Новая кровь

Королевскому гвардейцу по долгу службы положено видеть более прочих. Он, белый плащ, — неусыпная тень, на которую опирается благополучие монарха и его семьи, и сир Эртур давно и накрепко сросся с тем, что означало беречь Рейегара Таргариена. Однако оградить того от исполненных восторга и трепета взглядов будущей жены было не только бесчестно, но и находилось за пределами долга, как такового. Смотреть и знать, что пламя Серсеи Ланнистер дико и молодо, оно влечет молодого короля, как и любого мужчину, и улыбка его, когда песенно-прекрасная невеста, покрытая черно-алым плащом дома Таргариенов, протягивает ему свою белую ладонь, нежна и искренна. Слышать все до последнего слова, как если бы девица вверяла тихий шепот им обоим, мужу и рыцарю, не оставляющему поста даже в праздный час. Невыносимо, мерзко, горько. А хуже того, что Рейегару известно, какого ему, для того и взял с дорнийца проклятое обещание быть подле него, памятуя о южной буйной крови, и о гордом нраве. Пустить бы вас в пекло, выше величество, а следом и милорда десницу, с которым вы подвинули с трона старого короля! Едкой горечью на языке тлела замолченная обида — вот только на что? На женитьбу ли, радость ли Рейегара по этому поводу, или же на то, что вынужден стоять здесь и подставляться пощечинам, подаренным его серебряным принцем? А внизу люди пировали, вскидывали кубки с вином, гудели голоса, выкрикивая тосты, звенели блюда, и бряцали приборы. То и дело тот или иной конец залы разражался хохотом, особенно лютовал Роберт Баратеон, уже изрядно захмелевший и будто готовый пуститься в пляс прямо на уставленном посудой столе. Причем лорд Стеффон не прилагал ни малейших усилий, чтобы урезонить старшего сына, разумеется, если не считать залихватских хлопков по спине и громовых перешучиваний с соседствующим лордом Старком, от которых смехом взрывалось еще добрых десять человек. Посреди этого веселья отмалчивались лишь леди Кассана, подкладывающая редкозубому мальчугану подле нее овощей на блюдо, да второй наследник — угрюмый и угловатый Станнис, от кислого вида которого еда на его тарелке должна была покрыться плесенью. Впрочем, таковых было немного. Мейс Тирелл веселил красивую жену анекдотами, дорнийцы, сидящие на возможном отдалении от них, затянули песню, круто рознившуюся с той, что играли дворцовые менестрели. Рейегара любили, еще более за то, что сменил полубезумного Эйериса, и свадьба его почиталась за личный праздник. Лишь от одного стола на сира Эртура дохнуло схожей с его болью. Прямиком у самого возвышения терзал далеко не первую чашу вина огненно-рыжий лорд Коннингтон, чьи волосы и борода несколько поблекли в неверном свете свечей. Будь на то воля Эртура, он был бы столь же пьян сейчас, но не смел. — Вы покажете мне Летний Замок, ваше величество? — щебетала тем временем, пока Дейн мысленно породнился сердцем с безутешным Джоном, леди Серсея. — Никто не знает о его тайнах больше вас. Она заглянула Рейегару в лицо, и по тому, как искры восторга в ее зеленых глазах на миг потускнели, сменяясь недоумением, Меч Зари понял, что благородные черты короля подернула тень тех же воспоминаний, что посетили его. О том, как заостренный серпик месяца просачивался белесым светом сквозь разверстый камень, как холодные, облитые этим сиянием плиты царапали спину, а сам Рейегар, нагой, бледный и темноглазый, казался наваждением. Стоило лишь теснее притянуть его бедра к себе, обхватить жаждущими руками крепкие плечи, переворачивая на подстеленный плащ, и самому навалиться сверху, чтобы быть уверенным, что это не сон. — Чему вы улыбаетесь? — донеслись участливые слова маленькой львицы, ей едва минуло четырнадцать, а в тоне уже угадывается отцово стальное выражение. Эртур неприметно коснулся плеча Рейегара рукой, облаченной по случаю праздника в белую кожу заместо кольчужной рукавицы. Мышцы его под толстой, вышитой золотом парчой дублета были ощутимо тверды, но ладони друга он не скинул, напротив, осторожно подался ей навстречу. — Это место и впрямь много значит для меня, миледи. Быть может, однажды мы посетим его, — голос его потек бархатной рекой, в нем чувствовались одновременно и ласка, и металл, что заставило Серсею несколько унять былую резкость в обращении. — Только однажды? — кокетливо переспросила она, на что Рейегар промолчал, не подобрав достойного ответа, а, вероятнее, намеренно надавливая этой тишиной меж ними на чувства молоденькой жены; он задумчиво повел большим пальцем вдоль тыльной стороны ее ладони, но Эртур, не отстранившийся от него, видел не уходящую скованность его плеч. Из неспешных напевов музыка незаметно вылилась в пляс. Зазвучали рожки и флейты, перезвон арф рассыпался в гулком бое барабанов, протяжно загудели волынки. Первый танец плясали король с королевой, а вокруг них собирались прочие лорды и леди, пестрящие шелком и бархатом нарядов. Вот принц Оберин, по прозванию Красный Змей, закружил в объятиях хрупкую черноокую Элию, трепетали осеннего цвета косы девиц Талли, неловко улыбался, меняя руки, юноша из Старков рядом с сестрицей. Эртур не удержал смешка при виде лукавого кокетства Эшары, в своих сиреневых разлетающихся одеждах, должно быть, олицетворявшей для парнишки истинный грех. Та неожиданно подхватила взгляд брата и скорчила рожицу. Мимо прогарцевал неугомонный Роберт, выводя в середину хорошенькую девушку в нежно-голубом платье. Все смешалось в дикую круговерть: розы, рыбы, русалки и морские коньки, желуди, львы, орлы, кракены и черепахи, деревья менялись с яблоками, в один миг мелькали драконы, в другой — пламенные солнца. Маленький принц Визерис, гордый и важный, облаченный в красивый дублет, расшитый багряными рубинами по темени ткани, танцевал со смуглой девочкой, в которой от охрово-желтого платьица и до плавной грации движений чувствовался Дорн. — Праздник ему на пользу, в последнее время он много беспокоится без причины, и оттого сердится, — раздался тихий говор совсем рядом, и Меч Зари едва подавил возглас досады: подкрасться к нему было задачей не из простых, но Рейегару Таргариену все легко сходило с рук. Он замер подле Эртура с безмятежным выражением на гладко выбритом лице, но индиговые глаза таили в глубине себя тревогу. Быть может, она оставалась в них все время, но рыцарю удавалось видеть лишь улыбки и выверенные жесты. О чем ты думаешь, когда нужно улыбаться так искренне? — Я много думал об этой свадьбе, — сказал король, проницательно взирая на сира Эртура из-под темных, словно черненое серебро, бровей. — Думал о тебе и обо мне. Не «о нас», а именно так, как было сказано. Рейегар не терпел слияние двоих в одно, тем самым обезличивающее каждого в отдельности. Единственный раз, когда он допускал «мы» значил только то, как ему хорошо и больно одновременно, значил мне сложно дышать и сделай так еще. — Серсея красавица. Воистину, твоя жена станет украшением нашего двора! — отсеивая эти теснящие грудину мысли, заметил Эртур и уколол собеседника пурпурным прищуром. Рейегар негромко засмеялся: — Раньше ты называл так меня. — Украшением ты считался, будучи принцем. Теперь ты король, — и не должен более столь нагло просить похвал и комплиментов. — Верно, — он вздохнул и поморщился, словно зубы у него во рту заболели все разом. — Серсея красива, но песня, сложенная о ее отце и его врагах, не столь чудесна. Мой отец вел себя глупо, ссорясь с Тайвином, я не допущу той же ошибки. То, в каком тоне он говорил теперь, резко рознилось с услышанным Эртуром из беседы со львицей. Сухая деловитость и расчет заместо былого участия — таким же юный король был, когда речь заходила о глупой и внезапной смерти Эйериса, которая, если и осчастливила Семь Королевств, то не сделала того же с ним самим. И поди разбери, где Рейегар не играет, а где прикидывается. — Так и привел бы льва в постель, раз уж на то пошло. Не стоило произносить этого, но в Эртуре давно копились злость и желчь, заставившие бледные в голубизну щеки Таргариена побелеть еще пуще. Благо, они успели отойти от королевского стола, где на возвышении недвижимой, безразличной к всеобщему веселью статуей восседал лорд десница неподалеку от вдовствующей королевы Рейеллы, лишь недавно, спустя год после смерти мужа, снявшей траур по нему. Пурпурное платье и поздоровевшее неуверенным румянцем лицо делали ее чуть моложе, чем белый рыцарь помнил с того времени, когда постель ее не была одинока. — Послушай, — Рейегар буквально силой вынудил его ответить на устремившийся к нему внимательный взор. — Никто не забирает меня у тебя. Это все, — он окинул небрежным взмахом руки происходящее у себя за плечом. — Не более, чем формальность, которая привяжет к нам Ланнистеров. — Но Серсея влюблена. Усмешка его показалась прохладной: — Она влюблена в короля и в себя в качестве королевы, влюблена в образ, созданный менестрелями. Меня она не знает. Едва ли кто-либо вообще в действительности знал Рейегара со всеми его выдумками, планами и загадками. Об этом Эртур ему и сказал, чтобы пресечь поток высокопарных фраз, выходящий из его красивого рта. Вот только попробуй смути человека, воспитанного Эйерисом и грязными повадками Королевской Гавани. Он смотрел вперед, на танцующих, и лишь суровая складка в углу губ говорила о том, что слова нашли отклик в глубине него. — Красивая пара, — изрек Рейегар, и сложно было понять, к кому именно он обращался, все еще к Эртуру или к самому себе. Белый рыцарь проследил направление его взгляда и мысленно согласился с ним: невеста, обнажившая прежде скрытое плащом мужнего дома сверкающее нитью крошечных бриллиантов роскошное одеяние из алого шелка и золотой парчи, кружилась в руках брата-близнеца, такого же златоголового и яркоглазого, — даже одеты они были, точно на подбор, как если бы один человек разделился на две половины и сделался мужчиной и женщиной. — Джейме с нее глаз не сводит, а она это знает, — продолжал Рейегар, и сир Эртур ощутил нетерпение от непонимания того, на что он намекает. Вот уж где взаправду черти водятся, так это на душе Последнего Дракона. Он вдруг стиснул рыцарю руку повыше локтя, воздел к нему опасно полыхающие фиолетовым пламенем глаза и промолвил, как приказал. — Идем, я тебе будто кое-что должен. Они покинули празднующий чертог, но в темных покоях, в которые Рейегар загнал его, музыка была лишь немногим глуше. Эртур не сдержался и ударил того по щеке, не сильно, но тяжелая корона одного из Эйегонов-предшественников, звеня зубцами, сверзилась с головы короля. — Какого черта не Уэнт, не Ливен Мартелл, не сир Барристан?! Почему я должен был стеречь то, как ты милуешься со своей львицей? Тебе ведь все неймется, должно быть! Его величество заскучал бы! Белый рыцарь снова размахнулся, но Рейегар оказался быстрее. На бледной, выступающей углом скуле несмело розовел отпечаток Эртуровой ладони, и индиговый взор, когда он перехватил карающую руку, полнился тоской. Это провело Эртура на мгновение, которого, впрочем, достало, чтобы Дракон, подло заломив тому пальцы, с силой оттолкнул его от себя на ветхий, бархатистый от пыли стол. Та взметнулась в воздух сизым облаком, оседая на белых одеждах повалившегося на него гвардейца. К тому времени, как Дейн осознал Рейегарово коварство, тот успел бережно отложить корону в место, сокрытое от взора гневливого дорнийца, и теперь неспешно наступал вперед. — Ты лицедей и прохвост, — без злобы пожурил его Эртур, оттряхиваясь. Будучи мальчишками, они, наследный принц и королевский воспитанник, дрались чуть не каждый день. Рейегар любил читать старые книги в одиночестве и не на шутку сердился на докучливого Эртура, нарочно приходившего донять его. Однажды ты отыщешь там, что такое меч, и, быть может, научишься сжимать кулак, насмешничал он до тех пор, пока принц взаправду не вычитал нечто подобное и крепко поколотил Дейна палкой. А в один год они вдруг выросли, и Рейегар позвал злослового шутника за собой в Летний Замок. О том, каких затрещин закатил им обоим король Эйерис за побег, Эртур предпочитал не вспоминать. — Знаю. А ты мог бы быть и проницательнее, — улыбка его была улыбкой тринадцатилетнего мальчика, видящего в звездах в просвете каменного разлома некий древний секрет и спешащего о нем рассказать. В тот первый раз они не нарочно жались друг другу, согреваясь идущим от тел теплом в холодной, словно стеклянной в лунном свете ночи, а целовал Эртур намеренно, чтобы серебряный принц замолчал — его тревожили эти странные басни о кровавых звездах, драконах и огненных мечах, но еще более — смысл, коим наделял их Рейегар. Он надеялся, что сейчас тот говорил лишь о пользе союза с Утесом Кастерли, в душе уже простив ему выдумку со свадьбой и шепотки Серсеи. Горячее дыхание дразнило рыцарю шею: роста они были одинакового, всему виной привычка Рейегара склоняться вот так, словно в запахе Эртура он находил покой. А быть может, приписывал возбуждение Меча Зари своему невозможному жару — с чем, правду говоря, не поспоришь, в таком случае. — Ты прав был, Эртур, назови меня слабаком, но я не хотел быть один с нею, даже когда это было важнее всего. Но это ли не честность — я не утаил от тебя ни слова, сказанного ей?.. Хотя мог пообещать касаться ее трепетно и любить крепко… — Еще бы ты распустил свой грязный язык при ее отце, — Эртур с тихим смехом оборвал его вязкий, как туман над болотами, шепот. — Вот посмеемся, когда по прошествии седмицы со свадьбы, менестрели заведут новую песню: «Вот так напасть, это ж надо попасть дракону в львиный силок. Не учел он, глупец молодой, Кастамере печальный урок», — затянул он, нарочито гнусавя в нос, криво слепленный куплет. Рейегар, смеясь, вскинул среброволосую голову: — Только если тем менестрелем будешь не ты. Если мне перепадет право последнего слова, я сложу реквием по себе сам! — Не перепадет. Буря из слез девиц Вестероса не по зубам даже Тайвиновым «дождям», и ему это известно. Даже в полутьме видно было, какими лукавыми сделались глаза Последнего Дракона, на губах блуждала усмешка. — Ты стоскуешься по мне вперед любой из них, — он завозился с пряжками и креплениями на нагрудном панцире Меча Зари, при этом не сводя с рыцаря темного наглого взгляда. — Ладно будет, коли Серсея привыкнет видеть тебя подле меня, тогда не придется громоздить оправдания и ей, и Тайвину. — Ему бы прежде уследить за своими львятами, а уж после за нас браться. Эртур ослабил последнюю пряжку из удерживающих белоснежные латы Королевской Гвардии, избавление от столь тяжкого груза принесло облегчение. Он с большим удовольствием опустился бы на изъеденный молью пуф, а того лучше будет возвратиться в Белую башню и налить пряного дорнийского, чтобы прохладить пересохший рот. Так ему казалось до тех пор, пока кожу не начало печь столь очевидно, что отворачиваться от Рейегарова настойчивого взгляда сделалось невозможно. Прямой, словно копье, король заглядывал в самое сердце, неистово теснившее реберную клеть, словно имел место быть тайный сговор меж ним и Рейегаром Таргариеном. И он мог бы не прикасаться вовсе, чтобы по венам Эртура, шипя и распаляя, бросился дикий огонь. Но теперь, когда горячие даже сквозь материю камзола ладони опустились ему на грудь и замерли так, душная, тягучая истома заглушила вконец мстительный голос в голове, говорящий, что после всего Рейегар поболее любого заслуживает отказа. Ударить его было бы приятно, думал рыцарь, но сейчас оба они задыхаются. Ты простил меня, Меч Зари, печально улыбались индиговые глаза Дракона, а сам он лишь сказал: — Слышишь? Время моей любви. Я пел ее на пиру в честь помолвки с Серсеей, а ночью мы любили друг друга, как никогда. Из Великого чертога и впрямь доносилась сладкая и нежная, как первый мед, мирийская песня, по вине которой год назад несчастный Рейегар дал привязать себя к кровати и иметь до изнеможения, пока солнце не встало над Красным Замком. — Я ценю, что ты зовешь это любовью, — усмехнулся Дейн и до боли стиснул тому запястья; будь они обнажены, на коже остались бы багровые отметины — почти такие, как после кожаных шнуров на утро, следующее за упомянутой ночью. Рейегар поморщился, и слова его зазвучали не столь уверенно, как могли бы, исходя из вызова, написанного на шало вспыхнувшем лице: — Потанцуй со мной. — Разве только в твоей заднице. С проворством сумеречного кота он отнял руки, прерывая прикосновение, и спрятал те за спину, как делал всегда, чтобы скрыть смущение. Сам того не желая, Рейегар из замкнутого мальчугана вырос в мужчину, слишком далекого от грубости, похабщины и суеты чуждого ему мира. Это стало бы очевидно любому, не научись серебряный принц лгать и притворяться перед теми, кто не искал правды за выдуманной личиной героя легенды; лишь в своих балладах он приспускал маску, и тогда все плакали, чувствуя вместе с ним окружающую каждого боль и жесткость, где нет места свободе, чистоте и любви. Как знать, понял ли это Тайвин Ланнистер, что задолго до смерти Эйериса предполагал лучшее будущее за его наследником. И поймет ли его молодая жена, если самому Эртуру, проведшему подле него больше времени, чем в родном Звездопаде, порой с трудом удавалось разгадать, что за думу забрал себе в голову Рейегар Таргариен? Собственные мысли заставили устыдиться: быть может, он единственный, кому тот мог открыться в полной мере, а Эртур, вопреки всему, вновь и вновь допускал, что Рейегара влечет иной путь, помимо всеобщего блага. Год назад, когда король якобы не перенес штурма Сумеречного Дола, и по прошествии шести лун — когда Лев и Дракон решили соединить свои дома великим союзом; вчера, видя скуку Таргариена накануне свадьбы и арфу, поющую под его неспокойными пальцами для девочки-северянки, вездесущей Эшары и притаившихся в розовых кустах рыженьких Талли; и перед венчанием, в сегодняшнее туманное утро, в ту пору, как нужно бы гнать Рейегара прочь давать клятвы жене и целовать ей руки, а он обещался в своих — быть всегда подле, не оставлять: одна плоть, одно сердце, одна душа — и позволял чужим пекельным губам запечатлеть те слова на его собственных. Так будет и этой ночью, завтра и после десятков лет, которые научат Меча Зари принимать не только Серсею Ланнистер, но и ее детей. Эртур сомневался в каждом Рейегаровом мотиве, каждой фразе и мысли, и лишь в любви к нему, — в это мгновение, посреди пыльной комнаты, где лощеный король казался мраморной статуэткой, брошенной в дешевой лавке на Блошином конце, здесь и сейчас, — он доверялся только ей. Ладони, по-прежнему одетые в грубую кожу перчаток — оттого и след от слабого удара все еще хранил бледно-красный оттенок — легли на тонкую талию, притянули ближе, тогда-то рот Рейегара разошелся в усмешке, значащей, что он рад получить желаемое. Совершеннейший мальчишка, даром, что король, нынче обменявшийся плащами с нареченной. Но теперь пришел черед Эртура играть и получать; он подхватил Рейегара под локти, чтобы было ловчее и таким манером двинулся вперед нарочито ленивой поступью легких шагов, тесня того в угол комнаты, к злополучному столу, едва выстоявшему после столкновения с тяжелым телом гвардейца несколькими минутами ранее. Каблуки нарядных сапог эхом простукивали каждое движение, скрипуче царапали досчатый пол, когда их владелец пытался воспротивиться натиску. Рубины и опалы, тускло поблескивающие на бледных пальцах Таргариена, не дали бы переплести прикосновения, захоти Эртур взять его за руку, и сложно сказать, учитывал это Рейегар или же так произошло случайно. Однако не приходилось удивляться, что даже это — очередная игра, повестись на которую Дейн отважился сам. — Была моя любовь, как снег, прекрасна, и волосы ее — как свет луны… — чарующе, но с несколько неживой, искусственной печалью лилось из-за стены. Эртур все также удерживал короля в кольце рук, и потому его насвистывание, пусть и попадающее в ноты и мелодичное на свой лад, приходилось в самое ухо и перебивало ход мыслей. Ровно как и то, что мир спустя много часов оставил их наедине, без нежеланных разговор и жалящих взглядов, как горячее дыхание, ложившееся на лицо и бесстыдно льнущее гибкое, точно тростник, тело — удержишь ли ты любовь женщины, коли сам привык, что тебя добиваются, серебряный мой? — Я назову сына твоим именем, если пожелаешь, только не сердись, угрюмый рыцарь, — он, верно, хотел испросить извинений, но это бы значило, что Рейегар Таргариен чувствовал себя не правым. — Мы оба знаем, что имя сыну твоему — Эйегон, а сестрам его, не иначе — прозвания драконовластных воительниц. Не болтай попусту. Шнуровка драконьего дублета с треском разошлась, драгоценные каменья в петлицах посыпались, стуча о древние половицы. Нагое тело обожгло неизбывным жаром, когда Рейегар, подаваясь навстречу жестким ласкам любовника, выпростался из пришедших в негодность одежд. Сейчас Меч Зари целовал своего короля, прекрасного, что рассвет после самого темного часа, и пахнущего пепелищем каждой из его надежд, однако же — снова — лишь для того, чтобы ни слова более не сорвалось с этих уст. Быть может, он и впрямь боялся опять обнаружить в них ложь.