не забудь не забыть

      Думать о Роме приятно и, как ни странно, по-прежнему немного волнительно.       Резоль не знает, как давно это началось, но теперь в нём так много надежды (если бы ещё понимать, к чему она), что он буквально светится ею. Она наполняет изнутри чем-то лёгким и сладким, как дурацкое шампанское, выпитое впервые, и заставляет отдавать все напрасные улыбки Кушнарёву.       Как будто тому они нужны.       Как будто Резоль ему нужен.        До разочарования — всего-навсего шаг, нетвёрдый, на грани нелепого падения в грязь лицом, но Фоминок не привык вот так сдаваться (хоть и порой сдаваться лучше — Бастилия пала не напрасно). Он всё ещё здесь.       У Кушнарёва в глазах темно и пусто. Ни единого проблеска. Космическая изолированность и недосягаемость. Он прячется там, где его никому не найти, — в рушащейся империи собственного сознания. Улыбается натянуто, жмёт худыми плечами, точно старается ещё надёжнее закрыться в своём кошмарно одиноком мирке, куда ему малодушно не хватает смелости пустить кого-то.       В этом вся беда: Фоминок смелый, в то время как Кушнарёв — напуганный непонятно чем, но упорно храбрящийся, а потому — нахально эгоистичный и настороженно злой. На деле — оставленный ребёнок.       Но Фоминок не ждёт, когда на него посмотрят по-настоящему (иначе пройдут миллиарды лет тишины и необратимого распада под отсутствием любимых глаз). Не ждёт ни сигнала, ни прямого разрешения, ни, в конце концов, банального прощения, и целует Рому в один из этих ужасных дней, когда тот вновь не помнит, как улыбаться чуть ли не на чёртовом изломе. Когда в тупой апатии сидит перед монитором, подтянув к груди острые колени. Когда зябко кутается в безразмерно большую толстовку, стащенную у кого-то из членов команды (Артстайл снова будет искать зря). Когда не хочет быть собой, с собой, в себе, и, наверное, просто — быть.       У Ромы сухие искусанные губы. На вкус — до одури крепкий кофе, который он постоянно пьёт в таком количестве, что любой сердечник, увидев, невольно ощутил бы желание навестить своего врача. Так, на всякий случай.       Резоль таким его и представлял в своих руках — хрупким, точно последний лёд в вязком и больном насквозь апреле. Холодный, холодный, холодный весенний мальчик.       Но сам Фоминок — грёбаное июльское солнце, светящее так ярко, что другим отворачиваться от него приходится хотя бы для того, чтобы сохранить зрение. И, если без лжи во благо, — лето, так или иначе, прорастает кровавыми цветами, порой напоминающими открытые раны, сквозь беспомощную весну. Цена красоты и гармонии, цена мимолётного сосуществования в нескольких счастливых днях, цена новой жизни. Много ли в этом милосердия?       Следы поцелуев на шее и плечах напоминают о тех самых цветах. От этого Кушнарёву тошно. Он понимает — ему с Резолем только хуже будет в череде маленьких смертоносных вещей. И неважно, что его руки так ласково гладят по спине, и что любви в нём больше, чем во всём, что Рома когда-либо знал.       — Зачем оно нам с тобой? — смешливо спрашивает Рома, пусть в его глазах и нет ничего от веселья, а потом он отстраняется так, что за ним, за его ускользающими движениями, можно хоть в огонь кинуться. — Сам подумай. Часовые пояса, расстояние, бесконечные перелёты, соперничество на сцене, суета, нервы. Хочешь убить меня этим?       Резоль по издавна заведённой привычке отшучивается. Игра в прятки по навязанным Роминым правилам. Абсурд. И да, чёрт возьми, да. Он Рому хочет убить. Всегда — без «убить». Но правда в том, что снова ему придётся быть одиноким. И когда-нибудь — одиноким с кем-то другим.