Соловьи баснями не кормят

— 1 — Осень прошла, зима пролетела. Наступила весна. Жили мы с Эсой и горя не знали. Ученик меня радовал — на лету всё схватывал. Учил я его пока не искусству тайному и опасному, а общей магии, которой все чародеи пользуются. И воинскому делу обучал: меч, правда, оказался для рук Соловушки тяжеловат, зато сабелькой хорошо уже помахивал, из лука стрелял да на ножах дрался. Старался Соловушка изо всех сил своих. Сколько раз я его заснувшего над книгой по ночам заставал: велю спать идти, а он ещё полуношничает. У Яги я кобылку ему выпросил. Та даже цену называть не стала. Как узнала, для кого прошу, ругалась так, что кот под лавку уполз, а он привычный. Ругалась, слюной брызгала, а кобылку дала. Ту самую, рыжую, на которую мой Ванька глаз положил. С вороной-то он долг свой успел исполнить. — Будешь жеребятами направо и налево разбрасываться — прокляну! — шипела Яга мне на прощанье. — Не буду, бабушка. Тебе отдам. Весной собрался я в Тьмутаракань — за данью. И Эсу решил с собой взять — пускай привыкает. А только гляжу — невесёлый он стал. — Что с тобой, Соловушка? — спрашиваю, а он всё отмалчивается. Рассердился я, накричал на него, ответа потребовал. Не заплакал теперь голубчик мой, а всё, как на духу, выложил, пусть и тряслись губы и смотрел на меня обиженно. Как услышал я речь его, ещё пуще разгневался. — Да как смеешь ты мыслить о таком? Учеником ты моим едешь, а не невольником. И уж — тьфу! стыдобушка! — не наложником. А если посмотрит кто косо или скажет что — так у тебя на то и сабля и ножи, чтобы языки укоротить. — Прости, учитель, — опустился Соловушка на одно колено, голову повесил. — Вот так-то лучше. Собрались мы и поехали. Я на Ваньке, Эса на Сальми. Едем мы по степи — я на Соловушку любуюсь: поводья твёрдо держит, сидит гордо. Волосы в семь кос заплетены, а на концах — наконечники золочёные да острые. Кольчуга да нагрудник ладно сидят. На плечи плащ чёрный наброшен с башлыком. Красив, а с девкой-то уже не спутаешь. Сразу видно — воин едет молодой, мага ученик. Едем мы, разговоры разговариваем. Видим: скачут навстречу тьмутараканцы, платками белыми машут. Подъехали, с коней соскочили, поклонились. — Почто гневаешься, войной идёшь? — Да с чего вы это взяли? — спрашиваю. — Раньше ты сверху камнем падал, а теперь по степи едешь. — А чего ж мне не проехаться-то? Весна, степь цветёт, птички поют — вы вот, собаки тьмутараканские, потявкиваете. Езжайте к князю и скажите, чтобы не страшился: не трону я вас. Гонцы на коней повскакали — только их и видели. Едем мы дальше — навстречу сам князь со свитой. — Долгих лет тебе, Кощей. Пусть счастье твоё будет так же велико, как степь наша. — И тебе того же, князь. Смотрю, а в свите княжеской шептаться начали. На Эсу поглядывают да посмеиваются. Посмотрел я на Соловушку, а тот и бровью не ведёт. — Дань мы тебе приготовили, как и в прошлый раз. Да только вот… — Что? — Не прогневайся, а стали мы грамоты получать от Черномора. Грозит он нам, пишет, что степь огнём спалит, если не будем ему дань платить. А обоим вам платить подати нам невозможно никак. — Зря я, видать, пожалел Черномора-то в прошлый раз. Зря. — Войной пойдёшь на него или нам послабление сделаешь? — спрашивает князь. — Подарок-то мой тебе по вкусу пришёлся, по всему видать. А сам хихикает — и свита за ним. Тут Соловушка мой поводья отпустил, знаки стал в воздухе чертить. Свита княжеская с коней попадала, на четвереньки встала и давай кругами носиться и друг на дружку лаять. Один только князь в седле остался. — Как видишь, — отвечаю я. — Вполне по вкусу. Князь зелёный сидит, а Соловушка мой тихо так ему: — Перед кем пасть свою разеваешь, собака тьмутараканская, шапку не ломаешь? Забыл, кто перед тобой? Кулем князь с коня пал, в землю носом уткнулся. — Прости, господин! И ты прости, ученик Кощеев, обознался я. — Так-то лучше! Эса, верни ты ему свиту. Отрок порчу со слуг княжеских снял. Повскакали тьмутараканцы на коней — только их и видели. Не успели мы чуть вперёд проехать, как видим — скачут опять посланцы княжеские, дань везут. Не стал я в становище их заезжать. Забрали мы золото и домой вернулись. Эсой-то я доволен был, а молчал и на него не смотрел. Как вошли в терем — к себе ушёл. Жду — придёт ли Соловушка мой. Пришёл, не выдержал. — Учитель, если я тебя прогневал, то скажи — чем? — А сам не догадываешься? — За то, что книги не те читал… Голову повесил. Потрепал я его по маковке, хотя мой учитель за такие дела бил меня смертным боем. Ну да я, книг лишних начитавшись да в силу войдя, убил его когда-то. — Правильно мыслишь. Не то плохо, что читал, а что читал без позволения. Не делай так больше. — Не буду. Дозволь спросить? — Спрашивай. — Что с Черномором делать будешь? — На бой вызову да порешу супостата. В прошлый раз пощадил — теперь же ему пощады не будет. — Опасно это для тебя? — Не бойся, Соловушка, мне это как по степи проехаться. А вот ты у меня побледнел что-то. Когда заклинание-то учил, на ком пробовал? — Ни на ком. Посмотрел я на ученика, посмотрел. Стал ремень снимать. — Скидывай портки, — говорю, — пороть тебя буду, как мальчишку неразумного! Это где ж это видано такое? Без пробы порчу накладывать. А завтра ты у меня демонов вздумаешь вызывать — весь остров мне изведёшь! — Учитель! — вскричал и в другой конец палаты отбежал. — Подь сюда! — ремень снял, пальцем поманил. — Сюда иди, я сказал! А сам на лавку сел. Не за остров я страшился, а за него, неразумного. Зверей он в лесу пожалел, а себя ему не жалко. И меня, старого, не пожалел. Случись с ним что — опять одному век вековать? За мыслями такими странными я и удивиться не успел, как подошёл ко мне отрок мой, завязки у штанов распутал, вниз их спустил и тылом ко мне оборотился. Привстал я, ухватил его за косы, себе на колени уложил и давай ремнём охаживать. А рука у меня тяжёлая. Кричит Эса тоненько так, жалостливо — думаю: вот ещё пару раз ударю для острастки и перестану. Жалко мне мальца. Слышу — уж не кричит, а стонет он. Что-то муторно стало мне от стонов этих, словно хочется чего-то, а чего — не ведаю. Отпустил я Эсу. Тот портки быстро натянул, за полки с книгами спрятался и на меня поглядывает, а сам красный, как маков цвет. — Не шибко больно-то? — спрашиваю. — Сидеть сможешь? Молчит, лицо отворачивает. — Что молчишь? — прикрикнул. — Язык проглотил? Подошёл ко мне Эса, на колени вдруг пал, руками меня обхватил. Слышу — плачет он. — Да что же ты, голубчик? Али переборщил я, али напомнил ему о чём-то? Погладил его по голове. — Ну-ну, слёз-то не лей. Меня-то чародей царьградский не так учил — сутками я потом как трупие холодное валялся. — Так сильно бил? — поднял тут Соловушка лицо заплаканное. — Бил. Яды на мне всякие испытывал, а потом лекарство давал. А сам всё в книгу записывал: как болит, где болит, как члены телесные ведут себя. — А ты? — Я-то? Терпел, пока в силу не вошёл, а потом потравил чародея ядом собственноручного изготовления. И всё в ту книжечку записал. Сидел и записывал, а тот помирал в муках. Смотрю на Эсу, а у того слёзы высохли, глаза засверкали. — Ах, кабы я раньше чародейству обучен был! — Что бы сделал ты? — Мне в ту книгу было бы кого вписать, — отвечает. — Ох, суров! — усмехнулся я. А отрок мой всё на коленях передо мной стоит и ко мне прижимается. Чую, моим птенчик стал, совсем приручился — и клетка не нужна. Приподнял я его голову, подбородок погладил. Задрожал он — и впрямь что птица малая, когда её в кулаке держишь. Чуть сильнее сожмёшь пальцы — и нет пичужки. И стало мне что-то от всего этого приятственно. — Пойдём-ка в баньку, — говорю, — степь с себя смоем. Потом потрапезничаем — и за работу примемся. А петь, лениться и разговоры разговаривать — это всё вечером, Эса. Раньше отрок со мной в баню ходить стеснялся. Долго я его выспрашивал, кто это с ним сотворил, из каких краёв аспид тот. Хорошо ещё опоили Соловушку, и боли он не чувствовал. А хозяина я его прежнего нашёл, смерти лютой предал, а Эсе срамоту хозяйскую в мешочке привёз. Тот в мешочек заглянул, побледнел слегка, а потом поклонился мне в пояс. Мяса кусок за забор кинул — воронам на поклёв, а меня стесняться с той поры перестал. Баня у меня на восточный манер. Слуги невидимые моют, тело разминают. Лежим с Эсой на топчанах. Руки летающие по спинам ребром скачут, а мы только покряхтываем. Соловушка всё смотрит на меня, смотрит. — Чего так глядишь? — спрашиваю. — Красивый ты, учитель. Тут я от смеха чуть с топчана не свалился. — Как только Кощея не называли, а красавцем ещё никто не величал. Убийцей, душегубом, нечистью окаянной, кобелём, жеребцом, а красавцем не кликали. Тут Эса с топчана слез, руки летучие, что меня умащивали, взмахом отогнал, и сам за дело принялся. Пальцы у него сильные, а ласковые. По телу скользят, а от них чисто огонь по жилам растекается. Стал я уже поохивать. — Ох, и разнежил совсем. А Эса наклонился и чуть ли не в шею мне дышит. — Что творишь? — строго спрашиваю. — Ничего. Родинка у тебя тут приметная. — Буде уже, Соловушка, — сказал я тихо. — Буде… Отошёл он, на топчан лёг, отвернулся от меня. Пошёл я вечером к Ваньке. Тот совсем со своей кобылой про хозяина забыл. Стоят рядышком, мордой друг в дружку тычутся, перешёптываются. Дал я им по яблочку, на ларь с зерном сел. — Чего пригорюнился, хозяин? — спрашивает Ванька. Так, мол, и так. Тревожит меня Эса. — А чего тревожиться? — конь спрашивает. — Любит тебя отрок, и весь сказ. — Так и я его. Навроде сына он мне стал. Тут Ванька как заржёт. Да и Сальми не отстаёт. Спелись, ироды. — Ты-то его, может, и как сына, да вот он-то тебя точно не как отца. — Ох, и бесстыжие вы. — А чего это мы бесстыжие. Малый тебе чуть ли на шею не кидается, глаз с тебя не сводит, а мы бесстыжими выходим? — Да я ж того не хотел! — возопил я, так что кони от меня шарахнулись. — Ишь, громогласный какой! — заворчал Ванька. — Так и он поначалу не хотел, а теперь вон как хочет! Да и чем он плох тебе? — Да не могу я с ним! Как сын он мне! А ты бы кобылы своей постыдился, охальник! Сальми фыркнула насмешливо. — А мне, хозяин, моего хозяина жалко. Сохнет ведь по тебе. Придёт ко мне, за шею обнимет и давай шептать, как он тебя любит. — Ух, и дождётесь вы у меня оба! А ты, Ванька, одно сено у меня станешь жрать. — А возить-то тебя кто будет? Сел я опять на ларь, завздыхал. — Чего голову повесил? — подошёл ко мне конь мой, в плечо мордой уткнулся. — Ученик он прилежный, возмужает — будет тебе и соратник верный, и друг надёжный. А прочее — дело наживное. Что от ласки-то шарахаешься? Али плохо тебе станет, коли будет тебя отрок по ночам обнимать да на подушку твою голову клонить? — У, змей! Где только понабрался такого? Рассердился я, а сам думаю: девку в терем надо — и быстрее. А то аспид мой о четырёх ногах в срамоту меня речами такими введёт. — Ладно, вот из похода вернусь, а там видно будет. И пошёл я прочь из конюшни. На другое утро собираться я стал. Эса помогал. Раньше доспехи на мне слуги застёгивали, а теперь он меня облачал. Молчит, губы сжал, нахмурился. Делает своё дело хорошо, с толком, а в глаза не глядит. — Ну, присядем на дорожку, — сел я на лавку, рядом с собой ладонью похлопал. Сел Соловушка рядом, сгорбился. — Когда вернёшься? — спрашивает. — Не знаю. В прошлый раз три дня и три ночи бились. Посмотрел на меня Эса с ужасом. — Ты же сильнее, правда? Погладил его по голове рукой в перчатке, осторожно погладил. — Правда. Не тревожься, наказы исполняй и меня жди. Обнял он меня тут за шею и давай щёки мои целовать, а я и обнять-то его не могу — растерялся. Вскочил Соловушка с лавки и убежал. Вздохнул я, надел шлем и пошёл во двор, где меня уже Иван дожидался. — 2 — Бились мы с Черномором три дня и три ночи, а потом ещё день лежал я на травке и раны свои залечивал. Ванька к ручью бегал и воду мне в ведре кожаном носил. То, что вода мне силы придаёт, не сказки досужие, а правда. Как исцелился я, пошёл труп Черномора закапывать, чтобы не смердел и воздух не портил. Потом сел на Ваньку и поехал в терем врага поверженного. Да и не терем там, а дворец белокаменный. Как вошёл я во двор, так стража Черномора на меня накинулась. Время пришлось тратить на них, неразумных, — почитай сутки у них были, чтобы из сокровищницы что прихватить и бежать, пока живы. Хорошо, что не всех я положил: нашлись и поумнее, только вот ушли с пустыми руками. Прошёлся я по дворцу, красоты здешние оценил, а как зашёл в сокровищницу — так присвистнул: запасов особых у чародея, убитого мной, не было. То-то он на тьмутараканцев грозился войной пойти. Пошёл я дальше по палатам, зашёл на женскую половину. Дверь одну плечом вышиб, гляжу: сидит на ложе красавица из красавиц — черноглазая, косы в руку толщиной возле ног на ковре в кольца свились. У груди кинжал держит. — Тронешь, — кричит, — жизни себя лишу! А глаза так и сверкают, словно молнии в ночи. — Не трону я тебя, красавица, — говорю. — Кем будешь-то? Не знал я, что Черномор женат был. — Не жена я ему, а наложница, — отвечает. — А почему был? — Так убит он мной, вот уж сутки тому назад. Тут красавица нож отбросила, засмеялась, вскочила на ноги резвые. Прыгает, скачет, точно серна горная, и в ладоши бьёт от радости. Ах, горячая, видать! Нарадовавшись, на шею мне кинулась. — Как же зовут тебя, витязь? — Кощей, — говорю, — по прозванию Бессмертный. — Неужто ты и есть тот самый Кощей? Про него говорят, что страшный он, старый и костлявый, а ты мужчина видный и красивый. И она туда же. — Да чем же я красив-то? — спрашиваю. — Тело у тебя сильное, сложён ты хорошо, волос густой, глаза чёрные, лицо суровое. Не мужчина — орёл! И поверилось мне что-то в слова её. — А тебя-то как звать-величать, красавица? — Улбала. Засмеялся я. — Кто же назвал такую пери «мальчиком»? А сам думаю: есть у меня мальчик, который словно девица красная, а теперь вот и красавицу встретил, которую мальчиком кличут. — Что ж, Улбала, свободна ты теперь. Забирай золото Черномора и езжай себе, куда хочешь, живи свободно. Сама-то с дворцом не управишься, поди. Чародейства тут много. — Да и я сама колдую чуток, — отвечает. — Эликсиры варить умею, боль насылать и снимать. А сама всё никак не отцепится от меня. Обнял я её покрепче, а она и не противится. — Да куда же я пойду? — говорит. — Нет у меня никого на свете. Возьми меня к себе. А я тебе покажу тайники Черномора и диковины его. — Покажи. А сам думаю: почему и не взять её с собой? А вдруг приживётся? Подумал, правда, про Соловушку. Но ведь понимать должен, не маленький. Повела меня Улбала в сокровищницу и стала рычаги всякие невидимые опускать да тайники открывать. Ай да Черномор! Ай да сучий сын! У него, кроме сундуков его, что на виду стоят, драгоценных камней не счесть, самоцветов, жемчугов. И всё попрятано. — Придётся возвращаться — враз всё не унести. — А ты на ковры-самолёты погрузи, — говорит мне Улбала и показывает на два ковра, которые цепями увязаны. — Ай, молодец! — воскликнул я. — Ну что? Возьмёшь меня с собой? — Возьму. Да только есть у меня ученик любимый — не обижай его, смотри! А то не помилую! — Да чем же я витязя обидеть могу? — Словом недобрым, взглядом неласковым. — Ученик для чародея — дело святое. Понимаю я, не дурочка, — отвечает Улбала. На том и порешили. Погрузили сокровища на ковры-самолёты, сами на Ваньку сели и отправились домой. Сидит Улбала впереди меня, обняла, косы по ветру развеваются. А мне вспоминается, как я Эсу по воздуху на Ваньке катал. Тоска меня взяла — соскучился я по Соловушке моему. Да и Ванька по кобылке своей истосковался — летит быстрее ветра. Как опустился Ванька на двор наш, спрыгнул я с коня. А тут и двери терема распахнулись, бежит Эса навстречу. Но как Улбалу на коне увидел, остановился, шагом пошёл. Подойдя, поклон мне отвесил. — С возвращением, учитель. Вижу, что благополучно всё. — Что же ты? И не обнимешь меня? — спрашиваю. Подошёл Эса, обнял меня не по-девичьи, а как мужчины обнимаются. Улыбнулся я, по спине его похлопал. — Скучал без меня? — Почто спрашиваешь, учитель? Знаешь ведь, что скучал. Все глаза проглядел, тебя дожидаючись. А ты с красавицей вернулся. Тут я Эсу из объятий выпустил, помог Улбале с коня слезть. Так и так, рассказал, кто она и откуда. Эса поздоровался вежливо, поклонился. Да и красавица посмотрела на него ласково и умильно, словно сестра родная. Хотя и видел я, что не рад Соловушка такому, но и причин на Улбалу сердиться у него тоже не было. Трапезничали мы с ним вдвоём. Улбала, как женщина восточная, сидеть с мужчинами за одним столом отказалась. Потому речи наши текли, как раньше. И наговорились мы с Эсой всласть. После попросил я его спеть мне и сыграть. Улбала слушала, ахала, руками всплёскивала. А потом танцевать начала. Разве женщина это живая? Сон наяву, струя речная, языки огненные. Гляжу: и Соловушка залюбовался танцем, на аль-руде подыгрывая. — 3 — Ночью пошёл я в покои Улбалы. Думаю: как примет? Ластиться будет или кошкой дикой кинется? Приняла так, словно давно знались. Правда как целовать стал, отворачивается, уста не подставляет. — Противен ли? — спрашиваю. — Прости, господин, не привычная я к такому. А в чём другом горячая оказалась. Давай я её тело белое мять да лапать, а она ничего — ахает да повизгивает. Опрокинула меня на спину, уселась на елду мою верхом и давай скакать. Обхватил я её стан — как раз между моими ладонями помещается — да придерживаю, как кобылку норовистую. Наскакались мы так всласть. Улеглась потом Улбала рядом, руками меня обвила, чуть косами своими не обвязала. Что ж, думаю, пусть — потом сама запросится одной спать. Утром гляжу на неё — глаза ввалились, бледная. — Как спалось-почивалось? — Ох, и беспокойный ты, господин, — отвечает. — И стонешь во сне, и ворочаешься, сам с собой разговариваешь на языке незнакомом. — Вот потому-то я в своей спальне и ночую всегда. Сколько тут девиц не перебывало — а спал с ними всегда врозь. Улбала с недосыпу бледная весь день ходила, и Соловушка мой мрачнее тучи был. Но дни за днями шли, отрок мой смирился, успокоился, и стали мы жить ладно. Эса учился много, Улбала овечкой смирной ходила — поперёк занятий наших не лезла. За то баловал обоих диковинками, да под парусом по морю ходили, да на коврах летали, да ездили в лес на охоту. Не скучали, не тужили. Только стал я замечать, что Эса косо вдруг на Улбалу поглядывать начал. То разговоры разговаривал, а то молчит и сторонится. Коли ревновал бы сильно — так раньше бы бегал как нечистый от ладана. Чудеса — была ровно сестрица, а стала вдруг чужая да постылая. Вот раз, как закончил он уроки свои за день, стал я его спрашивать: чем Улбала его прогневала, не обидела ли? Долго он отнекивался, но сказал всё ж: — Прости, учитель. Не доверяю я ей. Вижу: выискивает она что-то по терему, да и книги почитывает, которые ты даже мне трогать не позволяешь. — Не привиделось ли тебе? — спрашиваю. — Дважды заходил я в книгочейную, а она быстро книжку закрывала да на место клала. — А говорила что? — Что не думала она про запреты, раз книги эти нигде не схоронены, а на виду стоят. — Так ведь тоже верно, Соловушка. Поговорю я с ней. В тот день спрашивать не стал — не до того вечером было, да и ночью тоже. На другой день приезжал ко мне чародей Кудеяр, так я своих попрятал — нечего ему соблазняться. Звал меня Кудеяр в поход против Шамаханского царства. Подумал я да и отказался. Вот как уехал Кудеяр, тут я при случае и спросил Улбалу про книги. — Прости, господин. Не думала я, что нельзя их трогать, раз они на виду лежат. — А почему же не спросила? — Побоялась, что будешь смеяться. Волос долог, мол, а ум короток и нечего тебе, женщина, нос совать, куда не надо. И ни тени страха в ней нет, лишь смущается слегка. — А что это вы с Эсой буками друг на друга смотрите? Не поделили чего? А вот тут смутилась она. — И ты тоже заметил, господин, что ученик твой меня избегать начал? И головой сокрушённо качает. — Ах, бедняжка. Ты на него не сердись — честный он и тебе верный, да только тяжело ему. Глаз он на меня положил. Не потому, что именно я ему приглянулась. Просто появилась в тереме у тебя женщина, а не его. Ох, и смеялся я. Ажно слёзы стал утирать. — Вот уж верно про косы твои и про ум. — Зря смеёшься, господин. Ты хоть и умом горазд, а в чём-то наивный, как дитя. Черномор меня украл из гарема султана одного. Было мне пятнадцать годков. Так гарем многие евнухи охраняли, и были там такие, как ученик твой. Жёны султанские, пока очереди своей в опочивальню супруга дожидались, хорошо с евнухами резвились да тешились. Услада есть, а следов, — тут она руками у живота повела, — следов-то нет. — Да не любит Эса женщин, и не был с ними никогда, — говорю. — То, что наложник он был, я знаю. Так ведь он возмужал, в силу вошёл. Не по своей воле он с мужчинами лежал — принуждали его. А что ему самому хочется, про то даже он мог не ведать и не знать. И вспомнил я тут, как Эса с Ванькой на конюшне шептался. Он ведь боялся, сердешный, что я его тоже принуждать стану. Только потом бояться перестал. А ведь правду Улбала говорит. Бедный мой Соловушка. Да что же он молчал-то? Разве ж я ему не привёл бы любую красавицу, из каких угодно краёв — ему стоило только пожелать. День прошёл и другой миновал. Время уж настало Соловушке науки изучать, а его всё нет. Зашёл я к нему, а тот сидит на лавке, рядом сумка наплечная лежит. — Куда это ты собрался? Пал он мне в ноги. — Отпусти, учитель. Сил моих нет больше. Не могу я смотреть, как ты с женщиной этой любишься да милуешься. Поднял я его, на ноги поставил. — Тебе ли приглянулась? Тут засмеялся он да заплакал. — Она? Что же ты? Смотришь и не видишь, что тебя я люблю! Ах, дитя неразумное! Обнял я Соловушку. — И куда же ты пойдёшь? — Куда глаза глядят, только мочи моей нет больше это терпеть. — Не горячись, — говорю. — Неволить не стану, только подожди до конца седьмицы, я тебе хоть место найду хорошее, где поселиться. И не вздумай бежать тайно. — Тайно не побегу — разве ж смогу я так обидеть тебя? А сам дрожит весь, сердешный, чуть дышит. Не стал я боле тянуть со своим замыслом. Оставил Соловушку в покое его да пошёл к Улбале. — Не хочешь ли проехаться, красавица? — Господин побаловать меня решил? — улыбается. — Вдвоём ли поедем или втроём? — Вдвоём. Сядем на Ивана да над островом полетаем. Так и порешили. Ваньке я велел позади терема тын-то перескакивать, чтобы Эсе в окошко не видать было. Вот летаем мы над островом, а я коня в сторону горы правлю. Видела её Улбала, спрашивала, да только отвечал я уклончиво. — Эса попросился уйти от нас, — говорю. — Жалко мне отпускать его, да ничего не поделаешь. Заахала Улбала, запричитала. — Учил ведь ты его, а со мной-то одной тебе скучно станет. — Не станет. Раз любопытная ты такая — тебя ученицей и сделаю. А захочешь — в жёны возьму. Подождал, пока она радоваться перестала. Ванька, услышав речи наши, чуть на гору с высоты не пал. — И раз уж не чужая ты мне, скажу я, что это за дуб. Видишь сундук? В нём лежит яйцо, а в яйце игла, а в игле той — смерть моя. Если иглу переломить, тут мне конец и настанет. — Ох, господин, а не боишься ты на виду-то такую страсть держать? А если кто на гору эту заберётся да дуб повалит, да сундук откроет? — На гору эту забраться нельзя. На коне разве что — таком, как Ванька заскочить можно. Да только Баба-Яга жеребёнка за службу непомерную отдать может, а никто её службы, кроме того царевича, что мне коня этого отдал, сослужить не смог. Видишь, сколько костей человечьих вокруг горы лежит? — Вижу, ой, вижу… Тронул я повод. Ванька покосился на меня, но назад в терем послушно полетел. Как остались мы с ним на конюшне вдвоём, тут мой конь не выдержал: — Хозяин, ты умом часом не тронулся у меня? Усмехнулся я. — Не бойся, Ванька. У меня свой интерес есть. — А чего домой не идёшь, к молодой? — а сам задом ко мне становится. Хлопнул я его по заду. — А вот жду — у моря погоды. — Это чего же? — А вот чего! Повёл я его к оконцу. Видим мы: а над тыном ковёр летучий промелькнул, а на ковре — Улбала. Тут Ванька заржал, загарцевал. — Ай, хозяин! Ох, и коварный же ты! — А ты думал, что Кощей совсем плохой на старости лет стал? Угостил я коня яблочком да пошёл в терем. Бежит ко мне навстречу Соловушка. Встревоженный. — Куда Улбала полетела? — Да на гору, — отвечаю. — Хватит ей сил чародейских с сундуком справиться. Ноги резвые у отрока моего подкосилися, еле подхватить успел. — Что же ты делаешь-то, учитель, опомнись! — Да не бойся, душа моя, не умру я, — отвечаю, а сам смеюсь. — Поклянись! Поклянись, — кричит, — что не будет с тобой ничего! — Не бойся, Соловушка, ничего со мной не случится. Не дурак же я наивный, чтобы смерть свою при себе держать, да на виду у всех. Нет там ничего, кроме ловушки для недругов. Охнул соколик мой, обхватил меня руками, к груди прильнул. — Неспроста она ко мне привязалася. Любила Черномора, видать, а не в неволе жила. Вот и отомстить мне решила. Ишь как резво полетела смерть мою добывать. — Спаси её, — говорит. — Жалко ведь. — Жалко, говоришь? Не жалей её, Эса. Слишком много знает она, чего знать не следует. Да и было у неё время-то уйти на все четыре стороны. А тут загрохотало как раз за окнами, остров тряхнуло слегка. — Что это? — А это Улбала до иглы в яйце добралась, — отвечаю я. — Опять артефакт создавать придётся. — По нраву она тебе была, не отпирайся, — сказал Соловушка. — По нраву. Да только нет для меня никого тебя дороже, дитятко моё ненаглядное. За тебя я, надо будет — народы с земли смету, а надо будет — себя жизни лишу. Тут он, душа моя, обвил шею мою руками и поцеловал меня в уста. И взыграло во мне ретивое вдруг, запечатал я уста его поцелуем ответным, повалил на постель. Целую губы его сахарные, остановиться не могу. Одолело меня желание — спасу нет. Стонет Соловушка мой, ко мне прижимается. Как одёжу я с нас сорвал — про то не помню и не ведаю. Только грубый я, как до дела доходит, кобель похотливый. Вскоре шея Эсы следами покрылась красными, ровно ожерельем, а губы я уже и целовать боялся, чтоб не до крови истерзать. Слушал стоны я его, словно песню диковинную, а сам и не знаю, как подступиться, чтобы больно не сделать ненаглядному. Тут летит ко мне пара рук, склянку с маслом, из бани принесённым, протягивает. Зыркнул я на руки, чуть не испепелил, но склянку взял. Половину от дрожи на постель пролил, а всё же сообразил, что делать. Потом подхватил Эсу под ноги стройные да двинул потихонечку. Ох, и тесно было, ох и горячо! От тесноты такой в глазах у меня потемнело, кровь в голову ударила, и вошёл я в тело молодое да стройное по мудо самое. Ох, и понесло меня — до страсти! Соколик мой стонами изошёл, а сам ко мне прижаться норовит, шепчет речи ласковые. Не удержался я, вновь целовать его принялся. А он уж рученьку-то опустил и срамоту свою поглаживает. Волосы по подушке разметались, щёки алым горят, в глазах слёзы — а как смотрит, как смотрит! — ровно душу вынуть хочет. Не вынес я сего, у самого глаза слезами наполнились, зашептал я ему на ухо: — Голубчик мой, дитятко моё, любый мой! Задрожал Соловушка, закричал, забился подо мной, а тут и мне край пришёл, да так, что думал — вот и смерть моя настала. Отдышался я, смотрю: голубь мой лежит и еле дышит. Совсем заездил отрока, кобель старый. Сходил я за водицей, обмыл чудо моё, спрашивать стал: не душно ли ему, не болит ли где? Улыбнулся он и ко мне тянется. Обнял я Соловушку, прижал к груди.