Что останется после тебя

— Вот же ж… Да, алло. — Мистер Голдштейн? Это из больницы. — Нет, это Сэм. Что-то?.. Боже. Что с ним? Ну! — Пожалуйста, не волнуйтесь. Ваш брат пришел в сознание.

***

      Он просыпается ночью. Один. В незнакомой комнате. В голове болезненно пульсирует темнота, частью которой он был секунду — а, может, и вечность — назад. Пахнет антисептиком и почему-то ладаном: судя по первому, он в больнице, судя по второму, его похоронили. Ни одно, ни другое ему не по душе. Он пытается приподняться, но не может: тело слишком тяжелое и непослушное. Ему вдруг вспоминается жирная мокрая земля, затягивающая его в себя, ели, выше которых он никогда не видел, и дождь, затекающий в рот солено-железной небесной водой.       Черт, Кер-д’Ален! Сраный бейкок!       Он медленно ощупывает грудь — трубки, встроенные ему в тыльную сторону ладони, не дают нормально двигать рукой. Клинка нет — есть бинты, много бинтов. Что ж, и на том спасибо.       Глаза плохо различают что-либо. Все какое-то мутное и мельтешащее, будто снятое на старую-престарую камеру. Отдельные кадры. Распадающиеся картинки. Он моргает, но потом едва разлепляет веки — нет, только не спать, — поэтому просто смотрит в одну точку, слегка повернув голову. Наверное, дверь, а, может, шкаф какой. Ему плевать в принципе, даже если это так: посетителей все равно не предвидится, кроме белохалатных, которые сейчас, как пить дать, набегут. — Как чувствуете себя, сэр? — Чуть не сдох. У вас как дела?       Дверь — о, это реально дверь! — открывается, впуская полоску света из коридора, в палату входит невысокая медсестра и, кажется, в упор не замечает, что он палится на нее во все глаза. Приходится коснуться ее пальцами, когда она поправляет ему одеяло. Медсестра вздрагивает и крестится — это что еще за фокусы?       — Пресвятой Боже, вы очнулись, — говорит она, быстро шагает к выходу, и так же быстро возвращается с тощим длинным парнем — стопроцентным доктором, потому что он начинает светить ему в глаза фонариком.       — Как чувствуете себя, Эрни? — спрашивает он.       «Я Дин», — хочет ответить Дин, но только хрипит — видимо, голос еще не выбрался из темноты.       — Воды?       О да, было бы неплохо, думает Дин, и в губы упирается глупая пластиковая трубочка. Глоток — лучший миг в его гребаной жизни.       — Помедленнее, — говорит доктор и отодвигает от него стакан. — Сестра Анабелл, возьмите. — Медсестра забирает воду, а доктор продолжает: — Вы понимаете, где находитесь?       — Больница, — сипит Дин, словно у него болит горло.       — Хорошо. Вы можете оценить свою боль по шкале от нуля до десяти? Ноль — нет боли, десять — нестерпимая боль.       Что за тупые вопросы каждый раз, думает Дин, но приподнимает вверх ладонь с загнутым большим пальцем.       — Четыре? — переспрашивает доктор. Дин моргает.       — Хорошо. Отдохните, Эрни. С возвращением.       Да пошел ты, думает Дин и закрывает глаза, лишь бы не видеть его тощую рожу. Дин слышит, как негромко хлопает дверь, когда они уходят, слышит, как она открывается вновь.       Ну что еще, думает он, с трудом разлепляя глаза. В палате гораздо светлее, чем было. Похоже, утро или около того — он что, уснул? На пороге — человек, растрепанный, как будто только что встал, и запыхавшийся, словно долго бежал. Дин его знает и понимает, что абсолютно точно до сих пор спит, потому что этого человека здесь быть не может, ни при каком раскладе.       — Боже, — выдыхает Сэм и бросается к нему, в нерешительности замирая у кровати, но потом неуклюже наклоняясь и обнимая его.       — Чтоб я сдох. Сэм… — хрипящее говорит Дин и обнимает брата в ответ, заталкивая боль, прошившую грудь при Сэмовом касании, подальше. — Это ты…       — Заткнись, — обрывает его Сэм. — Господи Боже, ты жив. Ты вернулся.       — И ты.       Сэм отстраняется и внимательно смотрит на него. Дин видит брата в мельчайших подробностях: челка загибается влево, ресницы — кверху, на зеленой радужке карие крапинки, под глазами — синяки, на щеках и подбородке — редкая щетина. Сэм нескладный и родной — такой, каким он его запомнил в ту самую дождливую ночь на автовокзале — не изменившийся ни на йоту, вернувшийся к нему, ради него.       — Не надо было мне вообще уезжать, — говорит он, и Дин видит, как размыкаются его тонкие губы с крохотными вертикальными трещинками. — Ты бы был цел.       — Я и сейчас цел. Почти.       — Я бы присмотрел за тобой, сволочь, — не унимается Сэм, — пока отец спасает мир, а тебе не дают покоя его лавры.       — Ты что, из Калифорнии прикатил, стервец? — Дин улыбается. — Это же дохрена миль.       — Прилетел. Из Мэна.       — Мэна? А что ты там…       — Не важно, — перебивает Сэм. — Я ошибался. Я не должен был уезжать. Нормальная жизнь — к черту ее! Тебя там нет.       — Нам осталось только уйти в закат, Сэмми, — надсадно смеется Дин и, морщась от боли, добавляет тише: — Такую речь завернул.       — Иди ты, а? — фыркает Сэм, но, заметив братово выражение лица, спрашивает с беспокойством: — Позвать врача? Больно?       — Немного, — отмахивается Дин, — меня все-таки полоумный индеец-скелетон проткнул. Нет, не надо, — Дин хватает Сэма, явно решившего собрать медицинский конклав, за запястье, — не зови никого. Не так уж и болит.       — Ты неисправимый, — говорит Джон, отделяясь от стены, рядом с которой стоял, прислонившись плечом, — и, заметь, не двужильный. Так что кончай с этим «не так уж и болит».       — У тебя научился, — хмыкает Дин, но все равно не верит своим глазам. Нет, он точно умер — по-другому они не могли встретиться все вместе. Отец садится на стул, который он прихватил по дороге, Сэм встает позади, упираясь руками в высокую спинку. Эта картинка отпечатывается у Дина на сетчатке, как ожог.       — Чего улыбаешься? — говорит Джон.       — Да так. Вы оба рядом и еще не поубивали друг друга. Семейная идиллия.       — Типа того, — усмехается Сэм. — Стараемся, как можем, для кое-кого.       Отец кивает.       Дин думает, что ради такого стоило почти сдохнуть. Ради такого ничего, ничего не жаль.