***
В ту ночь я проснулась из-за шума, доносящегося из глубин подвала. Приглушённый, но достаточно громкий, чтобы разбудить меня. Руки схватились за первый попавшийся предмет. Это была та самая статуэтка, которой был усмирён Тот Человек. Я крепко сжала её, ложно чувствуя как она плавится в моих ладонях, и двинулась в сторону шума. Ступени спуска в подвал протяжно скрипели под моим весом, что заставляло напрягаться и прислушиваться к любому звуку. А они были слышны, ведь дверь открыта настежь. Шагнув с последней ступеньки, я сразу же затаила дыхание и прекратила все свои движения, дабы не привлечь внимание источника шума, и только по истечении некоторого времени нашла в себе смелость выглянуть из-за угла. Разум охватил густой и беспросветный туман. Моя белая душа, моя прекрасная фея, моё единственное утешение. Моя мать. Её голову… Разорвало. Свежие, ещё стекающие и орошающие пол, кровавые потёки и разорванные обрубки мяса украшали заплесневелую стену, перед которой на стуле сидело застывшее в мёртвой позе тело. На нём красовалась прекрасная салатовая ночная рубашка в мелкую белую крапинку. Но одежда моей маме уже не пригодится. Ей ничего не было нужно тогда и тем более не нужно сейчас. Даже в будущем ничего не изменится. И всё из-за… Этого человека. Он стоял перед трупом моей матери, нервно подёргивая рукой, в которой держал двуствольное ружьё, и стуча пяткой по сырому полу. Это уже не человек. Животное. Мерзкий термит, сожравший мою жизнь целиком, как деревянную дощечку. Ублюдок, бесчувственный мудак прогнивший в левой части грудной клетки. Ему суждено умереть, но в начале пусть помучается лет так не меньше десяти строжайшей колонии в одной камере с гомиками-психопатами. Радиус его заднего прохода станет в три раза больше, чем у Саши Грей после пятичасового показа и будет вмещать сразу три, а то и четыре детородника за раз. Его губы будут сохнуть, рот неметь, а глотка рваться от непрерывного ублажения заключённых. И так каждый день. КАЖДЫЙ БОЖИЙ ДЕНЬ.***
Мне было всего десять, когда я познала вторую утрату. Разумеется, тот ублюдок не остался безнаказанным. Ему дали двенадцать лет каталажки. Благодаря мне, конечно же. Уже через двадцать минут можно было слышать сигналы полицейских авто и видеть за окном красно-синий свет. После произошедшего я во второй раз вырубила животное всё тем же распятием. Сила Господа. Это мог сделать любой с ростом выше ста пятидесяти сантиметров, учитывая тот факт, что он карлик в натуральном виде. Чего не скажешь о моей матери. Ей могли завидовать многие мужчины, но она не теряла своей женственности и хрупкости под навесом высокого роста, и уж тем более не считала это недостатком. Тётушка Нана стала моим опекуном. Я училась, ела вкусную еду, спала в тепле и уюте, получала деньги на карманные расходы, редко, но посещала вечеринки. Меня приглашали, не смотря на то, что я не была ни с кем знакома, да я и не требовала к себе много внимания, не нуждалась в большом количестве знакомых. Бывало, что спрашивала «Почему?», «Зачем я вам здесь?» или мой любимый «На кой-чёрт? Вы же даже со мной не разговаривали ни разу.». Каждый отвечал одинаково. — У тебя милая мордашка, Элис. На всех тусовках есть прелестницы, вроде тебя. Я не видела ни крошки смысла в их словах, поэтому обычно они получали отказ. К тому же, смотрясь в зеркало, мне очень сильно хотелось его разбить.***
Элис Лидделл уже большая девочка. Она съехала от тёти три года назад, когда достигла восемнадцати лет, чтобы исполнить свои мечты. Поступила в университет на литературный факультет, сняла жильё, подрабатывала официанткой неполный рабочий день. Моя жизнь казалась умеренной и вполне счастливой. Пока не наступило время страдать. — К-как так? Что за бред? — мои руки дрожали, держав приказ об увольнении. Тогда я более чем не понимала, что происходит. Меня охватил ступор. Оказалось, что мне нашли замечательную замену. Симпатяжка с золотыми кудряшками, стеклянными глазками и розовыми щёчками. Алиса. Она больше походила на ту самую Алису из книги Кэрролла, чем я. Такая мечтательная, воздушная и наивная. Так казалось. Кого-то она мне напоминала. Я бы точно запомнила эту забавную мордашку. Ах, точно. Я начинаю припоминать.***
Зимний вечер, глухие улицы маленького города, тёмные переулки полные опасности, интимных тайн и насильников. В одном из таких переулков и находится то самое волшебное место с грязной славой. Бар с неоновой вывеской «Альба», названный, как ни странно, в честь популярной испанской порноактрисы, знаменит своими ежедневными побоями, обворожительными латиночками и дурманящими напитками. — Присядь, Элис. Составь компанию старику. Якобсон — мой давний знакомый. Образованный старичок-еврей с серебристой бородой и двустволкой в левой руке больше подходит на роль лесника, нежели на охранника этого убогого, залитого блевотиной, развратного заведения. Мы часто сидим на ступеньках главного входа и болтаем о том, о сём. Приятно разговаривать с кем-то, кому есть, что тебе поведать. Лучше всего это получается у людей возрастом от шестидесяти. Таким и был Якобсон. — Добрый вечер, сэр. — я присела на ледяные ступеньки около охранника и начала чувствовать, как внутренняя энергия моего зада постепенно падает. — Рад видеть тебя. Как поживешь? Ничего нового не происходило? Мы так давно не виделись. Три недели? А может уже целый месяц? — Мы не пересекались четыре дня. — Ах… Извини. Я стар. Думаю, что ты понимаешь это. Если бы могильную тишину можно было издавать, то я бы сейчас занималась именно этим. Якобсон протянул мне бутылку тёплого орехового лимонада. Нет, ну а чего вы ожидали? Чай, какао? Неа. Лимонад. — Как дела у миссис Фостер? — он решил прервать неловкое молчание. Миссис Фостер... Что же это за фрукт, спросите вы меня. А я отвечу, что самый гнилой фрукт, на фоне этого овощного салата, кажется райским плодом. И не хилого такого овощного салатика, учитывая то как она вышвырнула меня за порог, ведь у меня не было средств на оплату за три месяца. — Не имею чести знать, да и не желаю вовсе. — Тебя вышвырнули. Не меняясь в лице, я уставилась на него, давая понять, что его высказывание совершенно не сахарило мне слух. Я знала, что он снова свалит всё на возраст, да и я не противлюсь. — Извини. Годы отпечатываются на моём языке. Его управление становится всё более и более трудно контролировать. Якобсон замолчал, сделал четыре громких глотка отпивая из бутылки, дабы разбавить тишину гортанными звуками. — Всегда было интересно, Лидделл, почему ты не живёшь в общежитии при университете? На вид он как Йель, значит проживание студентам предоставлено, так? Моё лицо исказилось. Верхняя губа приподнялась, задрожала, глаза сузились, а брови, казалось, стремились слиться воедино. — Если бы тебе предоставили выбор между скрипящими деревянными дверями с облезлой краской цвета тины, шалавами-соседками, которые распространяют ересь не только о тебе, но и о цвете твоего белья, заблёванными туалетами, постоянным шумом с четырёх сторон, богатенькими ублюдками с шелестящей зеленью в карманах, которую они просаживают на опиум и гашиш, и сумасшедшей старухой с однокомнатной недалеко от университета, что бы тебе приглянулось больше? Что бы ты выбрал? Ответь мне. — я повысила голос на пол тона, говорила резко, но так, чтобы меня можно было понять и простить. — Ладно-ладно. Я бы тоже выбрал дряхлую маразматичку. — Якобсон приподнял уголки губ, частично заразив меня своей слабой улыбкой. Воздух содрогнулся и наша идиллия пошатнулась от оглушительного смеха, похожего на визг стада поросят, и хриплых предвкушающих смешков. Я увидела симпатяжку с золотыми кудряшками, стеклянными глазками и розовыми щёчками, но что-то здесь было не так. Не доставало чего-то... Невинности и хрупкости. Золотые кудряшки были взъерошены, глазки жирно обрамлены чёрными тенями, из-за чего симпатяжка казалась неустанным и преданным своему великому делу работником шахты, розовые щёчки выказывали впалые скулы, подчёркивающие весь этот образ в стиле героинового шика. Я помню всё, милашка. Ты запрыгиваешь в блестящий порше и уносишься в сказочный мир минутной роскоши, трёхчасового разврата и недельного похмелья. Я знаю всё о тебе.***
Мороз всё ещё не в силах отпустить кончики моих костлявых пальцев. Скоро я замерзну навсегда.