохо понимал, кто такой Осень, но с грустным взглядом сказал, что обычной почтой письмо вряд ли дойдет. Сентябрь гулял с ним вечером, когда песочные и бумажные люди не косились на них. Пьяницу это напрягало, Мальчика — нет. Они же ненастоящие. И Сентябрь старался это объяснить. Писал мелом на стенах, старых и облезлых, карандашами — на листах бумаги, желтых, появлявшихся из шкафа и в шкафу исчезавших.       Пьяница считал, что если он лишится мнения бумажных людей, то от него вовсе ничего не останется. Еще он считал, что Мальчик не умеет говорить. Он умел, но знал важную истину: слова пугаются и стираются от частого применения, и зазря ими лучше не раскидываться.       По вечерам, когда отходила жара дня ранней осени, Пьяница напивался, а иногда, как уже было сказано, гулял с Мальчиком и помогал отправлять письма. Сентябрь знал, что пишет как-то неправильно, и предлагал Пьянице проверить их. Тот, тупо уставившись на холодное море, лизавшее стопы Города, всегда отказывался. Но в основном он пил, дергая зашитые, приспанные бутылкой раны внутри. От этого он становился похожим на песочного человека, если б только его сердце не звучало. Музыка была похожа на песни, транслируемые на сонных радиостанциях, или напев канарейки.       «Зачем ты это делаешь?» — прочитал Пьяница зеленую от стекла и мутную от алкоголя надпись мелом на стене.       «Зачем пьешь?» — Чтобы забыть, Сентябрь.       Мел застучал по серой, казалось, бесконечной стене. Там появились только молчаливые точки. Сентябрь был еще слишком мал, с накатывающими к глазам слезами он не мог объяснить Пьянице про механическое сердце-радио, про красивых птиц в грудной клетке у него внутри. Забыть — означало бы и простить, а прощать себя Пьяница не собирался. Мальчик видел, как от этого гаснет свет и затихают песни. Тот мог прощать себе неведомо что лишь на время, на нетрезвый угар, мог убиваться и жалеть. Не тех, во чье имя он пил. Пьяница жалел себя.       А Сентябрь ему этого объяснить пока не мог.       Мальчик прожил у Пьяницы до самого ноября. Каждое утро включали радио, каждый вечер тот пил, гасли огоньки в светлых, обкатанных морем стеклах. — Ты слишком много понимаешь для маленького мальчика, Сентябрь.       «Это плохо?» — Не всегда.       Наверное, поэтому Мальчик и стал Сентябрем.       И в один вечер Пьяница плакал, прижав его к себе, называя чужим именем. Мальчик молчал. Он не хотел утешать его — утешение дарила бутылка, гораздо лучше, чем он сам. Не мог жалеть — тот тонул в своей жалости и вине. — Пьяница, — заговорил Сентябрь, а тот задрожал от всхлипываний и прорезавшего мутную, грязную тишину голоса, — по твоему радио не звучало двух одинаковых песен, твои птицы никогда не повторяются…       И Мальчик говорил, говорил и говорил. Совсем тихо, совсем громко, так, что в стеклянных глазах Пьяницы вовсе завыл ветер. Сентябрь оставил Пьянице все, что мог оставить — пыль с табуретки и прощение. Кроме последнего Мальчик не знал, что еще нужно оставить. В то же утро ушел и Пьяница. Гудел магнитофон на шкафу.       Шумели радиоволны в радиоморе.

* * *

      Сентябрь долго ходил по улицам. У него была большая куртка Пьяницы, по карманам которой валялись ракушки, обкатанные морем кусочки стекла, зарубки со стен дома Осени и остатки ветра со старых оконных рам. Также важно сказать, что у Мальчика оставался кусочек мела. Он бродил и спал на деревьях. Вечерами — это ему показал еще Пьяница — залазил под крышу театра и гладил замерзающих голубей. Однако Мальчик уходил, и те снова замерзали.       И Сентябрь все больше и меньше понимал людей. Раньше он слышал рассказы Осени и Зимы, и у тех все было просто — а с людьми просто не бывает. О людях можно сказать тысячу вещей, а правдой будет та, которую они назовут тысячу первой. Они были настоящими и ненастоящими; бумага, пыль и песок, они могли сложиться в свет, а тот свет мог тлеть и расспаться. Узнал, что люди настоящими не рождаются; когда-то что-то ярко ударяло им в головы, рано или поздно, и оставался только свет. И всеми ими, фальшивыми и живыми, правят привязанности. Именно привязанность отпустила Пьяницу.       А скоро к Мальчику привязалась Леди В Красном.       Она работает в пивном ларьке напротив магазина игрушек. Когда выпал снег, Мальчик приходил к витрине посмотреть на яркие и хрупкие игрушки. И больше всего он фантазировал о большом ведерке цветных мелков. Они сплошь бледные, непохожие на правильные цвета, но они в тысячу раз красивее, чем все, что Сентябрь писал на асфальте и стенах до этого. Леди долгое время не обращала на это внимания: Мальчик ходил по Городу через парки, крыши и море в длинной куртке, смотрел на всех как сквозь воду — будто видит всех и никого. К витрине он являлся утром и вечером, другие оборванцы обходили его, даже не скользнув взглядом. На самом деле Сентябрь тоже видел Леди в отражении напротив — и заметил, что она настоящая. Усталая, когда плакала и ругалась, она проступала до бумаги, но — с светом в окаемке вечно-красных нарядов. Красный цвет нельзя обмануть — он либо страшит, либо превозносит.       К середине месяца холодных дождей Сентябрь совсем обеспокоился отсутствием у себя человека и мела. Он слепо ощупывал побеленные стены парка, но они были поддельными. К вечеру Мальчик приходил к витрине хмурый, в побелке и вялый.       Леди В Красном по вечерам ненастоящий человек приносил бордовые розы. Когда он перестал это делать, Мальчик в отражении витрины увидел, что и глаза у нее покраснели. На следующий день она не появилась в ларьке.       Сентябрю быстрее обычного надоело любоваться витриной и он вернулся в парк — вдруг за полчаса его стены стали мелом. Или за ними, заместо грязных лавок, появился сад Осени. Он понял, что Осень был его семьей — как все те люди, которые приходили к бредящему, спящему Пьянице.       Леди была в парке. Заплаканными, красными глазами она наблюдала, как Мальчик ощупывает стену. — Вот почему ты приходишь весь в побелке, — поняла она, — Зачем ты так делаешь?       Сентябрь молчал. У него не было ни мела, ни желания, чтобы ответить, Леди же не знала, что слова надо стеречь и употреблять с умом. Он долго смотрел на нее своими синими, как у Осени, глазами, когда схватил ее белой и холодной от долгого оглаживания стен рукой и потащил.       Он быстро вел ее через Город. Она задавала глупые и неправильные вопросы, но руку не выхватила. Настоящие чувствуют настоящих.       Через час уже Леди В Красном вела его за руку домой. Под витриной магазина еще новыми, еще лучащимися от своей бледной яркости мелками была одинокая надпись на маленьком клаптике сухого асфальта:       «Сентябрь».

* * *

      «Дорогой Осень,       Снова дождит (Леди прочитала мое черновое письмо и сказала, что начинать рассказ надо с рассуждений о погоде). Скоро декабрь, и часто дождь мешается со снегом. Немного неприятно. Мне сказали, что зимой снегом покроется все, и он будет до жути мокрым. Я не смогу писать мелом по асфальту. Можешь поговорить с Зимой, чтоб в этом году было не так вязко и слякотно-тоскливо?       Леди В Красном смеется. Она сказала, что мне надо было обратиться с такой просьбой к тебе полтора месяца назад. Но тогда я еще не умел писать о погоде. А если у человека есть желание, которое он не может выразить словами — то вовсе это не желание.       Ем яблоки. Кислые, почти каждый день. Леди покупает их, когда остается сдача с мартини. искренне твой, Сентябрь (Мальчик)»       Мальчик очень удивился, что в квартире Леди не оказалось ни одного красного карандаша или ручки. Сначала он написал письмо красным мелком на стене. Позже, когда она все же купила ручку (больше из интереса, чем из опасения за порченые обои) — вишнево-алой, будто учительской, пастой на бумаге.       Он показал Леди, как сворачивать конверты. Вечером, когда в пивном ларьке вместо нее выходила полная сменщица, Леди с ним залезала на балки театра. Сентябрь оставлял письма там и был спокоен. Она смотрела спектакли — она думала, что для этого Мальчик приводил ее сюда.       Наутро писем на балках никогда не оставалось.       Леди не любила холод. Не любила свою маленькую аккуратную квартирку, работу. До сих пор любила мужчину, приносившего ей розы. Сентябрь некоторое время пытался рисовать их на стенах — розы, правда, желтые, красный мел давно сточился — но скоро перестал. Леди от этого злилась или и вовсе плакала. Ей нравились надписи на стенах и рисунки (кроме роз) Сентября, нравилось стричь его оранжевые волосы и рассказывать всякие глупые вещи. Нравилось называть его «мальчик» — она была настоящей, но слишком молодой. Нравилось казаться Сентябрю веселой, когда на самом деле ей становилось чертовски грустно. Последнее являлось отвратительной чертой всех настоящих людей. Не из тщеславия: просто люди со светом внутри часто думают, что так и надо.       Когда она не вяла в ларьке и не гуляла с Сентябрем, она пила. Мальчик помнил, почему это делал Пьяница — он искал прощение и забытье, находя только последнее. Леди В Красном — наоборот. Пьяная, она вся краснела, раззадоривая старую грусть, громко смеялась, а потом рыдала так, что горько отчего-то становилось Сентябрю.       Мальчик научил ее делать бумажных бабочек. Но она делала их слишком быстро и тянулась за битым бокалом дешевого мартини (только такое продавалось в ее ларьке). Тогда он показал ей журавликов. Журавлики у нее всегда получались разные — мятые и неаккуратные, из клетчатой и цветной бумаги, иногда неспособные к полету, иногда кособокие. Каждый вечер они лазили под крышу театра. Тогда же Мальчик от скуки стал смотреть спектакли внизу. Леди В Красном, в окружении сонных, совсем замерзших голубей наощупь складывала крохотных птиц и убирала в большую банку, зажатую между острых ее коленок. Леди плохо высыпалась — чтоб не уснуть, она зажигала на балках свечи. А Сентябрь зачарованно смотрел на сцену.       «Они настоящие» — написал он, когда ранним утром они с сонной Леди вышли из театра. Писал на щербленой стене — все вокруг покрывалось густым варевом декабрьского снега. Буквы выходили неровные, но она привыкла читать слова Сентября. — Кто, Мальчик?       «Актеры. Почти все они — настоящие».       Леди знала, что настоящими он называл далеко не всех людей, но почему — нет. — Это, наверное, оттого, что они от красоты идут. От искусства люди красоту во всем видеть начинают, это — свет… — она шаркнула ногой и задумчиво посмотрела на Сентября, — а может, не только от искусства.       Мальчик улыбался. У нее немного заплетался от бессонной ночи язык, а в светлых волосах запутались звезды, никому не заметные.       Они сидели на лавочке, поставив перед собой трехлитровую банку птиц. В театре теперь было интересно только Мальчику, но он быстро заразился от Леди идеей, что журавлики вот-вот должны полететь. И ежедневно она приходила домой, одевала Сентября в теплую куртку, брала банку журавликов и термос горячего чая. Они сидели на лавке до поздней ночи, но птицы лететь не торопились.       В последний день Леди пришла домой позже обычного, А мальчик только встревоженно поглядывал на нее из своего гнезда с мелом, шестеренками и мягким настилом. Женщина снова плакала, от нее снова пахло мартини, а перед домом, словно кровавый след осталась россыпь алых роз.       И Сентябрь снова взял ее за руку. Леди, совсем легкая, и так же легко одетая, послушно поплелась за ним во двор с банкой дурацких, дрожащих от нетерпения журавликов. Он заставил ее сложить еще одного. — Леди, — тихо сказал Сентябрь, помогая ей отпустить последнего журавля, — Ты же совсем настоящая. И похожа на птицу, ты не можешь не видеть красоту во всем мире… Тогда почему ты продолжаешь искать ее только в одном?..       Наутро Сентябрь, с журавликом в кармане и растеряв в маленькой квартире все знаки-зарубки меловых стен, ушел по снегу, бордовому от увядших роз. В небе рвали облака красные птицы.

* * *

      «Осень,       Снова я, Сентябрь. Все же сомневаюсь, что мои письма тебе доходят. За окном нашей с Поэтом комнаты все время идет снег. Я просыпаюсь — он сыпет, сижу, как в плену, темнице или комнате твоего дома, и перед тем, как вовсе уснуть, вижу, что снег все идет и идет… Я помню, как выглядит Зима, но я не знал, что в ней так много печали.       Я становлюсь похожим на человека — люди имеют жуткое обыкновение втягивать в себя. И это так странно — когда начинаешь бояться, как на тебя смотрят бумага и песок. От этого становится грустно за Пьяницу, и за Леди. А если честно — и за Поэта.       Я боюсь, что скоро посмотрю в зеркало и перестану быть Сентябрем. Что не смогу быть как Поэт, как я — но много раньше. Мне страшно, Осень, слишком холодно, снежно и темно. Поэт говорит, что надо подождать (как в той песне о летних дождях) до весны. Но я не верю, а неверие — свойство людей…       Скоро весна. Сентябрь? (Мальчик?..)»       Это письмо он написал черными чернилами. Продолжить сказку надо тем, что теперь Сентябрь действительно жил с Поэтом и очень, очень устал. Устал видеть людей, отличать их, устал от того, что они размокали от снега (как и он начинал от него увядать), устал чихать от пролетающей пыли. Люди начали видеть Сентября, и теперь уже он от острых ненастоящих и призрачных взглядов хотел убежать, как Леди и Пьяница. Только — забыл как. Он объяснял это в первую очередь себе, что они только тени — объяснял долго, заняв в комнатушке Поэта всю стену. И самым страшным было то, что уже не верил себе маленькому. Поэт возвращался, качал чернявой головой и поднимал заплаканного, как в детстве, Сентября.       Поэт не пил, и, в самом деле, писал стихи. Он жил ими и дышал, и долгое время Сентябрь думал, что он бумажный. Но под слоями написанной «в стол» лирики сияли зоркие зеленые глаза, похожие на двух потерявшихся мотыльков. Мальчику не пришлось ему ничего объяснять — поэты и мечтатели все понимают сами, правильно или нет. Когда они встретились, все стены Города уже были исписаны поиском настоящих людей, а мел у Мальчика снова кончился, и в этот раз «Сентябрь» звучало на больном январском снегу. Мальчик возненавидел зиму, как когда-то ненавидел желтые мягкие яблоки. Он боялся мира, который оказался за стеной сада. Он никогда вслух или мелом не жалел об уходе, не мечтал о возвращении. Мир разочаровал, мир удивил. Так же и мы находим мир, в который мы вваливаемся, впадаем с криком.       Внутри Поэта гремели песни, в его глазах горели языки пламени внутренних костров. Где-то он украл для Сентября мел. Говорил мало, и с радостью бы тоже все время молчал. Мальчик не сказал ему ни о Пьянице, ни о Леди, ни об Осени. Люди с кострами внутри понимают либо все, либо ничего. Поэт же понимал все, и страшно об этом жалел. Он немногим старше Сентября, как и он, знал какую-то до безумия жуткую и важную истину. Мальчик ее говорить не хотел — от нее в слепом взгляде Пьяницы, в красных усталых глазах Леди появлялись слезы. А Сентябрь не хотел отпускать и Поэта — он стал слишком человеком для этого. Поэт же ее знал, очень точно, вплоть до шорохов ее движений ночью и изгибов ее силуэта.       А Сентябрь слышал из песни внутри Поэта, из его околоправдивых, блуждающих в потемках стихов, что как только тому хватит сил сказать правду не внутри, но снаружи себя, то Мальчик должен будет уйти. Они с Поэтом до жути похожи. А похожим людям зачастую только и остается, что смотреть друг на друга, и удивляться.       Так и случилось — случилось скоро. Поэт вбежал в занесенную снегом комнату, будто весь растерял те листы стихов, прятавшие свет. И стало ясно, что и слова уже не в силах извиваться змеями, обрастать виноградной лозой, что она прорвется сквозь такого маленького, такого тусклого человека прямо и невпопад. В комнате стало тепло, в Сентябре — зябко. И из размытых стихов, из самого клубка-сердца, из всех запахов отсыревших, почуявших весну оконных рам и из чаинок на дне кружки сложилось то, что осталось в Мальчике еще от Осени.       Поэт мог сказать о лодке и рыбаке, мог сказать о поле и единственном в нем воине, о неживых перелетных птицах. Но сказал просто, позволив словам впервые бежать прямыми путями, щедро, не переживая, что те по простоте своей испугаются и сотрутся. — А мы все — одни. Навсегда одни-одинешеньки. Ты ведь знал это, Сентябрь?       Тот кивнул. — И мы — то, что мы делаем с собой сами… — Нет.       Поэт замер, а Сентябрь вывернул пустые карманы и грустно посмотрел на руки в мелу. — Нет. Мы состоим из всех, кого мы встречаем, глупый Поэт. Но ты был почти прав… Все самое страшное и хорошее, все кошмары и грезы, катастрофы и везения никогда не делают вещи и обстоятельства; все в этом мире с людьми делают люди.       За окном все залепил снег. Приближалась весна.