не забудь не забыть

Don’t be fooled I couldn’t think of anything less cool Than your Saturdays talking trash

      Он пробует, думает и забывает.       Потом осознаёт — вся суетливая спешка была только для того, чтобы опоздать, и теперь — окончательно. Происходит это не в номере, где белый шум счастья подан в виде двух сотен кабельных каналов. Скорее, Клемент находит себя где-то в первых лучах солнца на тротуарах, когда по пути в отель от крикливо яркого Сиэтла, от его бесконечных неоновых ночей, рассекающих вереницу календарных чисел, начинает выворачивать наизнанку.       Нужно было лишь проснуться на рассвете после долбанной пьяной эйфории длинною в жизнь. И всё встало на свои места. Всё. Я и ты, и ты, и ты. И он?       Клемент с недоверием наблюдает за восходом опоздавшего (минимум на несколько лет) Солнца. Эта недолговечная призрачная красота, наполненная пронзительной нежностью, способна убить. Хочется то ли курить, то ли методично громить номер просто для того, чтобы сделать хоть что-нибудь и, если повезёт, почувствовать себя целым. Покой через разрушение. Он никогда не умел по-другому.       Будь Куро здесь, он сказал бы всё то же самое и был бы бесконечно прав (пусть ему бы и попытались не позволить этого). В итоге — он всегда неумолимо прав. В прокуренном насквозь и бессонном августе — хотя бы тем, что ни разу ответил на звонки Клемента и не пришёл возводить заново сожжённые мосты. Торжество благоразумия. Вечный праздник нечеловеческого терпения. И Клемент — безнадёжный дурак, если хоть сколько-нибудь надеялся и ждал.       Надежду нужно было оставить в тот день, когда Куро сказал, что больше так не может, а главное — не хочет, и что он устал, устал, устал от поражений во всех смыслах этого слова. Ожидание же само по себе не так страшно. Забавно, что оно вообще что-то значит. Что-то, кроме очередного провала Клемента, явно читавшегося там, на сцене, в немного прищуренных, счастливо-смешливых глазах Амера, устремлённых на Куро. Эти глаза говорили: «Я люблю его больше, чем ты когда-либо мог».       Чушь.       Клемент часто говорит себе, что любовь бывает разной, и если его любовь вот такая страшная, берущая начало в разрушении, то это не значит, будто он сам — чудовище из книг всемирно известных моралистов о безнравственных и глупых людях, жаждущих всего и сразу (Теккерей смеётся спустя века над современной ярмаркой тщеславия и с нежностью вспоминает малышку Бекки, сущего ангела в наши дни). Это просто значит, что Куро был нужен ему весь. И ничего другого не оставалось, кроме как вцепиться в него стальной хваткой, взять за горло, чтобы и не мечтал о вдохе на свободе. Работало ведь. Работало, чёрт возьми.       А вчера, в острых ледяных иглах электрического света, оказалось сущей нелепицей. Целые годы скользнули блеклой тенью по немного растерянному лицу Куро (а на деле — обыкновенное волнение), сошли к его ногам и растаяли полупрозрачным белым дымом. И худшим стало не то, что всё было сведено к нулю одномоментно, а то, что происходило это под внимательным взглядом Амера.       Амер. Короткое имя повисает в пустом пространстве, не заполняя его, а лишь указывая зачем-то на искусственное одиночество всех этих отелей. Одноразовый мир, в котором живёшь как в стеклянном аквариуме. Странно, что Куро оказался за его пределами.       Благодаря ли Амеру? Благодаря ли карманному чуду, какими Баркави разбрасывается направо и налево, точно фокусник, в действительности оказывающийся обыкновенным обманщиком? Или благодаря тому, чего Клемент так и не сумел понять?       Клемент видит это как в замедленной съёмке. Не те цвета, и звуки доносятся как будто сквозь толщу воды, но картина по-прежнему реальна. Слёзы в глазах Куро (наверное, впервые на памяти Клемента — слёзы счастья), и Амер, который в это мгновение выглядит как чёртов святой. Целомудренные объятия без претензий на нечто большее. Не обладание, но единение. Клемент напоминает себе, что любовь бывает разной. И эта — абсолютная. Спокойная. Мудрая. Такая, какой между самим Клементом и Куро никогда не было.       Нормальное желание — иметь при себе кого-то, кто будет так же класть голову тебе на плечо, как Куро — Амеру. И совершенно ненормальная формулировка этого желания, где чужое имя всегда будет стоять рядом со словом «владеть», и существование первого невозможно без второго.       Должно быть, здесь Клемент и проиграл. Куро не мог отдавать самое ценное, что у него было, снова и снова. Куро не мог отдавать себя и ничего не получать взамен. И при подобном раскладе не важен тот факт, что Клемент без него заснуть не может.       Окурок гаснет в пепельнице сам. Клемент достаёт измятую пачку сигарет из заднего кармана джинсов и закуривает опять, затягивается так глубоко, что на голодный желудок и больную голову делать это тяжело вплоть до тошноты. Солнце встаёт медленно. У Клемента ещё есть немного времени, чтобы подумать обо всём, потому что позже ему будет некогда и незачем.       Он отправляет сообщение человеку, которому неосознанно причинил столько зла, что впору замолчать совсем и после всего даже не смотреть в его сторону.       Прощаешь?       Во всём этом есть какая-то надежда на добрую волю и сострадание победителя. На деле — обыкновенная попытка самооправдания. В этом весь Клемент — он не пытается исправить что-то. Он лишь пытается соблюдать условия, необходимые для поддержания его собственного равновесия, и любое благое намерение таким образом превращается в дозу чистого эгоизма. Куро об этом знает. Он не удивлён и уж тем более не тронут. В груди начинает давить, но спящий рядом Амер, само его присутствие, не даёт разрастись старому сожалению до размеров целой вселенной, как это случалось прежде.       Ему ещё только предстоит забыть номер Клемента. Удалить оставшиеся фотографии. Научиться заново терпению. Куро пишет короткий ответ.       Прощаю. Прощай.       Он пробует, думает и забывает.