Между венами

      Матвей все никак не мог успокоиться. Стая чувствовала его душевный кавардак и не могла собраться. Беременный Лешка выцепил его на следующий день, Вовка не смог оставить его одного и притащил с собой.       — Рассказывай, — внимательно глядя Матвею в глаза, потребовал Леша.       — Это не твое дело, — недовольно отмахнулся тот.       — Пока у тебя нет омеги — мое. От твоего состояния все в раздрае. У меня столько сборов с собой нет, чтобы вас всех держать хотя бы в относительном тонусе. Рассказывай, Мот.       Матвей поморщился и вдруг мало-помалу вывалил на молчащего Лешку все, что не давало покоя.       — Даже если отбросить то, что ты мог бы спокойно все объяснить беременному парню, без оскорблений и обидок, тебе не приходило в голову, что он мог и не знать о твоей относительной бесплодности? Ну, как бы, незащищенный секс у него, скорее всего, был только с тобой. Эрик, что бы твоя внутренняя обиженная омежка ни говорила, не шлюха, а умный парень. Так что, окажись я на его месте, стопроцентно подумал бы на тебя.       Действительно, тогда в лесу Матвей не предохранялся. Будь он человеком, версия с его отцовством выглядела бы вполне правдоподобно.       — А тот альфа, с которым он после тебя мутил, мог и не сказать о порванном презике. Бывают и такие придурки. А вообще, Мот, при той симпатии, о которой ты так старательно мне втираешь, мог бы и помочь просто по-человечески. Парень в трудной ситуации, будь по-другому, он бы просто не пришел к тебе, помочь ему, с твоими возможностями, как два пальца… Не узнаю тебя, вожак, — выплюнул Леша и, резко поднявшись, вышел.       Не думай Матвей о чем-то подобном периодически — не было бы такого эффекта, но он думал, и даже после ухода Лешки долго сидел и смотрел в одну точку. Ситуация оказалась не настолько однозначна, и Эрика стало жаль. Вспомнилось и замешательство, и его боль. Волк внутри рвался, бился, хотел бежать, но Матвей успокоил его мыслью о том, что Эрик действительно сознательный парень и на какие-то импульсивные глупости не решится.       Оставшееся время сборов Матвей был относительно собран. Удалось даже немного реабилитироваться, показать хотя бы часть возможностей стаи.       Конец июня был душным, условия на сборах далеки от идеальных, так что, вернувшись домой, Матвей раздевался прямо по ходу, разбрасывая одежду по пути к ванной. Только трубку прихватил. Эрик не отвечал. Матвея кольнуло дурным предчувствием, но он поругал себя за мнительность и еще пару раз набрал нужный номер. Все так же безуспешно. Долгие гудки вскоре начали вызывать раздражение, и он отложил телефон. Теплая вода больше не приносила ожидаемого удовольствия. В итоге Матвей психанул, забил на глобальную помывку и поехал к Эрику домой. На звонок в дверь тоже никто не ответил. Матвей постучал. Неожиданно из соседней квартиры выглянул вездесущий дед, которому общественная жизнь давно заменила личную:       — Нет его. Помер, — прокряхтел недовольно. — Не ломись.       Матвея всегда подбешивали такие, а фразочка про смерть добила. Это — не повод для шуток, каким бы умудренным уродом ты ни был. И все равно желудок скрутило от одного предположения, что Эрика может не стать.       — Про такое не шутят, — огрызнулся он. — А то ведь найдется не такой воспитанный, можно и по зубам схлопотать.       — А они у меня вставные, милок, — хмыкнул дедуля, снова выглядывая из-за двери. И нахмурился: — А Эрик и правда помер на той неделе. Машину занесло. Дороги у нас ни к черту…       Матвей не поверил, конечно. Сморщился презрительно, развернулся и свалил. Был бы в альтер-форме, обязательно шаркнул бы пару раз задними лапами на такое дерьмо. Он был в курсе того, как водил Эрик, закончивший курсы экстремального вождения. С таким уровнем не заносит на знакомых дорогах, особенно в жару.       Но на пороге своей квартиры встретил Лешку, взволнованного, бледного… Виноватого.       — Нет, — покачал головой Матвей, решительно не желая, отказываясь слушать его. Того, о чем не знаешь, нет. Не может быть.       Но Лешка не понял его короткого намека, сделал жалостливое лицо и склонил голову, все, нахрен, усугубляя! Матвей развернулся, рванул вниз по лестнице, напрочь игнорируя лифт. В голове было пусто, там словно ветер завывал что-то тоскливое, студено-зимнее, замораживая все нутро. Матвей бежал, опустив взгляд, потому что беснующийся волк был уже почти неподконтрольным, прорывался желтизной глаз.       Обратился, едва переступил границу чащи, разрывая одежду в лохмотья. И дальше полумрак со вспышками боли изнутри и снаружи. Волк бился обо все подряд, мечтая издохнуть, но чертова регенерация мешала. Матвей выл, катался по земле, потому что внутри болело в разы сильнее, а регенерация там не работала. Реальность распалась на кадры, перемежающиеся всполохами особенно сильных мучений. В один из моментов просветления Матвей почувствовал присутствие стаи. Они окружали, брали его в кольцо. И в любой другой момент он бы обвел их вокруг пальца, походя прорвался бы, но сейчас хотелось, чтобы кто-нибудь, хоть один, разорвал уже грудину, под которой была геенна огненная.       Его пытались схватить, прижать, а Матвей огрызался, выворачивался, не соображая почти ничего. Ему силой открыли пасть, кажется двое, влили туда что-то. Стало легче, ненамного, но стало. Заклонило в сон, и Матвей отрубился. Очухался в Вовилешиной квартире. Страшно было двигаться. Но куда страшней — запускать мыслительный процесс, потому что Матвей знал, куда он приведет.       — Ты должен узнать о нем хоть что-то. Помимо классной внешности и незамутненного сознания. Потом будешь убиваться. Хотя бы на могиле побывай. Извинись.       Матвей понимал, что обязан это сделать. Но при мысли о том, что все, что осталось ему от Эрика — деревянный крест и холмик, чуть снова не скатился в приступ самоуничтожения.       — Пей это, — Лешка сунул в руку пузырек. — Концентрация охренительная, так что пей небольшими глотками, когда прижмет. Но и момент не упусти.       — Где она? — прохрипел Матвей, и сам не узнал своего голоса. — Могила, — невыносимое слово выплюнулось, но не до конца. Осталось мерзкой горечью на языке, заныло в горле.       — Не знаю. Единственное, что у меня есть — это, — Леша протянул вырванную из блокнота страницу.       — Генрих Альбертович? — недоуменно взглянул на него Матвей. Имя с отчеством наталкивало на мысль о полубезумных шарлатанах, выдающих себя за ясновидцев и прочий мистический мусор.       — Папа Эрика. Только он скажет, где могила. Если захочет, конечно. Мне не сказал.       — Понял. Спасибо, Лех.       По адресу, указанному в бумажке, оказался расположен новый высотный дом. Роскошь и глянец. В нем присматривали себе квартиру родители, да так пока ни на что и не решились.       Матвей поднялся на нужный этаж, чувствуя странное напряжение, встревоженность волка. Из-за внутреннего месива, успокоительного, то и дело отхлебываемого, сосредоточиться не получалось. Так что Матвей просто и без замороков ткнул пальцем в кнопку нужного звонка. Дверь распахнулась, явив совершенно однозначно папу Эрика — столько сходства между ними было. Однозначно красивого, моложавого, из категории тех, которым возраст лишь придает изюминку.       — Пришел все-таки? Ну, здравствуй, Матвей, — и он холодно блеснул ярко-желтыми радужками, мгновенно сменившими глубокий зеленый.       Матвей как будто через калейдоскоп все время смотрел. И тут — раз! — крутанули его и камушки сместились, изменилась вся картинка. Все, к чертям собачьим, изменилось. Матвей отчетливо понял, насколько жестоко его наебали, как легко лишили всего. Из-за чего вообще? Волк внутри рванулся, застилая дезориентированному человеку глаза темной пеленой.       Очухался Матвей от боли в заломленной руке. Стиснул зубы, чтобы не зашипеть, и вдруг осознал все. Напрягся, вывернул голову и изумленно, виновато уставился на почти расслабленного мужчину за спиной. Напасть ему, молодому альфе, вожаку, на омегу, да еще в возрасте, да еще папу Пары. Просто пиздец. От необъятного чувства вины слова не лезли на язык, не подбирались из скудного запаса нелепых извинялок. Матвей открывал рот, снова закрывал его, и все отчетливее чувствовал себя полным идиотом и дерьмом.       — Я так понимаю, ты успокоился, — ровно произнес Генрих Альбертович и отпустил его руку. — Давай тогда присядем и поговорим.       — Простите, — прохрипел наконец Матвей, и не думая подниматься с колен. Склонил шею, подставил холку, выпрашивая извинение уже у волка.       — Да перестань, — хмыкнул Генрих Альбертович и махнул рукой. — Еще слишком много о себе думаешь. Но извинения я принимаю. Садись. Нам нужно поговорить. Вернее, мне нужно тебе рассказать об Эрике, так ведь?       — Если можно.       От одного имени становилось дурно. Оно било с размаху всем весом вины. Пониманием того, что Матвей сам ухитрился просрать решительно все только из-за своего апломба и гордыни. Даже на Генриха Альбертовича ни за что напал. Сам ведь проворонил, не выяснил, поленился узнать.       — Можешь звать меня Генрихом. С отчеством слишком долго и внушительно — не люблю. С чего бы начать? Наша стая не совсем стандартная. Мы ветвь немецкого клана, пустившая здесь корни. Занимаемся исключительно некоторыми поставками в Германию, поэтому и фамилия не на слуху у остальных волков. Почти все члены нашей стаи — омеги, так повелось уже много лет назад, не буду объяснять почему, да это и неважно.       — А альфы? — вырвалось у Матвея. Надо было держать язык за зубами, но слишком удивительным было такое вот построение стаи, даже несмотря на то, что Эрик говорил об этом. Но одно дело люди, и другое — волки.       — Смотря какие альфы. Сыновей мы сразу готовим к переезду в Германию, а пришлых у нас почти нет.       — Почему? То есть как такое возможно?       — Легко. Наука не стоит на месте. Нужные препараты, легкие хирургические вмешательства — и нет запаха. Обоняние тоже ограничено. А со всем остальным легко справляется воспитание с нужной философией. Волка-омегу несложно переключить на семью. Главное — дать сына, волчонка, и альфа не понадобится. Важно вложить в голову, — Генрих постучал пальцем по темечку, — нужные истины.       — И какие же истины нужные? — нахмурился Матвей.       — Те, которые так удачно работали на Эрике, пока он не встретил тебя, — сухо отбрил Генрих. — Не залетел и не умер. А ты не заводись, а лучше ответь мне, много ли у тебя в стае омег? Или хотя бы знакомых? — Матвей сконфуженно потупился, потому что омег-волков он до этого дня еще не встречал ни разу. Эрик не в счет. Генрих понимающе кивнул. — Я расскажу, как с ними обычно поступают. Их практически держат в заточении, как красных молодцев в высоком терему. Знаешь почему? Конечно, нет. Как ты думаешь, даже со скидкой на наше непростое время, какова вероятность для тебя найти хорошего домашнего омежку? Милашку — хранителя очага? Их дополна. А волк ищет именно такого, не дебошира и гулену, а будущего папочку. Давай дальше думать. Кого ищет волк у омеги? Сильного, уверенного в себе самца. Какова вероятность, что такой экземпляр-человек будет домашним и верным?       Матвей молчал и малодушно благодарил Бога, что у него в стае нет омег.       — Знаешь, почему омег заперли? Потому что они влюблялись в тварей, которые очень скоро предавали, изменяли, уходили. Что происходит с волком потом, тебе, думаю, не надо объяснять. Вот только есть один момент. Альфа-оборотень, в случае расставания со своей Парой — я, кстати, о таком даже не слышал ни разу, — умирает. Мучительно, но умирает, и относительно быстро. Но вот у омеги, случись ему иметь детей от какого-нибудь ушлепка, этот процесс не останавливается, нет! Он замедляется. Изнуряющее угасание — вот во что превращается его жизнь. Поэтому мы отказываемся от навязанного нам природой выбора. Для омег он был удобен, когда волки жили вольными стаями, и с людьми особо не сталкивались. А сейчас все это — русская рулетка.       Матвей понимал, что двигало Генрихом, понимал, почему не было доверия от Эрика, но он пришел не за этим. Ему нужно было узнать и уйти. Просто уйти за Эриком.       — Но ведь я не человек. Я бы не предал, — тихо ответил он.       И Генрих будто сдулся. Заметно выдохнул и откинулся на спинку кресла.       — Эрик не знал. Как и ты, собственно. Потом растерялся, беременность эта внезапная, не вовремя, пошел к тебе. Ты нагрубил ему, если я правильно понял, а он мальчик гордый, объяснять, унижаться, просить не будет. Он пришел ко мне. Логично. Плохо, что сразу не пришел, наверное, по-другому было бы. Но я тоже дурак. Не разобрался, его не понял, начал убеждать сделать аборт. Завелся и передавил. Эрик психанул и убежал. Я думал, он выпустит пар, вернется, мы еще раз поговорим. Да черт бы со всеми планами! Оставили бы этого ребенка. А он не вернулся.       Несколько минут назад Матвей хотел спросить, что это было? Эрик сам или действительно не справился с управлением? Но теперь уже было не важно. Какая разница, в сущности, если его просто нет. Матвей с Генрихом молчали, каждый в сотый раз разрываясь внутри на истекающие болью куски, ноющие ошметки одной большой любви и почти столь же большой вины.       — Пойдем, — вдруг сдавленно позвал Генрих и поднялся с диванчика.       Прошел по коридору и толкнул одну из похожих светлых дверей. Огромные окна, почти ослепляющий свет и картины. Много, повсюду.       — Он рисовал для себя. Занимался с преподавателем мало — не любил, когда его загоняли в рамки. Освоил основы и принялся штудировать самоучители, мемуары художников. Что-то черпал, что-то развивал в себе сам. Это была его отдушина. Хобби, — Генрих обвел рукой полотна. — Я не заходил сюда до его… смерти. Некоторые работы Эрри показывал сам, иногда я просил для нужной обстановки. Это, — он провел по завешенной тканью картине, — полагаю, твое. Прости, мне нужно выйти.       Матвей видел, как медленно и неотвратимо стекает с Генриха уверенность и спокойствие. Теперь совершенно явно вызванные препаратами. Он кивнул уже закрывающейся двери и снова повернулся к картинам. Так много всего, пропитанного не столько невероятным талантом или отшлифованной техникой, сколько душевным порывом, правильной подачей, цепляющей, в этом случае, сильнее таланта и техники.       Матвей оттягивал неизбежное, наматывал круги возле завешенного полотна, а потом рывком сдернул его. Закономерно, что на картине был он сам. Удивительным был выбранный Эриком момент. Мажущие красно-оранжевым блики от костра на лице и очевидно читающаяся в глазах уверенность волка в своем выборе. Явная, манящая и человека, и зверя внутри. Однако портретом была занята лишь половина холста. На второй была темнота, раскрашенная брызгами кислотно-алого, гнилостно-желтого, тошнотно-зеленого. Матвей знал, что это. Именно эта расцвеченная темнота сейчас глухо ворочалась внутри него. Бескрайняя боль от потери. Он перевернул картину. «Расплата» было аккуратно подписано сзади. Матвей снова завернул ее в полотно и пошел к выходу.       — Это адрес могилы, — остановил его у входа Генрих и протянул бумажку. Он подумал немного и добавил: — Эрик очень любил Швейцарию. Не столько спортивные радости, сколько саму природу. Мог часами любоваться. Съезди туда. Волк слабеет в отрыве от родины, а с ним и регенерация. Вот, — он протянул небольшой фотоальбом, — пройдись по его любимым местам. Адрес отеля внутри. А дальше сам решай. Горы высокие.