После летнего дождя

      В ту пору, помнится, было мне всего лет шесть от роду, и любили мы захаживать к старухе Анисье да послушать сказки. Страшные, правда, сказки. О духах тёмных, о ведьмах злых да о чертях болотных. О том, как девок деревенских в дни равноденствия отдавали старым колдуньям, да обращали, душу вынимая, и дьяволу в жертву приносили. Но мне страшно не было. Я с упоением сидела и слушала, как в очередной раз старушка Анисья сказ свой ведёт о Чёрном Омуте.       — Когда луна на небе ядом вновь нальётся, вынырнет чёрт из Омута Чёрного, да пустится в пляс, призывая слуг своих. Слуги ему — чернь лесная, водяная, да могильная. Пустится в пляс и примется колотить в окна, двери. Засов отпирать попытается, в любую щёлочку втиснуться попробует. Коли сумеет, то на утро пропадёт дитя, а ночью вернётся в селение наше и станет надрывно плакать, матушку звать, папеньку звать. Не даст Господь, и останутся дома безутешные родители, а коли выйдут, то пиршество закатят черти. Всю ночь будут слышаться смех их и свист. Всю ночь греметь они будут, чем под руку попадётся. Всю ночь будут слышаться крики надрывные, стенания протяжные и плач жертв не человеческий. Нет спасу от чёрта из Омута Чёрного. Дверь заприте поплотнее, подоприте, проверьте все ли окошки закрыли, нет ли где дырочки, щёлочки для зла древнего. Зло то тёмное, хитрое. Если среди ночи будет звать вас маменька умершая али бабка покойная, то знайте, не они это. Не они, а черти из Омута глубокого, чёрного, бездонного.       — Ах ты, старая! Да чтоб тебе пусто было, карга! — скрипнула, а затем с грохотом стукнула дверь в избушку ветхую. На пороге стояла тучная, румяная, но на лицо страшная, как чёрт из Омута, тётка Лидия.       — Матушка! — вскрикнула худенькая, тоненькая, как тростинка, белая вся от страха малютка Ида. Прыть, между тем, тётка Лидия имела хорошую. В два счёта оказалась подле дочурки своей ненаглядной, при том детвору не подавив ногами своими мощными.       — Аглаида, девка ты непослушная! — пальцы толстые, словно вымя, сомкнулись на крохотном ушке рыжеволосой девчушки. Ида, бедняжка, даже пискнуть не сумела, как её поволокли из избушки, сопровождая всю дорогу бранью, походившей на раскаты грома.       Анисья тихо зацокала языком, с кряхтением вставая с лавки и окидывая нас взглядом. Нас было не меньше дюжины. И мальчишки, и девчонки. Все приуныли и озираться стали. За окном уж стемнело совсем, а огарок почти догорел, но никто не шелохнулся, ожидая.       — Ступайте по домам и вы. Поздно уже, — Анисья, шаркая и что-то бормоча под нос, забрала огарок и поплелась к печи.       Словно стайка воробьёв, ребятня вспорхнула со своих мест, завозилась, перешёптываясь и держась поближе друг к дружке. От рассказов старухиных страшно им сделалось. Ох, сколько раз уж слышали! Но не мне. Я продолжала сидеть, жадно впиваясь глазами в спину седовласой, немного горбатой и ужасно старой женщины.       — Но ты не рассказала про Гостя! — голосок мой звенел, наполняя крохотную пыльную комнатку, путаясь в травах лечебных, сушившихся под потолком, да меж черепков глиняных, что в углу валялись.       Анисья замерла, опираясь сухощавой рукой о побеленный край печи. Обернувшись, старуха улыбнулась, глядя ровно в мои яркие зеленовато-янтарные глаза.       — Ступай домой, Варька. И дверь покрепче запри, — повернувшись к уходящим детям, старушка осветила их слабым светом огарка. — И вы тоже. Дверь заприте на засов, подоприте чем угодно и ставни поплотнее прижмите, — с трудом забравшись на печь, Анисья ещё раз взглянула на меня и, кивнув на выход острым подбородком, задёрнула лоскут, что служил ей шторкой.       Покидая старый домишко, я слышала возню. Каждый раз мне хотелось вернуться, посмотреть, хоть глазком одним увидеть, что делает старуха. Не удержавшись, я потянула дверь, но она не поддалась. Ещё раз и ещё, но всё было тщетно. Нахмурившись, я прижалась ухом к двери, закрыв глаза, прислушиваясь. Вот метёт метла по полу у двери, но кашель Анисьи где-то далеко, на печи. Вот к метле присоединился звук старой кадки, словно кто-то тащит её в дальний угол, а вот послышался внутри стук топора. Топора! По спине моей пробежали мурашки, но мне не было страшно. Вот ни капельки не страшно!       Сглотнув, я снова прислонилась ухом к двери, вслушиваясь и удивляясь, что за бесовство творится. Уж не одна ли Анисья всё разом делает? И откуда сил у неё столько, чтобы кадку тягать? Да и зачем?       Бум!       Где-то в маленьком доме послышался дикий грохот. Будто бы камень упал. Бум! Повторился удар уже ближе к дверям. Я напряглась. Ладошки мои вспотели от волнения, но я упрямо не собиралась уходить, продолжая с интересом слушать. Бум! Ещё один удар был всего в десяти шагах от дверей. Тело проняла дрожь, но я из последних сил держалась, не желая поддаваться страху. Бум! Пять шагов до двери. Я ждала, ждала, что сейчас вот-вот повторится удар у самых дверей, но всё стихло. Пять минут. Десять. В доме всё стихло, кроме метлы. Её мерные движения успокаивали, и я уже было решила уходить, как послышался сильный удар. БУМ! Дверь задребезжала, заскрипела. Посыпалась труха, а из щели под дверью сильным потоком стал выдуваться песок, шелуха лука и осыпавшиеся листки засушенных трав.       Вскрикнув, я стремглав пронеслась по крыльцу на улицу. Ничего не замечая, не оглядываясь, я бежала вдоль покосившихся домов. Впереди поворот налево. Ещё один направо, а за ним возвышалась церковь. Минуя её, я оказалась на нашей крохотной площади. Только тут остановилась перевести дух. Уж не почудилось ли мне? Не показалось ли? Что только не покажется, не послышится после таких рассказов. И пусть я не была трусихой, но сердечко моё в пятки упало. А вдруг правду про Аниську говорят? Глядишь и ведьма та настоящая.       Переведя дух, я огляделась. Сейчас площадь выглядела зловещей. Тени в свете поднявшейся луны казались тварями бесовскими. Где-то в лесу, что был виден с площади, за Большой дорогой, мне привиделись огоньки — глаза жёлтые. Оцепенев на секунду, я смотрела во все свои ясные очи. Огоньки заметались, заметались да растворились в темноте, будто бы и не было их. Лишь старый дуб возвышался гордо на поляне перед лесной чертой.       Тряхнув головой, прогоняя наваждение, я направилась домой, что был всего в нескольких коротких улочках отсюда. Тут домишки были покрепче, поновее. Да и тот, где жила я с родителями, был не хуже. Крепкий забор, яркая черепица на крыше, новенькое крыльцо, освещенное фонарём. Под ним стояла матушка, кутаясь в яркую шерстяную шаль. Ночь, как ни странно, была холодной. Такой холодной, что дыхание белой дымкой растворялось в ночном небе, а ведь на дворе был июль!       — Варя! Варенька! — голос матери чуть дрожал. Она волновалась. Но почему? Я же могу постоять за себя! Я ничего не боюсь, и со мной ничего не станет.       — Сколько тебе говорить, Варя, не гуляй одна! Не уходи далеко. Возвращайся до заката. Ты хочешь кончить, как наша Лада? — за мной захлопнулась дверь. Отец задвинул засов, подпирая дверь доской. Его грозный взгляд сулил мне порку, но я знала, что это напускное.       Лада была моей старшей сестрой, но я совсем не знала её. Папа рассказывал мне, что когда матушка была на сносях, в ту пору Ладе было лет семь от роду, сестра вышла из дома поутру и отправилась с подружками за травами для старушки Анисьи, да только не вернулась. Одна из всех детей. Анисья сказала, что царь Полоз забрал её, да только не верю я в это. И матушка не верит. Папа говорит, что она просто заблудилась на болотах да утонула в трясине. Ничего другого с ней приключиться не могло. Впрочем, матушка считает, что это не так. Говорит, мол Лада каждую тропку, каждый уступчик знала. Где ступить, где прыгнуть, куда свернуть. Лучше любого знала.       — Не жалеешь ты сердец наших. Хочешь, чтобы они разбились? — горько причитала матушка, смывая грязь с моего лица. — Всё платье изорвала, измазала. Где ты была? Уж не на болотах ли?       — У Анисьи была, в саду помогала, — в голосе моём звучала гордость. Я ждала, что матушка меня похвалит, но она лишь села на табуретку, опустив руки и тяжело вздохнув.       — Не ходи ты к старухе! Ничего плохого она не сделала, но не нравится она мне. Злом от неё веет. Ох, беду принесёт она нам, ох, чувствую, беду принесёт!       — Мамочка, я уже большая! Со мной ничего не случится, — протянув пухленькую ладошку, я стала гладить мамины шёлковые волосы. Русые, такие красивые, густые волосы. Мне всегда нравилась мамина толстая коса, и я мечтала о такой же, но мои волосы, не в пример матушкиным, всегда были цвета воронова крыла, как у папы.       — Дитя ты неразумное, доверчивое и до одури бесстрашное, — мамины руки крепко-крепко обняли меня. С ней было так тепло, что никакой холод страшен не был. Так хорошо и надёжно, что весь мир мне казался далёким. Мама умела окутывать, умела прятать меня ото всех, и тогда мы могли убежать в наш маленький, собственный мир. Жаль только, что мама часто ходила печальной. А с наступлением лета становилась всё более понурой.       — Иди спать.       Сон пришёл ко мне быстро. Укутанная маминой красной шалью, я не слышала ни воющего ветра, ни странного дождя, который не оставлял после себя следов, и видно его не было. Ни голоса в тиши, зовущего кого-то, ни мёртвой тишины, опустившейся на нашу деревушку в ту ночь.

***

      — Нет! Я не хочу, не буду! — снова эта странная каша зеленоватого цвета. Её тошнотворный запах отбивал всякое желание есть, а сравнение с жижей заставляло меня морщиться.       — Надо поесть, Варенька, — матушка устала уверять меня в пользе и надобности этого кушанья. Ещё чуть-чуть и за меня взялся бы отец, но ему помешал громкий стук в дверь.       — Хозяева дома?! — кто-то с силой колотил дверь на крыльце.       — Дома-дома, хватит молотить почём зря! — отец отворил двери, и в дом вошёл высокий детина в сопровождении старика. То были дядька Иван и дедушка Еремей.       — Деда! — как же я любила, когда он приходил. Сколько всего деда привозил с собой вместе с дядькой из своих путешествий. От них всегда пахло чем-то пряным, таким интересным, чем-то волшебным. Были они купцами и, каждый раз возвращаясь, сразу шли к нам проведать матушку, дочку и сестру, да меня, любимицу. Так всегда говорил мне дедушка.       Вскочив из-за стола, я прыткой козочкой забралась на дедушкины руки.       — Выросла-то как, ох, выросла! Поди, не подниму тебя в следующий раз. Уж невеста будешь, — ласково смеясь, дедушка прижал меня к себе. Его пышные усы и борода щекотали мне личико.       — Тут это, такое дело… — дядька Иван переминался, переминался и потянул отца на улицу, оставляя нас с дедом, да только видела я, что что-то интересное рассказать он хочет.       — Случилось что? — матушка встревоженно взглянула на нас с дедом. Уж что-что, а волноваться она начинала по каждому поводу.       — Ну-ка, давай, егоза, ступай. Мне с матерью твоей переговорить надо, но после, уж я тебе обещаю, такой подарок тебе привёз! С роду не видывала ничего подобного! — опустив меня на ноги, дед Еремей подтолкнул меня к выходу. По лицу видела, что рассказывать он ничего не будет, пока я тут. Выскочив на улицу, я сразу метнулась к раскрытому окошку, где и затаилась, слушая.       — Лидию нашли рано утром на площади. Бедняга была вся покорёжена. Кем-то съедена внутри. Кровищи не мерено. Если бы не дочка её, Аглаидушка, так и не признал бы, поди, никто. Ида всё причитала и плакала, что мамка сына пошла искать. Мол слышала вся семья, как зовёт сын их покойный, Всемил. Божится девчонка, что слышала, и отец её туда же. Уж не в себе Ефимка, не в себе. Бабку их на месте забрали. Покойная ныне Фёдоровна.       — Да что за ерунду ты мелешь, отец! Лидия всегда была немного не в себе после смерти сына, вот и беда приключилась с ней. Нарвалась на зверя какого, тот и растерзал. И муж её, Ефим, под юбкой у жены жил. С ней умом и тронулся. Винить нельзя, горе какое! Мне ли не знать!       — Вот то-то и оно, Миленушка, то-то и оно. Ерунда оно или нет, но коли что, не поддавайся. Ради Варюшки нашей, кровиночки.       — Прекрати сей вздор нести, сейчас же! — не видела, но точно знала, матушка всплеснула руками и сердито поставила перед дедом крынку молока свежего и кружку его деревянную. Уж дед любил байки травить, сплетни собирать, да про нечисть слушать. Как Анисья. Матушка же серчала на него, бранилась и всё говорила, что на порог не пустит, коли продолжит околесицу городить.       — Но Милена! Уж не первый раз такое. Тринадцать лет назад ведь было то же самое! И того раньше тоже. Так что держи свой ум при себе, и Вареньку не отпускай никуда.       — Нет никакого чёрта и Омут Чёрный просто озерцо среди болота. Нет в нём чертей и дети наши не там. А если кто на болотах и остался, так по неосторожности, а не из-за бесовства вашего, — матушка стала слёзы лить. Вспомнилась, наверняка, снова сестрица ей моя — Лада. Ах, если бы только можно было бы услышать её голос, взглянуть на неё одним глазком. Сейчас была бы она красавица писаная. Папа говорил, что Лада была на маму похожа. Словно одна капля воды на двоих делённая.       — Подслушиваешь? — испугавшись от неожиданности, я развернулась, прижавшись к стенке дома спиной. Передо мной стояла Анисья, лукаво улыбаясь мне. Сразу вспомнился вечер вчерашний. — Не отвечай. Вижу, что подслушиваешь, — в руках старухи была корзина с травами, буханка хлеба свежего и крынка молока парного, соседского. — Идём, Варенька, идём. Хочу пригласить сегодня вас к себе. С матерью твоей поговорить надо.       Вернувшись в дом, мы застали уже спокойную матушку. Она мирно накрывала на стол перед дедом, о чём-то с ним перешептываясь.       — Здравствуй, хозяйка, здравствуй. Не позволишь старухе присесть в уголке? Поговорить надобно, — уже усевшись на стул у стены в столовой, прокряхтела Анисья.       — С чем пожаловала? — матушка строга не была, но сказать, что она была рада, тоже нельзя. Боялась она старухи. Было видно, что боялась сильно.       — Уж слышали, что произошло, не так ли?       — Слышали-слышали, — вздохнул дедушка, закручивая усы.       — Аглаида одна осталась, некому приютить её. Утром привели девчонку ко мне, чтобы травами её отпоила, накормила, подлечила. Да только у меня ей одной боязно. Приходи вечером с дочкой. Поговорим, поедим, хорошее о Лидии вспомним, — сложив руки на клюке, Анисья пристально смотрела на матушку, что сделалась белее полотна. Что же так пугало её?       — И правда, дочка, сходи. Ида ровесница Вари. Осталась одна, страшно, тяжко. Отца, считай, и нет. Боюсь, не придёт Ефим в себя, — дед покачал головой и поднялся из-за стола.       — Пойду брата твоего, да мужа непутевого, поищу. Запропастились куда-то, так и нету их, — подмигнув на прощание, дед напомнил про подарок, который меня ждет позже, и покинул наш дом.       Вскоре и Анисья ушла, условившись, что мы придём, как вечереть станет. Много позже пришёл дедушка Еремей с подарком обещанным. Им оказался зверь невиданный, сотканный из лёгкого полотна. Он взмыл высоко-высоко в воздух, развеваясь. Дед сказал, что в далёкой стране зовут его драконом и хранит он особ царских, считается символом их и хранителем посмертия.       Так и прошёл день за забавами да играми, за историями деда и угощениями, что привёз он из земель заморских. Вот и вечереть стало, а значит пора к Анисье идти, к Аглаиде. Вечер обещал быть холодным, и мама закутала меня в свою яркую, красную шаль. Идти до дома старухи было недалеко, но за это время мы с матушкой успели замёрзнуть. Что за диковинное лето? Может быть, кто-то из тех зверей заморских, подобных тому, которого привёз дедушка, вдруг умеет извергать не пламя, а холод? Может быть это он заморозил наше лето?       — Проходите гости дорогие, проходите, — старушка Анисья сегодня выглядела куда приятнее, чем обычно. Даже её чёрно-серое тряпьё, которое надо было считать платьем, сменилось на приличное, пусть и старое, цвета болотной зелени. На плечах её лежала разноцветная шаль, сотканная из разных лоскутков, а голова Анисьи не была покрыта привычным серым платком. Вместо него были две толстые седые косы.       — Разве ж праздник какой? — с сомнением спросила матушка, глядя на небывалое событие — украшения. Красные бусины брусники красили закрытую шею и свисали серёжками в ушах. И тонкая нить жёлто-алого бисера, что была вплетена в толстые косы. Впрочем, матушка оделась, как на похороны. Чёрное платье, серебряный поясок и чёрный платок из кружева.       — Молодая ты ещё, Миленка, красивая, — упоённо промурлыкала старуха, закрывая за нами дверь и жестом протянутой руки указывая на стол, который виднелся сразу в дверном проёме.       — Здравствуй, Ида, — голос матушки был настолько мягким, настолько добрым, что меня аж передёрнуло. Она старалась быть настолько ласковой, что я видела всю мамину фальшь. Конечно, матушка всегда старалась помогать людям, и Ида для неё сейчас была именно тем маленьким существом, которому она была просто обязана помочь. Меня это расстраивало. Матушка так часто пыталась помогать сиротками в нашем селе или любым встречным, что порой, думалось мне, забывала о своём ребёнке.       Надувшись, я уселась на лавочку возле стола, скрестив руки на груди, и делала вид, словно мне действительно очень интересно пёрышко, что лежало на той же лавке. С минуту повертев его, я поняла, что оно и правда интересное. Никогда не видела таких прекрасных перьев. Длинное перо переливалась от синего до зелёного и обратно, завершаясь переплетением отдельных пёрышек будто бы в глаз.       В то время, пока я занялась своей находкой, матушка продолжала попытки разговорить Иду, что сидела ни жива, ни мертва. Рыжеволосая девчонка глядела в окно, разместившись на стуле, что стоял подле. На улице уже почти стемнело. Кое-где в ближайших домах виднелся свет от свечей, но и он быстро померк. Рядом с Анисьей жили старики да старухи, нищие и убогие. С наступлением темноты все они отправлялись на покой, ведь для них не было занятий без солнечного света. Без него в нашем селе жизнь словно замирала, затаивалась в ожидании дикого, злобного зверя.       — Что, не хочет говорить с тобой? И не мудрено! — Анисья зашла в комнату, держа в руках большой котелок. Поставив посудину на стол, старуха сняла крышку. Повалил густой пар, и на всю комнатку разнёсся божественный аромат.       — Неужто это мясо! — я не удержалась от возгласа радости. Мясо! Как же я любила мясо!       — Варвара! Ну что ты как нищенка. Мы тебя голодом морим али что? — матушке стало неловко, но радость от вкуснейшего мяса, рецепт которого знала только Анисья, затмевал всё.       — Не ворчи на ребёнка. Не отнимай простые радости. И я порадуюсь, глядя на её улыбку, — сухая, жилистая рука старухи легла мне на голову, ласково огладив. — Ну, давайте к столу. Уж время ужина.       Трапеза протекала медленно, но хорошо. Анисья рассказывала нам с молчаливой Идой истории. Хорошие истории. О заморских красавцах, о богатырях, о царствах дальних. Матушка пыталась покормить Иду, и ей удалось. К концу ужина она даже стала сама есть, правда, её стеклянный взгляд пробирал до мурашек. Неужели зрелище то было столь страшным, столь ужасным, что она потеряла дар речи? Как же любопытно! Но я знала, скажу хоть слово и матушка будет серчать на меня. Мне не дозволено спрашивать о таких вещах, мне положено быть кроткой и умной девочкой, знать о сострадании и помогать нуждающимся да ближним своим. Но что поделать? Мне, конечно, было жалко Иду. И горевала бы не меньше её, случись что с моей добросердечной матушкой, но до жути было интересно узнать о том, что же произошло! Эх, как жаль, что я не могу спросить.       — Поздно уже, Анисья. Спасибо тебе за угощения твои вкусные, за тёплый приём, но пора нам. Володенька встретит нас, — засобиравшись, матушка повязала шаль мне на плечи тугим узелком, подталкивая к выходу. — Поблагодари бабушку Анисью за угощение.       — Спасибо, бабушка Анисья, — послушно повторила я и тут же обернулась к матушке, глядя на неё как можно жалобнее. — А можем ли мы остаться?       — И правда, Милена. Время позднее уже. Глядишь, на улице ходит сброд какой. Мало у нас пьяниц? Оставайтесь. По лавкам детвору разложу, да в обиде не оставлю.       — Да что ты! Места и так нет, у тебя ещё и Ида. Куда нам? Мы к себе пойдём. Тут недалеко.       — Оставайся, Милена. Поздно уже, — старуха всё на своём настаивала, а матушка настырнее к дверям меня толкала, шаг за шагом назад отступая.       — Не нужно, к себе пойдём. Давай, Варя, выходи.       И тут что-то произошло. Что-то неуловимо поменялось. Дом заходил ходуном, будто бы ураган поднялся на улице. Ставни заскрипели, стены загудели так, словно проверял их кто на прочность. А не отворятся ли они? Но нет. Натиск стихии становился пуще, а ставни и двери скрипели всё сильнее, стонали под напором, но выстояли. Всё стихло.       — Глупая ты девка, Миленка! Говорю тебе, сиди тихо и носу не показывай. Забирай дочку, Иду и полезайте на печь. Я на лавке посижу, бурю послушаю, — Анисья шагнула к нам, когда матушка в резком порыве метнулась к дверям, но замерла, как вкопанная.       Дверная ручка тихо, без звука, то поднималась, то опускалась вниз. Всё быстрее и быстрее, пока дверь не пошла мелкой дрожью. За ней послышался нечеловеческий рёв. С минуту матушка стояла неподвижно, прижимая меня к себе.       — Во что ты нас втянула, ведьма? — глухо, одними губами прошептала матушка, искоса глядя на Анисью.       — Не моя то вина, Милена. Не вини меня. Напротив, спасибо скажи. Думаешь, зачем позвала вас с Варькой? Уж не решила ли ты, что за мной черти пришли? Нет. Я им, старая, ни к чему, и сила моя никчёмная не нужна. Но плоть человеческая, свежая. Красавица первая. Душа чистая аль страдающая — то да, то лакомство знатное. Так что иди на печь, Миленка.       — Маменька! Маменька, где ты, родненькая? — у крыльца послышался голос девичий. Тонкий, ласковый, как мёд сладкий.       — Не слушай, Милена. О Варе подумай. Не слушай и ступай на печь, — Анисья крепко схватила меня за руку и вырвала с силой, не свойственной ей, из объятий материнских.       — Маменька, выходи. Я уж тятьку позвала, обняла да приласкала. Вернулась я, маменька, — девица у крыльца продолжала устами сахарными звать матушку, а та ни жива, ни мертва стояла, смотрела на двери запертые.       — Ладушка… это же Ладушка, — матушка задрожала мелкой дрожью, прижав ладошки, охладевшие от волнения и страха к груди вздымающейся.       — Дура ты, Милена! Знаешь же, что не дочь это твоя. Ладушка умерла уж сколько лет назад. Забрали её! А это не она. Сила нечистая! — старуха подтолкнула меня к Иде, которая сидела сжавшись в калачик под столом и что-то тихо бормотала.       — Да как же не она! Она это, она! Думаешь, я голос дочки своей не узнаю? — матушка ринулась к дверям, отпирая засов за засовом, отбрасывая подпору крепкую. Анисья с прыткостью кошки метнулась следом, стараясь удержать, оттолкнуть, вернуть засовы на место.       — Нас всех погубишь! Всех! И Вареньку! Подумай о живой дочери. Подумай, Милена!       Откуда у матери взялось столько силы? В следующий миг она оттолкнула Анисью, да так, что повалилась она на пол. Последний засов был открыт.       Дверь с тихим скрипом отворилась, но за ней никого не было.       — Маменька, выходи! Неужто не хочешь взглянуть на дочку? Иди к нам с тятькой и Варюшку веди. Ох, как охота взглянуть на сестрицу, маменька! — матушка шагнула за дверь, а с каждым словом сладкий голос менялся. Он становился зловещим, диким и вовсе не походил на человеческий. Скрежет, вой, визг и стоны. Что только не смешалось в нём!       — Что же ты натворила, Миленушка! — старуха схватилась за голову, но не долго горевала и стенала она.       Я смотрела на матушку и кричала ей, чтобы она не ходила, чтобы осталась со мной, но она не слышала меня. Никто не слышал меня. Когда дверь отворилась, и матушка шагнула за порог, всё моё тело пронял страх. Животный страх, от которого хотелось спрятаться, но другая часть толкала меня вслед за матушкой. Её ещё можно остановить, помочь! Ничего дурного не случится. Она послушает меня, она услышит!       Поднявшись на ноги, я быстро помчалась к дверям, когда послышался крик и звук рвущейся ткани, а после что-то сломали. Кажется, так звучат ломающиеся кости, звук рвущейся плоти, который я буду помнить всю свою жизнь и видеть этот миг в кошмарах. Руки Анисьи крепко держали меня. Старуха что-то говорила мне, но я не слушала. Рвалась без устали, но всё было понапрасну. В какой-то момент я оказалась в кадке вместе с Идой и вот уже с нами старуха Анисья.       — Лети, лети, лети, моя голубка, да поднимайся выше облаков. Неси меня к сестринской светлице, — продолжая бормотать себе под нос какие-то слова, Анисья охотно орудовала метлой. Её движения походили на греблю. С одной стороны взмахнула, потом с другой. И вот кадка пришла в движение. Медленно, очень медленно, постепенно набирая темп, она двигалась, царапая половицы.       — Как только окажемся на улице, прижмись ко мне, Варя, и Аглаидушку прижми к себе. Не смотрите и не слушайте. Поняли меня? — Анисья скинула на нас свою лоскутную шаль, укрывая, но я не могла не смотреть, не могла не слушать.       — Матушка! Там моя матушка, Анисья! — слёзы бежали ручейками по щекам, застилая всё перед глазами.       — Нет у тебя больше ни матушки, ни отца. Забрала их сила тёмная, сила злая, — в голосе старухи я слышала горечь, сожаление, сочувствие, но мне было всё равно. Меня переполняла злоба на неё. Как? Как она могла такое мне говорить!       Я не заметила тот миг, когда мы оторвались от половиц, но вот уже кадка резко взмыла вверх. Ослушавшись наказа, я посмотрела вниз, крепко держась за край. Там, внизу, я увидела чудище. Чёрное, злобное, исполинских размеров! Подле него лежали обезображенные тела. Понять, кто есть кто, я не смогла. Тошнотворным было зрелище. Голова закружилась, завертелась как волчок, а вместе с ней и весь мир. То звёзды под ногами, то земля над головой. И так, и сяк вертелись мы, кружились. Бросало нас из стороны в сторону. Лишь ветер свистел в ушах. Не было мочи моей больше ждать, и чувства покинули меня.

***

      — Кого ты мне привела, Аниська! Старуха треклятая! Одна кобыла здоровая, другая калека! Ну и как, тебя спрашиваю, помереть мне теперь? — скрипучий, полный боли голос раздался в моей голове.       Ах, нет! То не был голос в моей голове. Открыв глаза, я увидела перед собой старуху, что полулежала в кровати напротив. Её жёлтые глаза, подобно глазам кошки, светились едва-едва. Ослабевшая, дряхлая, она не могла оторвать толком рук от кровати, чтобы указать на меня. Повернув голову, я поняла, что рядом со мной, у стены, лежала Ида. Она ещё не открыла глаз.       — Не было выбора, Янинушка. Не было девочки меньше и забрать из семьи не могу. Чай не звери же мы! — Анисья сидела рядом с кроватью мучающейся старухи.       — И что прикажешь делать? Кому дар отдать? Как уйти от мук этих страшных? — старуха взвыла, закатив глаза. Руки её скрючились, тело задрожало.       — Варвара тебе поможет. Нечего больше делать! — Анисья жалостливо взглянула на меня. Соображать было тяжко. Мне решительно было ничего не понятно. Взгляд блуждал. Мутило. Перед глазами стоял тот образ с высоты птичьего полёта.       — Она слишком взрослая. Что, если не выйдет?       — Если не выйдет, то пойду да украду для тебя дитя, — с тяжким вздохом сдалась Анисья в споре, начало которого я не застала.       — Подойди! — грозно велела Янина. Отказать ей я не смела. На негнущихся ногах, словно ватных, медленно приблизилась.       — Не бойся, Варенька. С тобой не случится ничего плохого. Ты только откройся, слышишь? Не думай ни о чём, не бойся. Почувствуй, как жизнь Янинушки потечёт сквозь руки твои. Не думай, смотри. Смотри, как мир твой наполняется красками, виденьями, знаниями, — Анисья крепко взяла меня за руку, притягивая ближе к себе.       Янина со скрежетом, скрипом в теле, со стонами наклонилась ко мне, поймав за протянутую руку, которую удерживала Анисья.       — Молись любым богам, девчонка, чтобы всё получилось, — прошипела Янина и закрыла глаза, мёртвой хваткой вцепившись в меня.       — Мы пришли из огня и в огне мы уйдём. Но не дай нам исчезнуть во тьме, но не дай раствориться во мгле. Пусть знания наши живут, пусть бьются наши сердца в чужих телесах, — Анисья быстро забормотала, сжав наши руки.       Сначала ничего не происходило. Было лишь до одури страшно. Хотелось вырваться, бежать куда глаза глядят. Звать матушку и отца. Бежать, не оглядываясь. Сердце моё ухало, словно на крутом скакуне я неслась от склона к склону, но потом оно замедлилось. По рукам моим начало струиться тепло, а во тьме закрытых глаз, казалось, жемчужинка за жемчужинкой нанизывались на нитку. Образы. То там, то тут в моей голове вспыхивали картинки, воспоминания Янины. Как в калейдоскопе, что однажды привёз дедушка. А потом… а потом наступила резкая боль. Я вскрикнула, не в силах терпеть. Мои руки жгло как от расплавленного железа, что текло по моим венам. Всё тело охватывал огонь.       — Терпи, Варенька, терпи. Эта боль ничто, эта боль пустяк. Ты пережила куда большую боль, — голос Анисьи доносился откуда-то из далека. Из-за пелены. Жгучая боль не отпускала меня, и в момент, когда мне показалось, что она стала ослабевать, я провалилась в небытие.

***

      — Говорят, он красавец! — мечтательно прикрыв глаза, я протянула бабушке руку. — Давай, давай скорее эту корзинку! Мне так хочется узнать, правда ли это!       — Ох и глупая ты девчонка, Варька! Ни чему тебя жизнь не учит, — бабушка Анисья сидела за столом, собирая последний пучок трав, заворачивая его в льняной лоскут. — Ты помнишь хоть, кому и что должна отнести, дурёха? — на вопрос бабушки я энергично закивала в ответ, широко улыбаясь.       — Бабушка, я помню всё-всё. Не волнуйся, я уже взрослая! — звонко рассмеявшись, я взяла корзину и помахала бабушке на прощанье, покидая дом. У крыльца на скамейке сидела Ида с пряжей. — До свидания, Идушка! Я принесу тебе голубых ленточек, — рыжеволосая девушка улыбнулась, прижимая пряжу к груди. Она так и не заговорила больше никогда, но стала улыбаться. Мне казалось, будто бы она замерла, застыла в детстве. Несмышлёная, наивная Ида. Её не интересовало ничего кроме ленточек, куколок и её барашка — Ванечки, который сейчас щипал травку чуть поодаль от нас.       Помахав рукой, я ушла. Путь до деревни был не так далёк, но и не близок. С собой бабушка дала мне немного сыра и кусочек хлеба, а также небольшую крынку молока, чтобы жажда не мучила.       С того злосчастного вечера минуло уж порядка двенадцати лет. В тот вечер, придя в себя, я оказалась на улице. Рядом со мной сидела испуганная Ида, а перед нами стояла Анисья, спокойно глядя в пламя большого костра.       — Янина, наконец-то, ушла. Теперь это наш дом, — обернувшись, Анисья пристально смотрела на нас с Идой. По спине побежали мурашки от страха. В ушах стоял крик матушки и звук ломающегося пополам тела.       — Анисья, мои родители… мой дядюшка! А дедушка? Где мой дедушка Еремей?       — Мертва твоя семья. Никого не осталось, поверь. Ты и сама поймёшь это позже, — Анисья тихо удалилась, забрав с собой Иду, оставив меня у полыхающего костра.       Мне хотелось поспешить за ней, ибо оставаться во мраке было боязно. Тело трясло, как при лихорадке, слёзы снова просились на глаза. Я застыла, озираясь по сторонам. Что это было за место? Я не знала. Не знала ничего, и по сей день имею ответы не на все вопросы. Много раз я искала тропу к своему дому, много раз блуждала по округе, спрашивая местных, не знают ли они о деревушке моей. Никто не знал, не ведал о такой. Как далеко унесла нас Анисья? В той круговерти было не понять. Минуло двенадцать лет, и я с трудом смогла отпустить тот тяжкий камень, что лежал на моём сердце. Мне оставалось жить дальше, обучаясь у Анисьи мастерству знахорок да травниц.       Тряхнув густыми волосами, и, отгоняя грустные мысли, я отправилась дальше. Половина пути миновала, осталась ещё одна. Впереди уже была видна сияющая гладь озера. Но тут почти никто не купался. Подобно Омуту Чёрному в моей деревушке и тут люди верили, что озеро это ведьмино. Одна я знала, да Анисья с Идушкой, что озеро это самое обычное. Беда его в том, что из века в век рядом с ним жили мы — ведьмы.       Всплеск воды и чьи-то довольные возгласы заставили меня остановиться. Неужто кто-то осмелился искупаться в нём? Осторожно приблизившись, стараясь не выдать себя, я спряталась за раскидистым дубом, что рос почти у самой кромки.       — Ох, хорошо-то как! — довольно протянул юноша, выбираясь на берег. Статное тело, широкие плечи, смуглая кожа и чёрные, как смоль, кудри. Карие глаза сияли пуще звёзд.       Я невольно залюбовалась им, рассматривая нагое тело. Мускулы его так и играли, так и перекатывались под кожей. До чего красив, до чего прекрасен. Сердечко моё забилось не в такт. Неужели это тот приезжий, о ком судачит весь городок?       — Ты кто, красавица? — залюбовавшись им, я и не поняла, что уже была замечена, выглядывая из-за старого дуба.       — А ты кто? Приезжий? Местные в этом озере не купаются! — щёки мои зарделись, когда уперев руки в бока он, ничуть не смущаясь, улыбнулся мне.       — Всеслав я. Приезжий. Буду гостем вашим, — голос его разлился в душе моей. До чего был сладок, до чего ласков был.       — А я Варя! Знахарки местной внучка, — всё же отвернувшись, я прижалась к дубу спиной, ожидая, когда красавец Всеслав тело своё спрячет от глаз девичьих, любопытных.       — Варенька, голубушка, а не будешь ли ты столь мила, столь добра? Покажи мне путь до городка вашего. Заплутал я в лесах этих диких, — обернувшись на голос сладкий, я застыла. Всеслав стоял от меня в полушаге, опираясь рукой о дуб вековой. Дыханье горячее по кожей моей разливалось огнём, а запах его дурманящий, сладковато-пряный, пьянил меня пуще медовухи лесной.       — Всё что хочешь покажу, — прошептала я, утопая в глазах его глубоких и страстных.       В этот момент позабыла о настоях лечебных, о поручениях бабушки Анисьи да о ленточках голубых для Идушки. Взял меня в плен свой сладкий Всеславушка. Да только не знала я, что плен тот окажется не слаще горькой редьки, да не приятней жара от костра ведьминого.