Действие происходит незадолго до перевода Фадеева в новую школу. Предпосылки.
Последние хлюпающие шаги стихают, а потом громко хлопает дверь. Теперь слышно только то, как бежит из крана вода. Дима пытается продрать глаза, стирает с бровей и ресниц кровь: из окна видно кусок розового неба, темное такое, зимнее, тревожное. Но, вот, посмотришь на него, и нет ощущения, что тебе пиздец. Небо, вот, независимо от всего оживает, солнышко слабое, хиленькое просыпается, а Дима радуется, что жив остался. Не, ну, а впрочем, тут, в школе, ему бы не сделали ничего совсем серьезного, да? Кровь, смешиваясь с грязной жёсткой водой на полу, растекается в рыжеватые струйки. Диме двойной пиздец. Он почему-то уверен, что ему ещё пизды вставят за то, что тут с краном наворотили. Волосы мокрые и липнут к лицу, а лицо всё болит, и хочется рыдать. Он не рыдает только потому, что устал уже. Надо встать, сбежать, пока в школе не так много людей. Хуйня, его все равно увидят, а дома — мамка. А будет валяться тряпкой — войдёт кто-нибудь, по-любому войдёт, с минуты на минуту. Не техничка, так ещё кто. А что, если они за дверью ещё стоят? Стоят и ждут. Ребра болят, дыхание только восстанавливается. Выйдет — мокрый, грязный, сам в своей же кровище и слезах. Руки, как вата, кулаки ноют, разодраны. Почему они так легко всегда раздираются? Лица болит каждый сантиметр, выглядит, небось, как жертва стаи ос, пчел, шмелей — чисто выбирай что хочешь. В белом электрическом свете кровь кажется тусклой и грязной, а плитка на полу — зелёная, и кровь на ней, там, где её много, — темная, бурая, а где эти самые струйки — там рыжая. Цвета смешиваются. Грязь, одна грязь, Дима больше ничего не создаёт. Только мерзость, даже кровь некрасивая у него. Кто войдёт — ебнется, будто тут чё посерьёзнее было, а это вода все просто разнесла по всему полу. Техничка заебется мыть. Все равно ведь увидят все вот это, но как бы смыться быстрее, чем это произойдет? Как, блять, встать? Встанет быстро — тоже ебнется. Голова кругом. На полу почти хорошо, только мокро. Внезапно что-то в голову бьёт, и Дима резко вскакивает. Не умеет по-другому. Либо так, либо никак. И, конечно, перед глазами сразу черно, под ногами скользко, к горлу подкатывает тошнота. Дима хватается разъебанной рукой за скользкую же, кафельную стену. Ещё держится, чтоб опять по ней вниз не съехать. Стоит долго на одном месте и дышит. Когда открывает глаза снова и разворачивается к окошку, видит, что на улице уже серо, светло почти совсем. Значит, дети уже активно идут в школу. Съебывать, съебывать. Он просто наклоняется к раздолбанному крану, из которого теперь хлещет вода, подставляет под ледяные струи воспалённое лицо и смывает кровь, а она, сука, новая течет и течёт. Проводишь ладонью по щеке, а она вся мокрая, красная в разводах. Встряхивает мокрыми волосами, и они шлепаются ему обратно на лицо. Противно. После умывания все же какое-то облегчение. Пока Фадеев прокручивает в голове всевозможные пути побега домой, раздумывает, как бы насквозь мокрому в мороз добежать туда и не сдохнуть потом. В принципе, никак. Пока он ломает голову над этой проблемой, кто-то открывает дверь сзади. Точно, там же, наверное, уже потоп. Дима без задней мысли оборачивается и видит напуганное лицо какого-то мелкого с тряпкой и ведром в руках, Фадеев не придумал ничего лучше, чем ему улыбнуться. Это, оказалось, больно, губа опять разошлась, и опять потекла кровь. Да что же ты будешь делать! Дверь в коридор открыта нараспашку, с порога активно стекает на линолеум коридора вода. Стук каблуков, знакомый силуэт. А вот и училка, а вот и пиздец. — Дима? — она неловко останавливается на подходе к своему кабинету, уставляется на все это зрелище и пытается понять, что и как тут произошло. Как успело, точнее. Ещё даже занятия не успели начаться. — Здрасьте, Елена Сергеевна, — второй раз Дима уже не улыбается и так чувствует, как по подбородку струится склизкая кровь. Через секунду она уже в комнате, спрашивает, один ли он тут, спрашивает, что произошло, а Дима может только молчать и умоляюще на нее смотреть. — Не говорите никому, пожалуйста, Елена Сергеевна, не надо. Раз — удар подошвой кроссовки по животу, и все внутренности скручивает, сразу хочется выблевать их всех. Два — ещё удар, в бок. Три — в другой. Раз, два, три — все одновременно. Повторяем упражнение. Дима порывается встать, и сам понимает, что зря. Подошвы на кроссовках, оказывается, ребристые, от этого больнее — когда по лицу. Снова раз — и кровь глаза застилает, брови никак не помогают, не останавливают, она их пропитывает. Губы пухлые всмятку, лопаются сразу же в нескольких местах, и, наверное, теперь выглядят, как кусок свежего мяса. От вкуса соли уже зубы сводит. Его поднимают, а он пытается врезать обидчику кулаком побольнее, да не видит, куда бить, не чувствует рук, однако рвётся и бьёт. У него даже получается, сдирает крупные костяшки о чью-то скулу. Щетина неприятно царапает кулаки. За эту выходку он оперативно получает удар под дых, от которого снова падает на пол. Дыхание на несколько секунд по-настоящему пропадает, и первая мысль о том, что это конец. И боль адская. Вода на пол хлещет, минутой ранее он улетел в сторону кранов и расшиб не только бок, но и кран, который теперь взъерепенился и устроил потоп, благо, холодной водой. Другой в школе и не бывает никогда. Каждый новый удар сопровождается сдавленным, коротким всхлипом, голос срывается на мальчишеский фальцет. Смех чужой, злой, отлетает от стен и бьет в уши, голова кружится, и слезы бегут ручьем сами собой, жгут свежие раны, разъедают их. Вода все прибывает, а Дима уже не может пошевелиться и валяется в луже как безжизненное тело, дыхание все никак, он только еле-еле пытается продохнуть через боль. Живот скручивает, а глотку терзают рвотные позывы и сумасшедший кашель, ещё чуть-чуть и задохнётся, подавится собственной слюной. Парни смотрят на это жалкое зрелище, и смеются, довольные собой. Так-то. Так им всем и надо, даже хуже надо, да на первый раз хватит ему, а то уже вон — как баба ревет. Хер с ним. Один хуй — скоро звонок, надо место занять перед контрольной, где телефон не видно будет, поэтому надо сворачиваться. Один плюет ему в лицо напоследок, растянув тонкие губы в усмешке, оголив широко расставленные зубы. — Это тебе урок на будущее, — он вытирает губы от оставшейся на них слюны. — А домашнее задание — сам знаешь какое, а не то хуже. Мы следим за тобой, — он подмигнул ему, хотя Дима на него даже не смотрел. После этого Дима ещё месяц почти проучился в этой школе, в своём классе. Мать предлагала уйти, а он отнекивался. Знал же, что если сбежит, то окончательно закрепит за собой клеймо трусливого пидора и крысы вдобавок. Кончился февраль, и начался март. Поскольку на улицах по-прежнему стояли охуевшие морозы, и шел снег, ощутимых изменений не последовало. Друзей у Фадеева тоже не осталось, после этого инцидента к нему пытались подкатить всякие девки со своими сожалениями, но доверия к ним больше не было, да и желания находиться в обществе тоже. Случай этот как-то замяли, хотя, конечно же, о нем в тот же день знала вся школа, но дальше дело не пошло. Частично из-за самого Димы, который отказывался открыто кого-то обвинять. В таком случае пацанам грозил вылет из школы, а за такое ему тут же они же в ближайшей подворотне кишки выпустят, не иначе. Пидор-крыса, все так. Единственный друг, который у него остался, учился в другой школе, и виделись они редко. Он долгое время пытался вытащить Диму из дома, проветрить его хоть как-то, отвлечь, может быть, но тот сидел в четырех стенах, в школу ходить по району даже боялся, чего уж там.***
Когда проходит примерно месяц, Дима всё-таки решается выползти пройтись вечером после уроков под облегченные вздохи матери. Зря это она, это только маска. Он убеждает себя в том, что все будет хорошо, потому что на днях должен перевестись в другую школу и переехать. Морозно и холодно, с темного неба бледной перхотью редко сыпется снег. Хлопья такие мелкие, ни о чем вообще — как перхоть внатуре — говорит Дима, подставляя под снежинки ладони. Ничего особенного не происходит, и они решают погнать на ближайшую крохотную заброшку, чтобы покурить без палева для кучи знакомых. Они всегда там тусуются, и кроме них там не бывает обычно никто, это, считай, как их личная курилка, поэтому волнуется Дима не сильно. Не так сильно, как стоило бы, наверное. Снег хрустит под ногами, и на самом деле покрыт какой-то тонкой ледяной коркой. Ее охуенно ломать, влезая в сугроб повыше, и слушать, как она резко и беспомощно трескается под подошвами твоих ботинков. Небо уже совсем темнеет, и, когда он переступал невысокий кирпичный порог в здание, Диме приходится включить фонарик, который его тут же самого и слепит. Заброшка представляет собой всего лишь небольшую кирпичную коробку с прямоугольными дырам под окна и двери, под потолком только уложены доски, что намекает на то, что второй этаж подразумевался. Таких лего-домиков в любом городе пиздой ешь. Обычно по ночам там бомжи контуются, но это только по ночам. А сейчас не ночь. Так-то только семь часов, но март, как ни крути. Март в России это ещё зима, что бы кто не говорил. Снег, вон, за ворот задувает, сучий холод просто. И не скажешь, что весна. Приятель следует позади него, и когда Дима входит внутрь, приостанавливается, будто бы не решаясь войти. — Ща, я шнурки перевяжу, подожди, — окликает он его, Дима же просто продолжает идти вперёд. Не стоять же над душой. Он будто бы чувствовует какую-то опасность, но списывает это на свою и так вечно повышенную тревожность, которая беспокоит его и без повода. Он ей для этого был вовсе не нужен. Но всё-таки какое-то предчувствие всегда есть, правда? Только главная фишка в том, что никто обычно к нему не прислушивается. И Дима. На него нападают со спины. Очевидно, его приятель, когда остановился у входа поправить шнурки, дал этим заранее поджидавшим уебкам знак. Дима опять один, и он опять ничего не сможет им сделать. Может быть, хоть в этот раз они просто смогут поговорить и все? Но нет, разумеется, никому никакие разговоры не всрались, тут смысл в другом — тут смысл сделать больно и постараться уничтожить. Он получает кулаком в нос, губа снова лопается, весь рот и нос опять в пузырящейся крови. Дима падает лицом в снег, и его голову вжимают глубже в сугроб так, что дышать нечем, лед жжет нос и лезет в рот. Мелкие льдинки на этой корочке раздирают ему нежную кожу на щеках и лбу, боль в губе только усиливается, трещины разъезжаются ещё шире и кровь течёт с новой силой. Снег, должно быть, потом будет весь в крови. Волосы мокрые, по спине под курткой струится пот. Ужасно холодно и жарко одновременно, голова горячеет и идёт кругом. Дима отползает и переворачивается на бок, как тут же ему прилетает ногой в живот. Он скручивается и прижимает колени к животу, будто бы стараясь сложиться пополам, а на деле же — закрыть все опасные места. Если ему отобьют органы, будет не совсем приятно. Зимние ботинки это не кроссовки, у них подошва ещё тяжелее и острее. Кажется, у него сейчас кишки через рот полезут. От первого удара все сводит судорогой. Потом чуть дыхание — и снова удары, а потом без остановки. Они же не воздухом сюда подышать пришли? Когда Дима уже едва ли что соображает и просто ждёт, когда этот пиздец закончится, где-то между звуками низкого гогота и скрипящей по губам слюны слышится звонкий щелчок, потом другой — звенит железное колесико и не выплёвывает пламя никак. У Фадеева сразу такой, блять, прилив сил, что он сам охуевает. Как раз все залипли, тупят: что происходит? Он бы мог драпануть, секунду бы только на обдумывание, но все опомнились. Время как растянутое. Все опять минут десять длится, а, кажется, час, и теперь одно мгновение — в голове размотано. «Как старая кинолента, » — Диме в голову приходит. Ебать метафоры, конечно, да не вовремя. Видимо, вспыхивает всё-таки жига. Резко — будто он научился двигаться в мили-секундах — утырок с зажигалкой оказывается у его лица. Ещё секунда — на то, чтобы почувствовать опасное тепло, затем уже жар, а потом резко заорать и дернуться по полу, убирая голову и волосы, которые хотели подпалить. Дима, разумеется, тут же получает носком кроссовки в живот за охуевшие крики, но и огонь пропадает, и веселье все, видимо, тоже. — Ты чё, ебанулся? Давай полегче, я, блять, не знаю, как ты, а я сидеть не хочу, — кто-то хватает очевидного пиромана за плечи и дико трясет, потому что его куртка мерзко скрипит. — Хочешь из-за хуесоса какого-то засесть или че, блять? Или я что-то не так говорю? — он поворачивается к корешам, которые явно не разделяют его внезапную адекватность, но и после слов про тюрячку, которые срабатывают, как уколчик ледяным препаратом, очевидно начинают ссыковать. — Да, палево. — Не сейчас. Во всяком случае, не сейчас. После того, как они уходят, хрустя кирпичной крошкой, он ещё минут двадцать лежит на земле в луже расстаявшего под теплом его тяжёлого тела снега. Кровь стекает из носа и размазывается по лицу, затекает в рот и даже в уши. Лежать неудобно и холодно, однако голова кружится нещадно. Сил подняться не то чтобы нет, нет — моральных. Хочется просто закопаться в этот смешанный с грязью снег, спрятать слепую, как у крота, мордочку и ничего не видеть, изолироваться и сбежать от всего этого. Потому что иначе-то делать Дима не знает, никак не может придумать. Разобраться с этим не выйдет — пробовал, поговорить не выйдет — пробовал, сбежать некуда больше — пробовал, и за это сейчас и получил. Вот оно как — западня. В любом случае, он теперь им точно неинтересен. Ну, он надеется. Это так в теории должно получаться. Скучно его бить, наверное. Нужно встать, обязательно нужно встать, подняться и идти домой, пока не замерз совсем и не заболел. Жарко и холодно. Он, весь мокрый, не то в поту, не то в снегу, не то в крови, выходит, пошатываясь, за кирпичный порог. Лицо обдувает холодный ветер, боль сразу притихает. Вдалеке уже горят уличные фонари. Это кажется, что вдалеке, а на самом деле тут пять минут ходьбы. Дима преодолеет их бегом. — Дим, тебе помочь? — Фадеев оборачивается на знакомый голос справа и морщится, сразу же об этом жалея — больно. На него смотрят два глаза, чистых, невинных, а лицо, в темноте едва различимое, недоуменное, сердобольное. — У тебя куртка порвана. Дима смахивает мокрые волосы со лба и сплевывает остатки кровавой слюны под ноги. — Правда? А я не знал. Парень рядом пожимает плечами. — Так тебе помочь? Хочешь, до дома дойти помогу? — Лицо на самом деле каменное, в попытках сдерживать спазмы усмешки. Хуй знает, от чего. От волнения, может быть? Или от глумления, что скорее, в чем сомнения нет. От этого ему лицо несчадно кривит и перекашивает, будто его нервные тики бьют. Дима его не слушает, ему больше незачем. Это мерзко. — Пошел ты нахуй, а, — Диме и так все понятно. Понятно, что он теперь в ебаном аду, и хуй проссышь, как оттуда выбираться. А ещё, его только что кинули. Теперь Дима понял наконец одну простую истину: нельзя доверять никому. Нет, безусловно, есть разные люди, есть разные тайны. Но те тайны, которые у Димы внутри — никак нельзя, видимо, наружу, но поздно уже, он уже расплачивается за свою неосторожность, а после — за слабохарактерность. Он думал, что у него есть друзья. Он думал, что его понимают. Но, оказалось, что все наоборот. Нет, его понимают, и этим пользуются. Ему хочется вырвать себе, блять, язык за то, что он однажды, хоть и ужравшись, но позволил себе ляпнуть хоть что-то о себе лишнего. Тогда было спокойно, тогда было похуй, да и не было никаких поводов на то, что его компания чуть ли не с детства окажутся толпой крысят. Да и господи, блять, он тогда даже не всерьёз говорил. Типа просто размышлял, анализировал, он доверял, потому что остальные делали почти то же самое. Значит ли это то, что теперь нужно просто всегда молчать? Не откроешь рот — не вырвут язык?