Соловьи баснями не кормят

—1— В шатре душно, голова болит от тьмутараканского лопотания: не могут эти дикари спокойно дела вести. И чего, спрашивается, лопочут? Всё равно дань выплатят сполна, как миленькие. Мешки золотом уже заполнены, а князь их всё причитает. Хоть и Бессмертный я, да и у меня случаются чёрные дни — не по злобе моей великой, а по общему состоянию. — Цыц! Надоел ты мне, князь! Все уши прожужжал. Не приеду я за данью весной, если дашь ты мне подарочек. — Ай, свет очей наших, отрада наша! И чем же тебя потешить? — Скучно мне стало. Девку хочу — красавицу! Про себя фыркнул: тьмутараканцы все, как на подбор, что мужики, что бабы — коренастые и толстомордые. А усики даже у баб над верхней губой чернеют, и страшные — что смерть моя. — Да где ж я тебе красавицу-то возьму? — князь всплеснул руками. Тут подбежал к нему советник, зашептал на ухо. — Есть, есть у меня красавица! Сейчас будет! — Не поймёшь тебя, князь: то есть, то нет. Ох, с огнём играешь! Тот в ноги мне упал, запричитал: — Не гневайся, отец наш! Я подумал, было, что тебе княжеского рода надо. Я захохотал на весь шатёр, а князь тоненько захихикал. — А у меня невольница есть — вот она и красавица! Вскочил на ноги князь, хлопнул в ладоши. Ведут его слуги девку, высокую да стройную. А одета она по тьмутаракански: в шелка по самые уши закутана, волосы под покрывало спрятаны, лицо наполовину полупрозрачной тканью прикрыто. — И ты мне предлагаешь на слово тебе поверить, что она красавица? — зарычал я. — Посмотри, посмотри, орёл наш! Посмотри — глаза какие! А волосы какие! Князь к девке подскочил, из-под покрывала прядь вытащил — чистое золото. Та дрожит, как лист осиновый, а на князя так смотрит — ровно готова в рожу ему ногтями вцепиться. Нраву горячего, видать. Люблю таких. Глаза у неё словно орехи зрелые, и блестят. Лицо хоть и полуприкрыто, а черты рассмотреть можно, да и родинка над верхней губкой видна. Я, конечно, и красивее видал, да на безрыбье и рак сойдёт. Не выживают у меня девки в тереме: кого сам выгнал, сунув кошель в руки на обзаведение хозяйством, мужичком посговорчивее, да и перенёс поближе к городу аль к деревне какой. Кого порешил — за попытку извести меня любимого. Я пусть и бессмертный, а животом от потравы мне тоже не любо маяться. И какой с девки толк, кроме как согрешить с ней под настроение? Ни поговорить с ней, ни в чисто поле не поехать потешиться-поохотиться. Сидит она в горнице, вышивает мне очередной кисет и слёзы льёт. Тоска. Поднялся я с подушек, подошёл к невольнице, а та ещё пуще дрожит. — Никак страшный я такой, девица? — спрашиваю, сам козу ей делаю. А пальцы-то в рёбра упираются. Девка хихикнула невольно и румянцем залилась. — Чего ж тощая-то она у вас такая? — спрашиваю. — А уж плоская-то! — Так невольница — чего её баловать, господин? — ухмыляется князь. — Вот ты её и откормишь, чтобы в тело вошла. На том и порешили. Девку я за руку взял и повёл из шатра. Ладонь-то у неё, хоть и тонкая, но сила есть — работала, по всему видно, много. А в шелка-то её никак наскоро замотали — передо мной выставить. Посадил я её впереди себя на коня своего богатырского, сам сел, по крутому крупу жеребца нагайкой хлестнул: — Ах ты, волчья сыть, травяной мешок! — а сам прибавил потише. — Домой поехали, Ванюша, тошнит меня от этих толстомордых. Конь мой в три скока степь пересёк, в два — леса позади оставил, а последним скоком добрался до острова моего Буяна посреди моря-океана. Через забор без ворот перепрыгнул и возле терема остановился. — Ну, вот и хоромы мои, красавица. Как звать-то тебя — спросить забыл. Хотел снять её с седла, а она руки мои отвела и сама спрыгнула. Поклонилась и тихим голосом отвечает: — Как надо будет, так и назовёшь, господин. — И то верно. Девка-то на северном наречии говорит — видать с островов в полон взяли. Ну да я многими языками владею — и отвечаю ей так же. — Можно спросить, господин? — Спрашивай, — а сам в палаты веду. Девка чудная — обычно они охать и ахать начинают, богатству дивятся, а эта даже и по сторонам не глядит. — Почему у тебя коня так странно зовут? Он точно конь? Рассмеялся я, а от веселья даже полегчало немного. — Конь это, конь — говорящий, правда. А назвал я его так в честь последнего Ивана-царевича. — Убитого? — Зачем убитого? Я у него Марью-Моревну на жеребёнка сменял, которого тот за работу от Бабы-Яги получил. Вот и назвал коня для памятки Ванькой. Дошли мы до той палаты, где стол трапезный стоит, а по стенам ковры развешаны и оружие всякое. Тут девка в ноги мне и повалилась: — А теперь казни меня, господин! Обманул тебя князь! — Как обманул? — Не девушка я. — Эх, милая, да кто ж с невольницы девство-то будет требовать? Встань — не бойся. А она и смеётся и плачет. — Ты не понял, господин! Не девушка я — парень! От удивления моего с гневом смешанным гром за окнами загрохотал, вороньё чёрное в небо взвилось, деревья к земле преклонилися. — Как парень?! Схватил за плечи, поставил на ноги. Сдёрнул покрывало с головы — волосы длинные по плечам рассыпались. Девка, как есть девка! И начал я шелка разматывать. Шея длинная, белая, лебединая открылась. — Чего врёшь-то? Где у тебя яблоко Адамово? Парень она. А невольница и зашепчи мне на ухо. Тут я юбки ей задрал — да за перед шальваров и цап! Отрок взвыл тоненько — ещё бы не взвыть-то! — хватка у меня богатырская. Посадил я его на лавку. — Кто ж тебя так? И зачем? — Хозяин первый — чтобы пел слаще, — хрипит в ответ. — Поёшь никак? — Пою. — И что с тобой делать прикажешь, Соловушка? Тот только вздохнул тяжко. Хлопнул я в ладони, и появились мои невидимые слуги. Отрок как увидел руки до локтей в воздухе летающие, чуть с лавки без чувств не свалился. — В горницу его! Искупать с дороги, переодеть и накормить. И следить! Подхватили его, в воздух подняли и понесли. А Соловушка только подвывает от страха, как волчонок. Ничего — радуется пусть, что под горячую руку мне не попал. А уж баню переживёт. Выпил я с горя кубок мёда хмельного и пошёл прочь из терема. Пришёл на конюшню. — Поедем, Ванюшка, тьмутараканцев с тобой бить. — Опять?! Мы же только что оттуда? — заржал мой верный конь и чёрным глазом на меня покосился. — Опять. Обманули меня басурманы, насмеялись! И рассказал я коню моему верному про обиду жгучую. — Ай, хозяин! С чего нос повесил? Радоваться надо! Не езди никуда — пусть они там теперь дрожат и со дня на день казни ждут. — Чему ж тут радоваться, волчья сыть? — Не ругайся! Не люблю. Была бы это девка, сам посуди, всё бы закончилось, как и прошлые разы. А это парень, пусть и порченный слегка. Но голова-то у него на месте. Живой слуга у тебя будет, поговорить будет с кем. А то ведь чуть что — ко мне на конюшню бегаешь, чтобы было с кем словом перекинуться. Я-то не против, конечно, а за тебя обидно. Подумал я, подумал. А ведь дело говорит мой Ванька. — Ладно, пусть живут все, пока я добрый. — Вот и славно! — ответил Ванька, ткнувшись мне губами мягкими в щёку. — 2 — Прошёлся по палатам своим пустынным. Эх, хорош у меня Ванька. Умный, хоть и конь. Лепота у меня несказанная, а скука смертная. Будет Соловушка послушным — будет в холе да в неге жить и меня тешить. Дошёл я до комнаты, куда слуги невольника поместили, заглянул. Сидит птичка моя на ковре, ноги скрестив, меня дожидается. Как увидел, вскочил и в пояс поклонился. Ох, и лепый отрок! Волосы ему вымыли, расчесали, высушили да в косу заплели. На голову обруч золотой надели, на шею — цепь затейливую со зверем-индриком. Рубаху вышитую выбрали да штаны в сапоги сафьяновые заправили. — Хорош! — прищёлкнул я языком. — Покормили тебя? — Нет ещё, господин. — Вот и славно. Со мной потрапезничаешь. — Как можно, господин? Я невольник ваш. — Как мне нужно — так и можно. Прислуживать за столом мне не надо, а одному скучно. Расскажешь о себе, а потом я терем свой покажу. — Как прикажете, господин, — и опять кланяется. — Вот что, Соловушка. Я, конечно, господин твой, но особого раболепия не люблю. Я тебе не князь тьмутараканский. — Хорошо, как скажете. Тут я даже глаза к потолку возвёл. Ну да ладно — переучится. — Ступай за мной. И пошли мы в трапезную. Отрок по сторонам начал поглядывать, любопытствует. У стола, гляжу, зашатался слегка. Поголодал, видать, бедолага. Сел я за своё место, Соловушку по правую руку от себя посадил. Слуги ему блюдо яствами наполнили — да чем полегче сперва. — Ешь, не смущайся. — Господин, а вы меня теперь Соловушкой называть будете? — а у самого глаза смеются. — Так ты же не сказал мне, как тебя при рождении-то нарекли. — Эса Теуво Тойво Йоуко Юхани. — Как?! — ложка у меня в тарелку со щами и упади. — Эса Теуво Тойво Йоуко Юхани. — Это всё одно имя? — Нет, это все мои имена, — даже разобиделся. — Я сыном вождя был. — Тогда я одно выберу. Какое тебе больше нравится? Тут он засмеялся. — Юхани по-вашему Иван будет. — Ещё один Иванушка, значит. Нет уж — мне моего коня хватит. Первое возьму. А теперь ешь, Эса, пей, сил набирайся. Поел Эса немного и честно стал хлеб отрабатывать. Я ж ему приказал о жизни своей поведать. Начал он с дома родительского — что помнил. Потом о набеге поморов — хоть и ровным голосочком, а ложка в пальцах дрожит. — Полно, Соловушка, — налил ему мёда в чашу. — Не буду я, господин. Захмелею я, — а сам задрожал что-то, испугался. — А и захмелеешь немного — не велика беда. Не бойся — вреда не будет. Выпил. Позыркал на меня глазами своими ореховыми, потом, гляжу, успокоился. Улыбаться начал. Как поели мы, повёл его смотреть терем. На оружие особо не глядит, а вот книги увидел — тут очи загорелись. Палаты моей, где чародейство творю, испугался поначалу, а потом кинулся чучело крокодила разглядывать. — До чего же зверь страшный! — а сам чуть в пасть к нему не лезет от любопытства. — Этот в океане-море живёт, видишь, какой гребень у него. И не самый большой. Есть и три раза длиннее. На один зубок ты ему, — засмеялся я. И пошёл Эса диковинки рассматривать. — А это что? — спрашивает, подойдя к бутыли стеклянной. — Это зверь морской, восьминог называется. Али спрут, — отвечаю. — Только маленький. Начал ему рассказывать про спрутов, как они корабли топят в море-океане, а сам всё на отрока смотрю. А чего ж не посмотреть, не полюбоваться? — Который год тебе, Эса? — Осьмнадцатый, господин. — Так ты ещё возмужаешь. Богатыря из тебя сделаю. Смеётся. — Дозвольте спросить, господин? — Спрашивай. — А вы сами из каких краёв будете? — Не знаю я, Соловушка. Даже имени своего не знаю. Кощей — это не имя, а прозвание. В переводе означает Раб. Отрок-то во хмелю не в меру жалостливым стал. Руками всплеснул, смотрит на меня — чуть на шею не кидается. — Почему так? — Потому что был я давным-давно рабом одного чернокнижника из Царьграда. И ничего не помню ни о своей родине, ни о детстве. Помню только с того времени, как начал меня колдун учить наукам разным. Нахмурился я, глядя на отрока. А тот жалость свою спрятал — вот и умница — и начал меня разглядывать. — Из южных земель вы, господин. Смуглый вы, и хотя бороду бреете, а щёки у вас с отливом — часто бриться приходится. Глаза у вас чёрные, брови кустистые. Али из Аравии вы, али из Иберии. — Откуда про страны знаешь? — Где и сам был, пока к князю не попал, а про другие невольники рассказывали. Пойду-ка я вечером угощу Ваньку на конюшне яблоками. Хороший совет мне дал вороной мой. У отрока глаз цепкий, умом не обделён, до знаний охоч. — А сколько вам лет, господин? — всё не уймётся Эса. — Да уж седьмой десяток. — Вы надо мной смеётесь, господин. — Нет, не смеюсь. Думаешь, меня зря называют Бессмертным? Орехи-то карие с добрый пятак стали. Засмеялся я, взял Эсу за локоток. — Пойдём, покажу чего. И повёл я его дальше. Как в одну комнату зашли — а там ковры и подушки на восточный манер и сосуды курительные. А во вторую зашли — а там каких только инструментов музыкальных нет. — И откуда же у вас столько? — Да всё от красавиц, которых я в полон брал. Что выберешь, Соловушка? Поглядел Эса на изобилие здешнее и взял инструмент аравийский, аль-руд прозываемый. — Спой мне, а я послушаю. И пошли мы с ним в комнату по-восточному украшенную, сел я на ложе, шелками покрытое, закурил кальян. А Эса неподалёку пристроился и начал струны перебирать. А потом запел песню из краёв морских да жарких, а и впрямь запел, что твой соловушка, будто в горле у него механизм какой диковинный спрятан, али сам соловей живой сидит. И так хорош мне стало, что подумал я: уменьшу я князю дань на четверть за такой подарок. Да только сразу отписывать не стану — пусть пока помучается. — Ах, потешил ты мне душу, Соловушка! — поманил его пальцем и рядом с собой по ложу похлопал. Побледнел что-то отрок, в лице изменился слегка, но подошёл и сел на краешек. — Проси чего хочешь. — Зачем смеётесь, господин? Посмотрел я на отрока: щёки у него бледностью покрылись, узоры на ковре всё разглядывает. — На нет и суда нет. Ступай к себе, отдыхай. Завтра работу тебе дам. Положил Эса аль-руд на ложе, встал и поклонился. — Простите, что прогневал вас, господин. — Чем же ты меня прогневал? — Уж не знаю чем, да по всему видать, довольство ваше пропало. — Ступай — завтра по острову поедем. Мнётся, но не уходит. — Верхом, господин? Не умею я верхом-то, не обучен. Невольникам не положено. — Значит, впереди меня на Ваньку сядешь. Ступай! Поклонился и ушёл, понурившись. Вот дитё неразумное на мою шею свалилось! Нет, рано я князю решил послабление сделать. Рано! — 3 — Вывел я утром Ваньку осёдланного во двор, яблоком его угостил. — Ну, как? — спрашивает. — Что? — делаю вид, что не понимаю. — Как отрок-то? — Не знаю, не варил ещё. Ванька заржал обиженно, копытом землю начал рыть. — Будет, будет, Ванюшка. Поглядим на отрока. Послушный он да боязливый, как и должно невольнику. А вот станет ли пригоден для обучения — это ещё бабушка надвое сказала. — А может бабушку и спросить? Она в гадании сильна, хозяин. Враз всё будущее увидит. — Рано ещё Ягу беспокоить, да и боязно. Она таких соловушек на завтрак, обед и ужин хорошо употребляет, и без соли даже. А тут и сам Соловушка идёт. Кафтан ему слуги выдали — поверху летать холодно, промёрзнет ещё и петь не сможет. Ванька на землю опустился, забрался я ему на спину. Встал конь богатырский горой. Эса рядом мнётся. — Ну, теперь ты. Наклонился я, подхватил отрока под мышки и посадил впереди себя, словно девицу красную, бочком и к себе прижал. Эса пискнул и затрепыхался, ровно воробышек пойманный. — Ты чего? Ума лишился? Ванька сейчас как взовьётся на небо, свалишься — лови тебя потом. А Ваньке только того и надо: копытом стукнул, через забор перемахнул и в два прыжка — под облака. Тут Соловушка мой прыти поубавил, за шею меня ухватил, зажмурился. Ветром косу его мне на плечо набросило, и обвилась она вкруг меня, ровно живая. А Ванька, знай, копытами в воздухе перебирает. — Открывай глаза свои карие, — говорю. — Не увидишь же ничего. Эса глаза приоткрыл, ойкнул. — Не бойся, я тебя держу. А сам думаю — рёбра бы отроку не сломать невзначай. Соловушка мой слегка осмелел, руки с плеч моих спустил и одной рукой за пояс мой ухватился. Сначала всё вперёд смотрел, а потом расхрабрился и стал вниз поглядывать. — Ох, до чего остров большой! Внизу лес сплошной стоит с прогалинами редкими. Посреди леса — как раз терем мой. — А там что? — спрашивает Эса и указывает на гору голую и неприступную. На вершине дуб лысый торчит, на ветвях кованый сундук болтается — отсюда еле точкой виднеется. — А там смерть моя спрятана, — отвечаю. — Смееерть? — Она самая, — усмехаюсь. — Пониже как спустимся, увидишь, сколько костей там по склонам-то лежит. Орлы всё мясо с них пообклевали. Смотрит на меня с ужасом, а глаза-то горят. Ох, и не простой отрок, не простой. — Страшно? — спрашиваю. — Страшно. И много ли отчаянных находилось? — Поначалу много, а теперь приутихли. Теперь всё больше своих, чернокнижников, опасаться приходится. Всё им хочется секрет моего бессмертия узнать. Спустился Ванька пониже, стал Соловушка лесом любоваться. — А звери тут есть? — Куда же они денутся-то? Медведи, волки, лисы, зайцы, мелочь всякая. Озёра в лесу есть, речка течёт. — А ваш конь только летать может, господин? Рассмеялся я. — Вань, а Вань, ты у меня только летаешь, или ногами тоже можешь? Заржал Ванька, да вниз соколом пал, да на песок морской встал. Тут Эса опять вцепился в меня. — Учить тебя не переучить, трусоват ты слишком. Как остановились мы, спрыгнул тут Соловушка с коня и к воде кинулся. Я уж подумал — в воду собрался. А он давай по берегу метаться да камушки в сердцах сапожками сафьяновыми поддевать. Соскочил я с коня, смотрю, как отрок норов свой показывает. — Не забыл ли ты чего, сокол мой ясный? — спрашиваю ласково. А он и не слышит. Вскинул я руку правую, вырвалась из ладони моей змея невидимая, обвила Эсу поперёк тела и ко мне притянула. — Али оглох ты? Как отпустил, тут он коленками на камни и упал. — Простите, господин. — Вставай, коленки отшиб, поди. Эса встал на ноги голову понурил. — Накажите меня, господин, — пробормотал он, — только не лишайте вашей милости. Посмотрел я на Ваньку. Тот на меня посмотрел и молвил: — Пойду-ка я к лесочку, травки пощипать для разнообразия. Тянет меня на простую пищу после пшена белоярого. Свистни, хозяин, как понадоблюсь. Посмотрел я на берег, приметил бревно сухое. — Присядем, Соловушка. В ногах правды нет. Побрёл Эса за мной, да и сел-то не сразу — цыкнуть пришлось. — Слушай-ка меня, отрок. Рабов мне не надобно, слуг тоже — есть они у меня. Не затем я тебя оставил. Коли захочешь, буду тебя учить всему, что знаю. Не захочешь — дам тебе денег и отвезём мы с Ванькой тебя, куда тебе надобно, даже в родные края твои. Помолчал Соловушка и молвил: — Спасибо за доброту, господин. И за честь спасибо. Только вот окажусь ли я пригодным к учению? Я умею петь, да прислуживать, да сойду для забавы. Сгожусь ли я на что-то ещё? — За разумность твою — хвалю, только вот не сказал ты, чего сам хочешь. — Можно я подумаю, господин? — Подумай. Долго ли думать будешь? — Утром скажу. Усмехнулся я. — А поёшь ты хорошо. Я бы тебя и ради этого оставил. Ничего не ответил Эса, а и правильно: иногда лучше помолчать. Свистнул я Ваньку, сели мы на коня и полетели в терем. Слугам я приказал за Эсой присматривать, кормить вовремя, а сам ушёл в палату свою чародейную: зелье у меня там настаивалось, пора было дальше готовить. До самого вечера работал я, носа из палаты не высовывал, а как закончил, решил сходить к Ванюшке — по привычке. Подошёл к конюшне, и слышу — говорят двое: конь мой и Соловушка. — … ну, так пользуйся добротой, пока хозяин в настроении. На родину вернёшься. — Кому я там нужен? Не парень, не девка, а так — диковинка, вроде того восьминога в бутыли. — Поступишь на службу к кому, петь будешь, славен будешь. Уселся я на ларь с пшеном, слушаю. Голос у Ваньки хитрый — знает ведь, травяной мешок, чего мне хочется. — Боюсь я. Правда говорит, господин: трус я, раб. Пока хозяин добрый — хорошо, а как злой — так и я привычный. — Тогда оставайся и учись всему, чему хозяин тебя научить захочет. Али ты решил, что он каждого встречного и поперечного к себе в ученики зовёт? — Нет. Только я-то первый встречный. Ванька вздохнул и фыркнул. — Ты точно не девка? Ровно на выданье ты. И так нехорошо, и сяк нехорошо. Заплакал тут Соловушка, а меня чего-то на ларе подкинуло — едва утешать не бросился. — Ты слёзы-то утри, — молвил мой конь без всякой жалости, жуя сено, — да говори толком, или ступай себе — я спать хочу. Тут тихо стало. Выглянул я на минуточку и вижу: обхватил Эса Ваньку за шею и шепчет ему что-то на ухо. А у коня моего ажно сено изо рта выпало и на губе повисло. — Не вздумай хозяину сказать такое. Пришибёт ненароком. И думать про это забудь — не из таких он. У нас в тереме иногда за год почитай по пять-шесть девок сменяются. До баб Кощей охоч. Как дошло до меня, про что Эса думал, еле на месте усидел. Это доброту мою он умыслом посчитал? И каким! А князю теперь несдобровать. С землёй сравняю, на кол всех посажу! Как жеребцов их там повыхолощу, а потом уже посажу. Будут знать, как над Кощеем смеяться. Пока я казни тьмутараканцам измысливал, Эса из конюшни уйти успел, а я к Ваньке кинулся. — Что тебе щенок наговорил? Ванька посмотрел на меня лениво, сена в рот набрал и давай жевать. — Почему же щенок? То Соловушка, то щенок. Ты уж выбери, хозяин. — Ты опять сено ешь? Выплюнь, когда с тобой хозяин разговаривает! — Ой, напугал! Но сено выплюнул. — На отрока-то не серчай. Он ведь привык, что его все подряд и в хвост, и в гриву, то есть — под хвост… Странно ему, что для чего иного употребить хотят. Вроде как кобыла от сохи, а на неё попону золотом расшитую набросили. — Ладно, знахарь-мозгокрут. На! — сунул ему сахару. Вернулся я в терем, по палатам пометался, потом слугам велел отрока позвать. — Ну? Надумал что? Эса оробел от голоса моего, но поклонился и ответил: — Надумал, господин. Спасибо вам за честь великую… Зачесались у меня тут руки до меча-кладенца. Ох, и зачесались. — С вами остаться хочу и учиться. Обрадовался я великой радостью, но вида не подал. Только кивнул милостиво. — На том и порешим. Завтра меня дома не будет до вечера — отдыхай пока. Когда ещё отдохнёшь-то. Вижу — рад Соловушка, а как поблагодарить и не знает. — Подойди ко мне. Подошёл отрок, посмотрел на меня глазами своими ореховыми, и так посмотрел, как на меня никто до него. Ровно я ему отец родной. — Споёшь мне, Соловушка? — Спою! Спою, господин! — схватил меня за руку и потянул в комнату восточную. Пошёл я за ним и думаю: если испугается и руку выпустит, то ничего не получится — не приживётся он у меня. А если не выпустит… Не выпустил. Только вот руку мне поцеловал, когда усадил на ложе. Потом аль-руд взял и запел. До темноты самой слушал я его, наслушаться не мог, а потом спать отослал. —4— Поутру собрался я, Эсе наказы дал, сел на Ваньку и отправился к его первой хозяйке, в далёкие леса Муромские. Как добрался конь мой до опушки, так по земле шагом пошёл. — Чего ты, Ванюша? — Ох, неспокойно мне что-то, хозяин. Чую я беду неминучую. — Дома али у Яги? — Не знаю, хозяин, но что-то неспокойно мне. — Не каркай, Ванька. Не ворон, а каркаешь. Конь у меня вещий, и не след мне было его страхами пренебрегать. С Ягой то мир, то война. Только она всё больше любит ко мне глупцов разных посылать и про дуб с сундуком рассказывать. В лесу ещё потёмки были, потому частокол бабушкин мы издали заметили. Черепа на нём светились, словно огни праздничные. Расплелись руки костлявые на воротах, створки отворились, и мы во двор въехали. — А! Вот и красавец мой пожаловал! — Яга вышла на крыльцо. Красавцем из нас двоих был, знамо дело, Ванька, а не я. — Ну-ка, ну-ка, вот ужо посмотрю я, Кощеюшко, как у тебя коник-то поживает. Не обижаешь ли? А кормишь ли хорошо? — Ну, заголосила! Соскочил я с коня, а Яга давай его осматривать. Ноги общупала, в зубы заглянула. — А что у него самого не спросишь, хорошо ему живётся у меня или нет? — Или у меня своих глаз нет? Буду я ещё коня спрашивать! Ванька возмущённо заржал: — У меня и своя голова имеется, бабушка. И я сам про себя доложить могу. Яга захихикала. — Вот теперь вижу, что хорошо живёшь. Что хозяин твой, что ты — один норов. Ванюшк, а Ванюшк, про кобылку-то вороную не надумал? — Бабушка, я тебе русским языком говорил: делу разведения племенного непарнокопытного скота причастен быть не желаю. Подавай мне рыжую — её хочу. — Или обе, или ни одной!— топнула Яга костяной ногой о землю. — Мать, совесть у тебя есть? — Нет у меня совести и не было никогда! Не утерпел я и слово вставил: — Яга, я ведь по делу к тебе, посоветоваться хочу. — Ох, забыла я про тебя, милок. Ну, пойдём в избу, чего на дворе-то стоять? В избе мне под ноги кинулся бабкин кот. Как не приеду к Яге, он всё норовит сделать так, чтобы я споткнулся и навернулся через него. — Брысь ты, ирод! Кот забрался на печку и заорал. — Ох, любит он тебя! — крякнула Яга. — Садись да рассказывай. И ты не добрый молодец, так что присказки оставим. Чайку разве что налью тебе — самовар горячий ишо. — Не до чая мне, бабушка. — Не до чая, говоришь? Покачав головой, Яга поставила на стол чарку, достала из-за лавки бутыль запотевшую, налила — не пожадничала. — А себе? — Ох, до чего ты подозрительный, Кощеюшко! Не боись, себя я никогда не обижу. Выпили мы, не закусывая. По жилам огонь побежал. — Ох! Бррр! Хорошо! Стукнул я чаркой об стол и стал рассказывать. Яга трубочку закурила, слушала внимательно. — Всё ли про отрока поведал? — Всё, бабушка, — соврал я. — Что до увечья его, так исцелить нельзя. Гоняй его побольше, с оружием учи обращаться, а то от книг одних жиром заплывёт, совсем обабится. Ну да не мне тебя учить. Погадать тебе, значит, милок? — Погадай, бабушка. Яга трубку положила, ногой застучала, и давай от пучков, с потолка свешивающихся, травы рвать да в огонь печной бросать. По избе дух пошёл — голова закружилась, перед глазами туман расстелился. Слышу, как что-то с печки на пол шлёпнулось — кот свалился. Бабка его на руки взяла, полоумного, на лавку села. Сидит и что-то себе под нос бормочет. Как глаза я закрыл — не помню. И как открыл — не ведаю, а только сидел я уже на крыльце, на вольном воздухе. Вижу: чёрное что-то передо мной маячит и ко мне наклоняется. — Сгинь! Чур меня! — Хозяин, ты чего? Это же я, Ванька твой! — Ох, напугал. А Яга-то где? Тут и бабкин голос откуда-то одесную послышался: — Тут я, тут, милок. А ты, Иванушка, поди-ка погуляй. Иди, иди… Что-то ласковая бабка стала враз. Не к добру это. Да и Ванька насторожился, ушами запрядал, но отошёл. — Слушай, милок, что скажу я тебе. Собирай ты отрока этого, золота ему отсыпь и отправь-ка от себя подалее. Погибель тебе от него будет. — Как погибель? — Слышала я, как наяву: «Через отрока по прозванию Соловушка кончится Кощей Бессмертный, сгинет навек». — И всё? — Ученик он будет умный, доволен им будешь. Пуще смертушки своей любить будешь да беречь. А только закончится всё это твоею погибелью. Больше ничего я не ведаю. Что услышала, то и говорю. — Спасибо, бабушка. Поднялся я, поклонился Яге. — Иди уж. Всё равно по-своему сделаешь. Добрались мы с Ванькой до терема — коню своему я про бабкины слова не сказал, знамо дело — завёл я его на конюшню, а сам прочитал заклинание да и стал невидимым. Вошёл в терем и пошёл Соловушку искать. Захотелось мне посмотреть, что он поделывает. Нашёл я его в трапезной. Сидит отрок мой у окошка, на коленях книга лежит, а сам на двор смотрит. Только мы-то с Ванькой с другой стороны через забор перепрыгнули. Посмотрит Эса на двор, вздохнёт и опять читать. А только недолго — вновь в окно взор обращает. Даже привстанет, сердешный, чтобы лучше видно было. — Соловушка ты мой! — не выдержал я, подошёл к отроку, по голове погладил. Он книжку на пол уронил, меня за руку на ощупь ухватил. — Господин! Как же это? — А вот так! Вернул я себе видимость. — Скучал без меня? Эса покраснел, как маков цвет, руку мою выпустил. — Долго вас не было, господин. Вечер уж на дворе. Волновался я. — А чего волновался? Я же сказал тебе намедни, что вернусь только к вечеру. Что читал, пока меня не было? — «Историю земли греческой», — Эса книгу поднял с пола и мне показал. — Молодец. Что не просто так у окна-то просидел, а с пользой, — усмехнулся я. — Господин, если бы я знал, что мне можно делать, и чем ещё заняться… — Чего всполошился? Шучу я. Как с таким расстанешься? А может, если смерть обманул, так и судьбу обману? — Пойдём, Соловушка, дам я тебе книги на первое время, а ещё оружие по силам тебе подберём. Сила и крепость телесная не только для войн нужна.