Обнаружение родственной души ведет к тому, чему вас этот мир не научил.
Цвет. Это слово вдруг становится смыслом жизни в мире, где его не существует в принципе. До определенного момента. И что удивительнее, до определенного случая. Или же человека. Мы растем бок о бок, едва ли не с переплетенными пальцами и с потерянными в облаках головами. Иногда я путаю облака в окне с сигаретным дымом внутри дома. Отец курит слишком много. Это кажется красивым, удивительным, манящим и давящим. До первой реанимации. Все бы ничего, я, клянусь, даже и не заметил бы. Но моя астма развилась, как следствие. Ты меня успокаиваешь. Впервые, когда нам по девять, когда я возвращаюсь из больницы, ты берешь меня за руку, проводишь большим пальцем вдоль вены и говоришь, что рядом. Что не покинешь. Что люди, по-настоящему счастливые, которые все уже обрели, говорят, что вены синие. Что человек намного ярче, чем может показаться на первый взгляд. Что внутри – цвет. Возможно, он просто спрятан? Утерян? До определенного случая. Возможно, это только выдумки, Курт. Все придумано до нас, но… Синие. Что это вообще должно значить? Депрессия. Она приходит, когда исполняется шестнадцать. Медленно, царапая изнутри. Когда все сказки вдруг оборачиваются враньем, ведь где он? Где этот долбанный цвет, о котором нам с детства так сильно втирали? Возможно, он и не спрятан. Возможно, вырастая, понимаешь, что в мире, где чего-то нет, мы привыкли жить ожиданием. В мире, который живет под бешеным циклом, превращения в монстра и эгоиста, в холодное и отстраненное существо. А все потому, что однажды вместо тепла он получил пощечину. Вместо объятий пустоту. И его не поцеловали, а укусили, оставили метку. И под этой меткой он жил отвратительным маргиналом в ожидании своего превращения. Еще не монстр. Уже не человек. Серое. Мы больше не держимся за руки. Сладкое, детское, милое Куртси тебе больше не нравится. Может быть, все взросление? Все дело в нем? Будучи подростком, многое может не нравиться. Может, всему свойственно забываться. Я забываю об астме. Я почти о ней и не помню, только вот твое обещание. Твои детские глаза перед моими глазами и твои руки, такие близкие. Улыбка от мягкого Куртси, шепотом, почти невесомого, вгоняет меня в депрессию. Этого больше не происходит. Тебе больше не нравится, что я зову тебя так, не нравится наше общее время, не нравлюсь я. Я бы тоже себе не нравился, Курт. Если бы я мог смотреть со стороны, если бы мог наблюдать, я бы тоже сказал, что я не больше, чем серый. С этим миром я слился, с этим миром мы - одно, и вряд ли когда будем порознь. Мысли. Их слишком много. А еще больше облаков. Ведь все больше людей из моего окружения курит. Наступает момент, когда между ними и дымом не остается, не существует разницы. И мне кажется, что я парю. Что я плыву, ведь дышать нельзя. Дышать означает, что детские травмы дадут о себе знать. Естественная потребность перерастает в запрет. Ведь отец курил слишком много. И однажды я просто передышал. Однажды я просто переждал того, о ком никогда и не знал. Твой парень курит, но ты отказываешься. Мы больше не держимся за руки, но тебя все еще волнует, чтобы этот запах тебя и меня не касался. Возможно, ты волнуешься. Скорее всего такая забота всего лишь стала привычкой. Я тебе не нравлюсь, но ты пытаешься. Я тебе не нравлюсь, но ты стараешься, мы ведь братья, и, видимо, это то единственное, что между нами остается. Ты – яркий, громкий, настойчивый. Сладкий. Насчет вкуса не уверен, но я наслышан. Блейн слишком громкий и впечатлительный. Курт, ты настолько яркий, насколько это возможно в мире, где цвет отсутствует. Где цвет выдумали, чтобы успокоить детей, чтобы успокоить людей, чтобы успокоиться, чтобы жить ожиданием, ведь мысль о чем-то большем заставляет забывать о дерьме, которое скопилось повсюду. Ты обесцвечен, как и все, но сияешь. Ты все еще грезишь о том, чего не бывает. А я меркну. Так скучно жить, когда ничего не обещано, верно? Цвет выдумали. Я гуляю под солнцем, которое еще не совсем жаркое. Я гуляю под облаками – под настоящими – и думаю, что депрессия не кончится. Ну и что, что восемнадцать? Что вчера был выпускной? Что я один вернулся домой, а ты поехал к Блейну. Ты остался с Блейном, а я добирался сам, ведь забыл свой баллончик дома. Друзья поняли. Ты, возможно, просто не услышал. Ты, возможно, отвлекся лишь на секунду. Когда тебя целуют, тебе не до братьев. Тебе не до привычек, о которых можно вспомнить и позже. О которых, в принципе, можно не вспоминать. Само о себе заявится, как только встретимся, как только вернешься. Ты вернешься другим. Говорят, это случается после первой близости. Если душа твоя, начинаешь видеть. Но ведь это все сказки, я давно определился. Солнце горит белым, и я забываю, что мы не общаемся. Я тебе не интересен и я забываюсь. Мне на мгновение снова девять, и ты рядом. Ты – внутри. И ты – цвет. Которого нет. Я умею обманываться. Держаться за то, чего у нас нет, и верить в то, чего не существует. Жить иллюзиями, в городе, который успели выстроить мысли, и в мире с открытыми глазами, в котором мы просто ничего не успели, не захотели сотворить... - Хей, Карсон, - если время бетон, то я в нем вязну, и твой голос звучит издалека, из-за стен, за которые мне не добраться. - Привет, Курт, - не хочу открывать глаза. Мне девять, у меня приступы астмы, и я все еще верю, что цвет существует. - Отпадный вечер был, правда? – ты двигаешься, а я стою, я замер. Солнце горит где-то сверху, где-то совсем далеко. А ты сгораешь ближе, твое тепло где-то тут, где-то рядом. Ты сияешь, и это работает против меня, это работает так, что затухание происходит быстрее. - Ага, - мое безразличие – лишь обман. Лишь попытка хорошо соврать. Снова. Я чувствую запах сидра, но не вижу тебя. Нам снова по девять. Тебе не восемнадцать. Под моими закрытыми веками нет депрессии. - Эй, Карсон, - и стен нет, и мое имя, сказанное тобой, вдруг сладкой пылью оседает на губах. Ты слишком близко, - с тобой все в порядке? – я лишь пытаюсь забыть, пытаюсь напомнить себе, что фантазия необходима. Что она – лишь мотив, что без какого-либо стимула людям просто не выжить, а мне в особенности… - Все окей. Мне в особенности не жить. Врать тебе не хочется, но мы впервые за долгое время говорим (слава алкоголю), мы существуем (слава!), и нам не девять, нам восемнадцать, депрессия все еще здесь, внутри, а цвета нет. Цвет выдумали, цвет превратили в обещание, в мире, где люди привыкли ничему не учиться. Ни к чему не стремиться, и лишь… увязать. Но твои руки на моей шее (о, эта чертова манера привлекать к себе внимание, которая досталась тебе от матери), и улыбка, которую я чувствую прежде, чем вижу, и глаза, близкие, яркие, серые, взрослее, чем я помню, в два раза. Все это вдруг опаляет. Я открываю глаза.Обнаружение родственной души ведет к тому, чему вас этот мир не научил.
Моя фантазия вырывается из-под век, превращаясь в калейдоскоп.