Ангелы ни при чём

— Задолбали, — ворчит Юра, понимая, что никуда теперь уже не деться. На ближайшие полчаса его незавидная участь решена и так же неизбежна, как вечерняя тренировка. Глупо было бы надеяться, что на финале Гран-при в Сочи «Ангелы Юры» оставят его в покое. Если уж даже в Барселону в прошлом году просочились… Что это вообще за Гранд-отель, который пускает в фойе всякий сброд? Что ещё за «они просто посмотреть», музей тут, что ли? — Юрий, надо зарегистрироваться, — зовёт Фельцман, размахивая кредиткой. — Яков, я устал, давай сам! — не выдерживает Юра и, натянув капюшон ещё ниже, на самые глаза, обречённо тащится за вцепившейся в его рукав фанаткой. И огрызнуться толком нельзя, вон Лилия как глазищами сверкает, того гляди разорвёт на сотню маленьких Плисецких, поумнее да посговорчивее. Уши закладывает от девчачьего визга на грани ультразвука. Кто-то из «Ангелов» уже успел стянуть с кумира вечный капюшон и нацепить такие же некомими, как у всех остальных, — фронтальные камеры десятка телефонов безжалостно демонстрируют Юре собственную кислую физиономию. Он давно уже не пытается улыбаться своим фанатам, много чести каждому встречному. «Ненавижу!» — бьётся вместе с пульсом в мозгу и сжатых кулаках. Юра начинает про себя считать до десяти. Отчасти чтобы успокоиться, отчасти чтобы дать возможность этим пушистым мамочкам разбежаться самостоятельно, без применения грубой фигуристской силы. — Ух ты, он такой популярный, — отвратный французский акцент режет ухо почти так же, как недавние вопли толпы. — Об «Ангелах Юрия» тоже знают все. Такие же дикие звери, что и их Плидводитель. Вот же не было печали. Из лифта выходит этот имбецил Джей-Джей и тёлку свою накрашенную тащит за каким-то хреном. На заднем плане потихоньку разгорается пламя войны между российским и канадским фанклубами, и на сей раз Плисецкий действительно готов возглавить своё кошачье войско и первым броситься на врага: — Слышь ты, неудачник, — рычит он, почти хватая Леруа за грудки, — лучше заткнись и сгинь с глаз моих, пока я не засунул осколки твоих чудесных очков от Прада тебе в… — Разрешите пройти, — вдруг раздаётся откуда-то из-за спины густой грудной голос. Высокая брюнетка со странной причёской, явно старше Юры года на три, учтиво вытаскивает один наушник и выжидающе молчит. В фойе вдруг становится подозрительно тихо. Фанатки с обеих сторон злобно зыркают на чужачку, посмевшую приблизиться к их драгоценным идолам. Юра глотает окончание своей фразы вместе с воздухом. А Джей-Джей поспешно натягивает дежурную звёздную улыбку и делает шаг назад, давая дорогу: — Конечно, мисс, проходите! Черноглазый взгляд девушки безразлично скользит мимо канадца, но почему-то задерживается на лице Плисецкого. Коридор свободен, однако она не спешит уходить. Звенящая тишина давит всё сильнее. — Э, чего уставилась, курица? — выпаливает Юра раньше, чем успевает включить мозг. Брюнетка в ответ многозначительно, но малопонятно молчит, возвращает обратно наушник и уходит, не оборачиваясь. Напряжение в воздухе рассасывается по мере того, как пустеет фойе. Кажется, кто-то из тренеров наконец решает вмешаться и выгнать вездесущую толпу из отеля. Леруа тоже сваливает куда-то под шумок, ну и хрен с ним. Сейчас только одна мысль занимает всю голову Плисецкого, настойчиво долбясь в череп изнутри: «Это щас вот чё такое было?!» Вечером на тренировке Юра невозможно лажает. Забывает связки, спотыкается на дорожках, падает на выходе из тулупа. Яков орёт не своим голосом, но ничего нового сообщить пока не может. Послезавтра финал, снижать заявленную сложность означает провал, «возьми себя в руки или голову вместе с нимбом сниму!» — всё это Юра и сам знает. Но даже огрызаться нет сил. Что за… Лилия звонко хлопает в ладоши и отправляет его переодеваться. — В таком состоянии на льду тебе делать нечего, — резюмирует она. — Не хватало ещё травм перед финалом. В раздевалку Плисецкий почти ползёт, держась за бок. Ругается сквозь зубы и понять не может, что происходит. Его как будто крутит изнутри, в узел завязывает, дышать мешает и вырвать не даёт. Да что за фигня-то?! В номер Юра вваливается следом за Лилией, мечтая только о том, чтобы поскорее уснуть и забыть этот день к чёртовой матери. Можно даже без душа, хотя Яков наверняка заставит. — День отстой! — тянет Плисецкий, падая лбом в диван. Очень хочется выклянчить ибупрофена или хотя бы пустырника, чтобы заглушить эту ноющую тупую боль в груди, но Юра просит только чай и отказывается от ужина. Мужик он или где? В жизни от невралгии не страдал, с чего бы теперь? Он залпом выпивает три кружки горячего чая подряд и ложится спать на два часа раньше обычного. И всю ночь ему снится всепоглощающая чернота. Утро не приносит долгожданного облегчения. В силу возраста и строжайшего спортивного режима Юра не знает, что такое похмелье в полном смысле слова. Но если бы его спросили, он бы назвал своё состояние сейчас именно так, слишком уж подозрительно совпадают общеизвестные симптомы. Общая слабость, головокружение и жуткая мигрень, от которой вчерашняя угроза Якова снять голову становится всё привлекательнее с каждой минутой. Тренер смотрит долго и тяжело, молча протягивает Юре блестящий блистер. Ибупрофен. Кто бы мог подумать. Плисецкий не удерживается от смешка и тут же кривится от боли, хватаясь за висок. Неслабый такой прострел. — Значит так, чтобы на льду я тебя сегодня не видел, — ворчит Яков, переведя косматые брови в почти сочувственное положение. — Отдых, свежий воздух и никаких чипсов, всё ясно? Узнаю — убью. Блеск. Мало того, отвлечься теперь тренировкой нельзя, так ещё и в номере не отсидеться. Достопримечательности, конечно, штука хорошая, но в одиночку таскаться по комплексу — это же с тоски сдохнуть можно… Хорошо хоть телефон за ночь зарядил, можно спрятаться где-нибудь и позалипать в соцсетях. План с прятками летит к чертям уже на этапе разработки. Юра предусмотрительно спускается не на лифте, торчащем прямо посреди холла, а по боковой лестнице. Короткими перебежками. И его паранойя с лихвой окупается, когда на последнем пролёте он сначала слышит гул толпы из фойе, а потом, осторожно заглянув за угол, замечает тошнотно-розовые растяжки «Ангелы Юрия» и их треклятые белые некомими. Ну, блин, потрясающее утро! Плисецкий поглубже натягивает капюшон толстовки, садится на ступеньку, обхватывает колени и матерится сквозь зубы, стараясь лишний раз не шуметь. Прислушивается к голосам: вдруг разойдутся сами? Ага, разбежался. И чего теперь делать, как из отеля выбраться? Не лезть же в окно, в самом деле. В принципе, тут и на лестнице ничего так… — Так это ты караулишь или тебя? — доносится снизу. Юра в панике дёргается на звук. От подножия лестницы на него смотрят вчерашние глаза с приснившейся всепоглощающей чернотой где-то на дне. Их хозяйка держит за ручку поблескивающий металлом чемодан, похожий на огромный кейс на колёсиках. А у Плисецкого в груди опять начинает ныть, зудеть и крутить. — Походу и то, и другое, — сдавленно бормочет Юра. — Выйти хотел спокойно, а тут… — Там на улице толпа ещё больше, — добивает девушка. — Зашибись, — Плисецкий в отчаянии утыкается носом в колени. С минуту ничего не происходит. Он уверен, что черноглазая девушка уже ушла, но вздрагивает, когда снова слышит её голос: — Можно попробовать тебя спрятать сюда. Юре требуется ещё минута, чтобы осознать, что речь идёт о чемодане. Пустой, что ли? — Чего? — Вывезти, говорю, можно попробовать, — брюнетка будто в раздражении теребит молнию на кожаной куртке и притопывает ногой. — Согласен или нет? А то я пойду. Как будто у Юры много альтернатив или целая очередь желающих ему помочь. Следующие пять минут они усердно пыхтят, пытаясь упаковать вполне себе компактного Плисецкого в кейс на колёсиках. Казалось бы, в чём проблема? Миниатюрный пока что мальчик, гибкий фигурист, должен бы сложиться и аккуратно влезть, тем более что чемодан действительно огромный. Но живой тетрис оказывается немного сложнее двухмерного. Сначала Юра, стараясь не задумываться над всем идиотизмом ситуации, пытается втиснуться в прямоугольный корпус так, чтобы закрылась крышка. Не получается — несмотря на телосложение феи, в плечах всё-таки слишком широк. Приходится скручиваться в пояснице и дышать себе в плечо. Затем девушка застёгивает чемодан на все замки и молнии. Это тоже непросто, потому что в застёжки постоянно попадают то отросшие светлые волосы Плисецкого, то его шнурки на кедах, то завязки от толстовки. Когда же Юру полностью окутывает душная темнота, а чемодан оказывается наконец закрытым, поднимается и приходит в движение, юный фигурист, чуть не приземляясь на голову, с ужасом понимает, что земля и небо вдруг поменялись местами, и яростно стучит в стенку с требованием выпустить и надеется, что на этот грохот никто не сбежится. Во второй раз процедура проходит быстрее и безболезненнее. Юра уже не боится, что свернёт шею, только старается реже дышать — кто знает, насколько хватит воздуха и как далеко его повезёт внезапная спасительница, ведь они даже не обсудили этот немаловажный момент. Трясёт знатно. Конечно, нахрена амортизаторы для багажа? Но сейчас Юра отчётливо ощущает локтями, коленями и лбом каждый съезд с ковра на плитку, каждый порог дверных косяков, каждый камешек в асфальте. Становится душно, и Плисецкий прикидывает, что окажется сильнее: наваливающаяся от нехватки кислорода дрёма или бодрящие встряски от самой экзотичной поездки в его жизни? Через несколько минут, которые растягиваются на чуть меньше, чем целую вечность, чемодан останавливается, и Юра слышит долгожданный звук расстёгиваемой молнии. Первой мыслью он хочет спросить, сильно ли тот постарел и помялся за время пребывания ценной бандеролью, но свежий воздух сладким нектаром разливается в лёгких, и фигурист только сладко потягивается, разминая шею и суставы. — Как тут тихо, — приятно удивляется он, оглядываясь по сторонам. Странно, вчера он и не заметил, что рядом с отелем есть такой ухоженный и уютный парк. — Спасибо. Юра оборачивается к девушке, протягивает руку и натыкается на странный изучающий взгляд. Совсем как вчера. Вчера… Плисецкий зависает с неловко замершей в воздухе ладонью. Его внимание ещё вчера зацепила её довольно странная для девчонки причёска, но только сейчас получается разглядеть детали: длинные чёрные как смоль волосы стянуты на затылке в небрежный комель с распущенными прядями, а вся нижняя половина головы — от самых висков до затылка — выбрита почти по-армейски, под три миллиметра. «Неформалка, что ли? — проносится у Юры в голове. — Да не, не похожа вроде… Слишком стильная для простой бунтарки». «Непростая бунтарка» по-прежнему молча рассматривает мальчишку, и взгляд её даже может показаться надменным, если не знать, что они вместе только что вытворяли под лестницей в коридоре отеля. Нет, эти глаза изучают, почти оценивают. Раскосые восточные глаза, которые, кажется, вообще не способны отражать свет, а только его поглощают, как сейчас. — Бексайнур Алтын, — девушка вдруг крепко жмёт протянутую руку, и Юре кажется, что её простая кожаная митенка прожигает насквозь. — Фигасе, длинно, — в шутку присвистывает он, кривя губы в одной из самых беззлобных своих ухмылок. — Но я запомню. Юрий Плисецкий. Теперь ухмыляется девушка, скрещивая руки на груди. — Надо же, а я-то всё голову ломала, кого так старательно вынюхивали «Ангелы Юрия» там, в фойе. По спине Юры ползёт противное чувство осознания сказанной глупости. Ну да, глупо, учитывая, что это уже вторая их встреча за последние сутки в полном составе: ты, я и мой фан-клуб. «Но надо же как-то этикет соблюдать, в конце концов!» — хочет ляпнуть он, но тут же сам себе затыкает фонтан. Н-да, Плисецкий и этикет. Смешнее на его памяти ещё никто не шутил. Лилия бы оценила порыв. — Значит, знаешь меня, — больше констатирует, чем переспрашивает фигурист, пряча руки в карманы. — Ну, будем знакомы. За спиной вдруг слышатся возмущённые голоса, много голосов. Юра в панике набрасывает на голову капюшон, горбится, стараясь уменьшиться, по меньшей мере, втрое, и озирается по сторонам. Если «Ангелы» вдруг решат прочесать территорию в поисках, придётся несладко. Парень не находит ничего умнее, кроме как схватить свою спасительницу за руку и потянуть её куда-то вглубь парка, мысленно умоляя по-прежнему не выдавать его этим чокнутым с кошачьими ушами. Юра петляет по узким парковым дорожкам наугад, надеясь, что так он запутает не только себя, но и свои следы. Что странно, Бексайнур послушно идёт следом, не отнимая руки, не задавая вопросов, не отпуская комментариев и таща за собой пресловутый чемодан, который подпрыгивает и тарахтит, как старый белорусский холодильник. Южные плюс десять в декабре — это тебе не питерские минус пятнадцать, снега нет, грязи тоже, можно и прогуляться. Плисецкий всегда удивлялся вечнозелёному Сочи, который даже зимой радовал глаз не только традиционно пушистыми ёлками, но и раскидистыми пальмами, стройными кипарисами и несгибаемыми кустарниками. Внимание Юры привлекает особенно густой клок зелени в отдалении от дорожки. Ничем не примечательное для стороннего прохожего, это место кажется идеальным укрытием — по ту сторону кустов обнаруживается скамейка. Наверняка здесь так же ищут уединения всякие влюблённые парочки, но сегодня пусть катятся к чертям — Юре этот тихий закуток сейчас нужнее. Он плюхается на лавку и продолжает вертеться, проверяет, достаточно ли они скрыты листвой, есть ли обзор самому, чтобы вовремя увидеть неприятеля… Он так нервничает, что вздрагивает, когда Бексайнур вдруг заговаривает: — Как ты ещё не чокнулся с такой конспирацией? — то ли в шутку, то ли всерьёз — не разобрать. — А кто тебе сказал, что я не чокнулся? — Резонно, — кивает она. — Да сядь ты, не отсвечивай, — Юра дёргает девушку за рукав и заставляет сесть рядом. — Останешься тут нормальным, когда каждый встречный пытается тебя на сувениры разорвать. Плисецкий ворчит больше для проформы. Место хорошее, тихо, безветренно, только где-то вдалеке всё ещё звучат чьи-то взволнованные голоса. Но на них можно просто не обращать внимания. Если постараться. Юра старается, только у него почему-то не получается, он всё ещё нервно озирается и ёрзает. — И не мешает? — невозмутимо спрашивает Бексайнур. — Программы катать. — Что? — Ну это… Персональное шило в одном месте. Плисецкий моргает раз. Другой. И моментально забывает про фанатов, прессу и прочих следопытов. При взгляде на девушку внутри опять всё переворачивается, словно он либелу перекрутил. Или на карусели пересидел. Или в турбулентность попал. А она ещё и шутит… Кто бы мог подумать — с виду суровая была. — К слову о шиле, — через силу ухмыляется Юра, — а чего это ты вдруг пустой чемодан тащила? Да ещё на лестницу решила завернуть. Алтын задумчиво отводит взгляд, как будто решая, рассказывать или не стоит. — У него ручка отвалилась, — отвечает она наконец. — На выдаче багажа заметила. Вчера узнала, где его можно починить, а сегодня забирала. Как оказалось, очень даже вовремя. Вау. Улыбается. Легко так, почти незаметно, одними уголками губ, но вместе с ними и без того высокие монгольские скулы тоже как будто приподнимаются, и смуглое лицо на секунду светлеет. Только глаза остаются такими же жадными до света, абсолютно чёрными. — А ч-чего не на лифте? — вдруг запинается Юра, торопясь хоть что-нибудь сказать. — Так всё фойе твои «Ангелы» оккупировали, — снова улыбается девушка. — Я решила, что лучше по лестнице, хотя бы до лифта на втором этаже. Всё равно чемодан пустой, не надорвусь. Между ними снова повисает пауза. Плисецкий никак не может заставить себя продолжить разговор или хотя бы перестать пялиться. Тёмные выбритые виски так и магнитят к себе внимание, но Юра постоянно спотыкается взглядом об эту нереальную черноту на дне чужих глаз, которые, в свою очередь, совершенно не таясь и не стесняясь, изучают его самого. Как будто оценивают, сравнивают, пытаются что-то понять. Бексайнур забирается на скамейку с ногами, обнимает колени и опирается плечом на изогнутую спинку. А потом начинает говорить своим грудным, перекатистым голосом: — «Ангелы Юрия» тут ни при чём. И без толпы фанаток я бы знала твоё имя, мы уже встречались раньше. Юра начинает заполошно вспоминать все свои тренировки, выступления и путешествия в тщетных попытках выцепить в бесконечном потоке лиц всего одно, смуглое, восточное. И уж точно не этой дуры Кацудон! — Пять лет назад меня отправили в спортивный лагерь. Странный выбор для ученицы музыкальной школы, особенно учитывая, что сам лагерь находился не в Алматы, и даже не в Казахстане, а где-то в Ленинградской области. Но моих родителей убедили в том, что учителя там отличные и в балетном классе можно получить неплохую практику. А в сочетании с детским коллективом и свежим воздухом идея казалась удачной, нам ещё предложили какую-то серьёзную льготу. Ну, меня и отправили. Алтын затихает, а Юра понемногу шевелит шестерёнками, догадываясь, о каком именно балетном классе идёт речь. Для детей обычно лагерь — целое событие, а вот он сам круглый год мотался по разным сборам, соревнованиям, турнирам, обменам. И редким праздником уже оказывалась возможность хоть на неделю просто попасть домой, к деду. — С одноклассниками у меня как-то не сложилось, — продолжает девушка, — я была немного старше других в той смене, меня обходили стороной, считали отстающей: а как иначе такая дылда оказалась бы среди малышни? Мы практиковались с учителем по очереди на занятиях с балетными. Пианино там ещё было такое старое, скрипучее, расстроенное… Ага, там на нём ещё лак потрескался, вспоминает Юра. И постоянно было слышно, как скрипят педали, как будто инструмент стонет от натуги. Иногда казалось, что это не пианино скрипит, а собственные мышцы и суставы, и тогда Юра мысленно с ним даже разговаривал. Утешал, мол, ты не один тут страдаешь. — От концертмейстера-новичка много и не требовалось — учи себе этюды, играй партии до автоматизма. Поэтому во время практики я наблюдала за группой. Ты всегда был лучшим в своём классе. — Бексайнур смотрит в чистое небо так пристально, словно прямо сейчас видит в нём сцены прошлого, как на экране. — Я помню, как тебя хвалили учителя. Как ты с каждой похвалой старался всё больше. Как приходил потом в студию один, дополнительно. Юру прошибает всплывшим в памяти распорядком дня. О да, он всегда выискивал свободные полчаса в графике, чтобы тайком слинять в пустую студию, где на тебя не смотрит с десяток завистливых и ненавидящих пар глаз других детей. Где можно спокойно работать над собой дальше. Где никто и ничто не отвлекает от цели и не давит на психику повышенными ожиданиями или пожеланиями сгореть в ближайшем аду. — Как? — выдыхает Плисецкий, не в силах сформулировать вопрос точнее. Да это и не требуется. — Я тоже приходила туда одна. Когда совсем надоедали скучные этюды и концерты, я сочиняла сама. Или играла то, что нравится. А ты под это танцевал. Я всё ждала, что ты рассердишься, скажешь прекратить — это ведь совсем не то, к чему привыкли нормальные фигуристы. — Не может быть… — только и смог выдавить Юра, хватаясь за голову. Господи, как же стыдно! Он всё помнит, всё. И как их группа тренировалась под живую классику. И как он сбегал в студию с тихого часа и перед отбоем. И как кто-то играл нечто новое, действительно живое, а не пропахшее нафталином, как все эти доисторические классики. И как он наслаждался этим новым и выжимал из себя даже больше, чем, казалось, он мог бы. Он помнит всё… кроме лица той, которая сидела тогда за клавишами пианино. — Прости, — едва разборчиво бормочет Плисецкий, прячась под чёрным капюшоном. — Прости, что не узнал. Прости, что забыл. Прости, что нагрубил вчера. Это… это ужасно! Прости. Он отгораживается от неё ладонями и падающими на лицо волосами, но вдруг слышит тихий низкий смех: — Эй, да ты чего? Брось, всё в порядке, — она приподнимает край капюшона и пытается поймать набычившийся взгляд. — Нет, не в порядке! — вскидывается Юра. — Это было грубо. Не по-чемпионски… — Ты чемпион. И всегда им был, — говорит Бексайнур тоном, не терпящим никаких возражений. Так оглашают непреложные истины, заповеди. Аксиомы, которые не требуют доказательств. А Юра не знает, куда деться от этой засасывающей черноты и обжигающего щёки смущения. — Ага, конечно, — ворчит он, — Ты разве не знаешь всех моих прозвищ? Русская фея, гопник, котёнок, принцесса, ангел, истеричка. Чемпион. Найди лишнее. Каждый норовит подколоть, по голове погладить, чуть не за ухом почесать, спросить «Где хвост оставил?». Дорогу уступают так издевательски, воспитывают все, кому не лень… — Что, правда? Юра в ответ смотрит так, что усомниться почти невозможно. — Не понимаю, причём тут феи и принцессы. Разве никто не видит твоих прокатов, твоих серьёзных и по-настоящему сложных программ? Разве принцесса справится с акселем так просто? Разве фея выдержит три четверных во второй половине? Постепенно челюсть Юры отвисает всё ниже, в груди крутит всё сильнее. Он смотрит на девушку рядом, как на рассвет над океаном. Как будто впервые. Но Бексайнур и не думает щадить молчанием, говорит дальше: — Какой бы образ на сезон ни выбрал Юрий Плисецкий, перед выходом он всегда смотрит на лёд глазами воина, готового сражаться за место под прожекторами и на пьедестале. Не ты ли сам доказал это год назад, в Барселоне? Нет, во время выступления ты больше похож на гибкого и ловкого тигра, чем на эфемерную фею. Неужели это кому-то не очевидно? Бексайнур откровенно в недоумении. Юра откровенно в шоке. Тигр? Глаза воина? Серьезно? Где же ты была, Бека, всё это время?.. Все эти чёртовы годы, когда Юра терпел проклятия других новичков, когда изнывал от несправедливости, забытый и брошенный Виктором, когда страдал, глядя в зеркало на себя-фею в почти женском костюме, когда ненавидел себя за обещание не плакать, когда так хотелось!.. Плисецкий сам не замечает, как начинает мысленно сокращать казахское имя. Как не замечает и протянутой к нему ладони, пока девушка не возвращает его в реальность очередной фразой. Контрольной. В голову. — Всегда мечтала с тобой вот так пообщаться. Ну что, будешь моим другом? Или нет? — и смотрит так тепло, почти по-сестрински. Чёрт. Хоть стой, хоть падай. Другом. Ага. После такого фееричного спасения, после осознания собственной беспорядочной беспамятности, после такой восхищённой тирады, какой он не слышал даже от самых двинутых головой фанатов за всё время своей спортивной карьеры. Ну да. Почему бы и нет. Юра молча жмёт длинные пальцы, обхваченные чёрными митенками, словно второй кожей, и насильно пытается высушить глаза, чтоб не блестели и не капали почём зря. Очень художественно хлюпает носом. — Замёрз? — спрашивает Алтын и поднимается с лавки, поднимая за собой Плисецкого, которого всё ещё держит за руку. — Пойдём, погреемся куда-нибудь. — А чемодан куда? — Надо же, про чемодан вспомнил. В такой момент. Молоток, Юра, так держать. Чемодан решают бросить тут же, под лавкой. На обратном пути можно захватить.