***
Чес проспал до вечера, предаваясь фантастичным снам и откровенным воспоминаниям о Джоне. Проснулся он счастливым и даже немного пьяным, но, потянувшись, понял, что правильнее быть просто не может. Чес открыл балконные двери, скрипучие и тяжёлые; с улицы доносилась переливчатая, как грозди влажного винограда, скрипичная музыка, и запахи острых специй. Несмотря на отвратительную погоду, город жил прежней жизнью, к вечеру даже превращаясь в огненного феникса. Чес впитал в себя немного городского шума, яркого и сочного, и пошёл готовить себе ужин — за целый день он проголодался настолько, что желал съесть всё содержимое в холодильнике. После этого он немного полистал новости в Интернете и задумчиво уселся перед новой пустой записью в своём блоге, воображая себе то, о чём надо бы написать. Мысли не шли никакие, время подбиралось к десяти вечера, и Чес совершенно неожиданно понял, что без окончательного разговора с Джоном не сможет спокойно перенести эту ночь (спать он точно уже не рассчитывал). Одевшись, Чес решил сходить к нему в квартиру — был уверен почти полностью, что застанет Джона дома. Или наберёт ему, если тот окажется вновь в своей вечной погоне за демонами. В подъезде было тихо и меркло — ни один идиот в такое время не решался выходить за пределы своего уютного квадрата. Пахло корицей и духами случайных женщин; свет вырисовывал мягкие ажурные тени перил, и Чес ощутил сладчайше-свежий воздух улиц синевато-лунного города. На последнем лестничном пролёте вскружил голову лёгкий ветерок, донёсший до него гул улиц и частое, неоновое биение сердца этого загадочного места. Чес остановился, как вкопанный; дверь подъезда толкнул Джон — бледный, уставший, морально убитый, но с ярко-горящими глазами, словно все демоны Ада скопились внутри него пламенеющей жидкостью. Они нашли взглядами друг друга, и только тогда до Чеса дошло: Джон шёл к нему. Они оба знали, что в десять часов вечера такие люди, как они, так запросто друг к другу не тянутся. Чес на мгновение стал бешеным, глупым мотыльком, у которого крылья сгорали в огне, но он ещё верил в волшебную силу красного пламени. Они сделали несколько шагов вперёд, навстречу друг другу и своим откровениям; ни для кого из них не стала удивлением их внезапная встреча. В крохотном коридорном холле было таинственно и тенисто, как в самой лучшей предновогодней сказке; Чес не мог произнести и слова — только стоял и смотрел на Джона, обворожительного Джона с открытой, сочащейся искренностью раной в душе. Он тяжко дышал и был встревожен; Чес мягко взял его ладони в свои и сделал близкий, пьянящий шаг — теперь он не боялся, что разобьётся о скалу равнодушия. Когда-то давно уже разбился в щепки, и теперь был такой несовершенный и наполовину правдивый, что порой и сам сомневался в своём существовании. Но — Джон; источник всех его искренних эмоций, его проводник в запредельный мир, его ласковый свет и его порочная тьма. — Чес, я только что вновь усмирил Нходжа… — сипло, едва удерживая себя от шёпота, проговорил Джон, и их тела плавно, соблазнительно соединились, и Чес ощутил обжигающую чувственность, когда сухие обветренные губы желанно коснулись его лба. Но, кроме этого, всё стало слишком просто: Джон доверился ему, доверился впервые, и вполне осознавал риск вновь остаться разбитым и одиноким. Но сейчас он касался своими губами его лба, властно прижимал его к себе и тяжко, шумно выдыхал. Чес бы желал довериться этим сильным рукам и… Однако сейчас они могли лишь следовать ниточке разумности, что ещё ткалась между их сердцами, и отстраниться друг от друга. Чесу вдруг стало смешно: он вспомнил их первую встречу много-много дней назад, случившуюся тут же, в подъезде, вспомнил их взгляды — равно подозрительные, но уже смягчившиеся целостной, приятной атмосферой, воцарившейся между ними ещё в самый первый момент. Теперь их взгляды были безумными и томными, как сладкий, настоянный на звёздах ликёр, что они пили по средам. — Ты восхитителен, Джон… — шепнул ему Чес и сжал его шерстяное пальто, чтобы в самый последний, гибельный момент они оба смогли уйти ко дну. — Только выглядишь беспокойно и напряжённо… всё в порядке? — Да… пустяки, — отмахнулся Джон и его руки плавно спустились на бёдра Чеса, уверенно и нежно прижав их к своим. Жар нежным кашемировым полотном прошёлся по всему телу Чеса, и он ощутил бездонную, блеклую тоску, каким было полно его тело всё это время, точнее, ощутил разницу, потому что сейчас оно напоминало яркий бенгальский огонёк. Джон уже понимал, что нужно делать с его телом, поэтому Чес доверял, даже чересчур, ему не было страшно, как в тот первый раз, когда Савьер толкнул его к кровати. Джон показал ему существенную разницу между ошибкой и выбором. — Я хотел поговорить с тобой… Будто ощутил, что ты не спишь. А ты, оказывается, шёл ко мне. — Чес кивнул, и прохладная ладонь ласково, аккуратно погладил его по щеке, заставляя всё менее убеждаться в том, что между двумя мужчинами такое нормально. Ядовитое, мишурное чувство обвивало их, как гирлянды — ёлку, и у обоих из них на губах растаяли глупые, лишние слова. — Ты знаешь, я не любитель говорить красиво и долго, хотя ты этого определённо заслуживаешь, — Джон улыбался непривычно нежно и трогательно, не как Повелитель Тьмы, но как человек; его губы слегка подрагивали от нервов, а во взгляде читалось сомнение — Чес уже и забыл, что перед ним тот самый циник и одиночка, убеждавший его в глупости людских чувств. — Я просто хотел сказать, что нам с тобой глупо отрицать… нас самих в жизнях друг друга, значения и важность. Тебе уютно со мной, спокойно и безопасно; ты устал от всего: от равнодушия, необязательных отношений, горькой расколотой жизни… Я же вижу, — Чес кивал, ему ничего не хотелось добавлять, потому что вот он и его судьба — излишне цветастое панно, сотканное из ядовитых, отравленных нитей; одна горше и противнее другой. — И мне с тобой… это впервые, честно, — Джон приподнял брови, словно до сих пор искренно изумлялся этому факту. — Я так давно отрицал в себе чувства и эмоции, не вписывающиеся в мои грандиозные планы, что уже и позабыл их сладость и теплоту. Человеку трудно без другого человека, без правильного человека, что смог бы принять всех твоих внутренних демонов, таких банальных и убогих. Честно, я так устал… искать. Мне уже тридцать, и я до сих пор был одинок и холоден, как осенний лист. Смешные интрижки, конечно, не в счёт, ты и сам это хорошо понимаешь. Я не знаю… это всё равно сложно принять — в тридцать лет свою гомосексуальность — но я принимаю, потому что выбрал тебя, Чес. Тебя, и никого другого… — Джон слабо улыбнулся — Чес видел, как скрипело его сердце, вечно колкое и неуязвимое, и превращалось в гладкое и со всех сторон ранимое. Всегда чем-то жертвуешь, доверяясь, и Чес унимал пульсирующие спазмы в своей груди, ведь тоже доверился и тоже болезненно сопротивлялся, потому что не хочется причинять себе боль, хочется глубже зарыться в вакуумный кокон мнимого одиночества и кичиться кислыми воспоминаниями о том, как «было когда-то давно». — Знаю, в каких-то диких фильмах обычно говорят «я люблю тебя», и всё становится так ясно, но мне ни черта не ясно, если я скажу лишь это, — усмехался Джон, и его глаза горели неистовым пламенем — Чес едва бы поверил в реальность происходящего, если бы не ощутимый жар тела впереди. — Я скажу, что сделал выбор, скажу, что готов помочь тебе разобраться в собственных ощущениях, что глубоко уважаю тебя. Знаешь, слова — всего лишь слова, такие эфемерные и тусклые; я не хочу говорить что-либо ещё, потому что докажу тебе свою искренность в реальности, на деле, от которого все сразу же открещиваются — в тех самых фильмах, между прочим. Чес почти взлетал на воображаемых крыльях от лёгкости и улыбался, даже смеялся, ведь уже отрубил себе путь в мир улыбок и откровений, совместных прогулок и часовой болтовни в кровати. Он думал: это уже не для него, это для каких-то выдуманных призраков-людей, для людей-историй, в существовании которых все сомневаются, и для книжных и киношных персонажей. Он превратился сейчас в призрака — золотистого, подёрнутого забывчивой дымкой, с копной погоревших надежд и с бутылью счастья, так внезапно вылившегося на холст бесцветной жизни. Надо было что-то отвечать, что-то подтверждать и решать, но Чес смотрел в эти чуткие, божественные глаза и позволял рукам нежно поглаживать его спину, бёдра, плечи, наконец, подниматься к лицу и касаться безобразно горящих щёк. Наконец, важно схватив его за ворот шерстяного пальто, Чес тихонько начал, когда убедился, что венка на шее Джона предательски, возбуждённо запульсировала. — Знаешь, я тем более немногословен… особенно сейчас. Я всегда нахожусь в каком-то промежутке между двумя устоявшимися границами: между искусством и рутиной, ведь я всего лишь реставратор, между любовью и влечением, между радостью и вечным расстройством. Зато теперь я знаю, что выбрал, теперь я не на границе, а в определённом состоянии. И в этом, Джон, помог мне ты. Ты показал мне другой мир, показал другие отношения между людьми, показал свои эмоции и слабости; ты показал, что я приятен тебе и нет смысла приводить это к полной гибели, к отвратительному равнодушию или страху. Нужно принять это и смело идти друг к другу. В конец концов, ты научил меня доверять самому себе и стойко идти вперёд, — Чес подался немного вперёд, в унисон словам, и улыбнулся, увидев лёгкое смущение Джона, когда его руки мягко прошлись по шее, обрисовали контуры татуировок, наконец, остановились за затылком и властно притянули к себе. — Джон, я обещаю, — шептал ему уже в самые губы, замечая вишнёвый румянец и туманный блеск глазах, — что сделаю твоё внутреннее откровение приятнее и чувственнее… Просто позволь себе расслабиться и вспомни, сколько дрожи вызывали в тебе мои прикосновения. Чес и сам не понял, почему был таким соблазнительным и порочным, почему с его губ слетали такие слова, но он ощущал только страстное, измученное согласие в своей душе. За секунду до взрыва, до катехизиса, до лучшего в мире самоубийства Чес с одобрением уловил в движении Джона порыв вперёд — вперёд, а не назад, хотя именно тогда стоило. Их сухие, измученные враньём губы соприкоснулись, и наэлектризованная волна, полная лепестков лаванды и обрывков их частых признаний, прошлась по их телам порывисто и настойчиво. Чес почти плакал, когда его тело налилось насыщенным, тягучим жаром, жаром-вытяжкой из смеси южного солнца и раскалённых дней одиночества. Джон быстро взял инициативу на себя; спустя жалкие мгновения Чес упирался спиной в холодную, как сердца всего безумного человечества, стену, и только через касания узнавал Джона, узнавал, насколько горяча его кожа, его вздымания грудной клетки, его опасные, скользящие движения ладонями, которые давно расстегнули пальто и пробирались под кофту, на ремень брюк и заставляли чувствовать себя живым и грешным. Это был не поцелуй, решил Чес позже, это было слияние, слияние двух заскорузлых душ, обветшавших душ, которые воедино превратились в яркий кусок пламенных эмоций. Равнодушно было на то, что кто-то сможет увидеть их; Чес и так считал, что их пламенный дуэт виден далеко из космоса, хотя какое дело холодным дальним звёздам до каких-то грешных людишек на земле? Чес посылал к чёрту все устои и правила, когда Джон страстно, даже напористо целовал его шею, вырисовывая губами восьмёрки, бесконечности, в которых Чес пропадал и тонул, захлёбываясь упоением. Они оба так давно нуждались друг в друге, так давно искали именно таких, как они, так давно научились ограждать себя ледяным забором, что уже и забыли, каково это — вне хрупких рамок, когда сердце сладко трепещет и тело наполняется ломким нектаром. Их поцелуи взрывали шёлковым фейерверком тишину вокруг, расшивали блеклым светом розы внутри их души и заставляли верить в исключительность их существований. Глупо, как в первый раз, наивно и смешно; но, пожалуй, они всё-таки заслужили свою порцию солнечной ерунды. Чес прекрасно определял ту скользкую границу, за которой начинается невольное возбуждение и солоновато-удушающий трепет. Он оценил движения рук Джона, подобравшихся к его поясу, к его истосковавшемуся по ласкам телу; запрокинув голову и позволив поцелуям, как нежным мотылькам, осыпаться на его шею нежностью, Чес ловко расстегнул пальто Джона и нарочито небрежно опустил ладонь ему на пояс. Джон вздрогнул и, подняв голову, поглядел на него ласково и слегка туманно. Чес вполне знал, каким искусителем выглядел он сейчас, и, лукаво улыбнувшись, шёпотом проговорил: — Пойдём ко мне… Мы с тобой словно глупые подростки, что прячутся по подъездам и целуются друг с другом… — Может, так оно и есть… — Джон усмехнулся и, прикрыв глаза, на пару секунд прикоснулся своим лбом к его; Чес успел разглядеть густой румянец на его вечно бледных равнодушных щеках и горячее, томное желание — в его сердце, необъятном и холодном, как средневековый замок. Наконец, Джон взглянул на него, и Чес прочитал в этих глазах просьбу простить его и отрезвляющий, беспричинный отказ. — Ты мой самый лучший соблазнитель, но я не могу пойти к тебе. Не сегодня, по крайней мере. Причина не в тебе и не во мне; лучшей не думай о них, просто доверься, — Чес доверился, но с того самого момента понял, что что-то идёт не так. Он прекрасно видел, что это не из-за стеснения или неприязни — Джон не из тех, кто сначала терпит, а потом взрывается, он взрывается сразу. Даже больше того — Джон этим вечером был первым, кто готов сорваться в пенящуюся пучину нового греха и захлебнуться в ней, повторяя имя любовника. Чес прочёл это в его прикосновениях, в его поцелуях, в его шёпоте и недвусмысленных ласк. Причина крылась в чём-то другом… и это Чеса волновало больше всего. Эти глаза мигом утратили блеск, словно кто-то пинцетом положил в них горечь вместо хрусталика, и поцелуй напоследок был головокружащим, но поверхностным. Джон отодвинулся от него, и Чес цепко схватил его за локоть. — Что случилось? Если всё идёт слишком спешно, я тебя пойму, только не молчи. — Джон только усмехнулся и, сделав шаг к нему вновь, поцеловал его в щёку, мягко и нежно, так, что Чес ощутил значительное стеснение в брюках на уровне пояса. Нет, дело не в спешке… Джон и сам не против сорвать с их бренных тел одежды и вознести их в мир страсти и удовлетворения. — Доверься мне, Чес… — прошептал в самое ухо, заставив усомниться в реальности вокруг — она покачнулась и поплыла мраморным сиянием. Чес бы и рад довериться — что уж и говорить, он доверился уже очень давно, но ему было бы больно и горько терять кого-то вновь. Его измученное сердце, конечно, выдержало бы, но рассыпалось на сотни рубиновых граней — и поди собери новое! Конечно, всё это паранойя, твердил себе Чес, отпуская Джона и заставляя своё возбудившееся тело обрести покой, забыть ласки этих властных рук. Конечно, завтра всё наладится и Джон разберётся с внутренним бесом, раздирающим его на две границы. Конечно, они насладятся друг другом и наконец обретут знание, без которого, глупцы, жили столько лет — что без искренности ощущения всегда тусклые. Но… Но. Чес повторял это но, поднимаясь к себе; повторял, умывая лицо холодной водой и стараясь забыть то тепло, что вновь разогрел в нём Джон. Постарался успокоить себя, хотя волновался — ведь любил Джона, и любовь эта вспорола ему душу, изумив своей необыкновенностью и спокойствием. Он винил себя, что отпустил Джона, хотя не мог сделать иначе — доверие должно быть во всём. Через часок-другой излишнее волнение, вызванное эмоциональной встряской, заметно прошло. Чес списал это на глупости своего разума и, ни чуточку не сонный, принялся задумчиво блуждать по квартире. Изредка выходил курить на балкон: фиалковые полуночные ароматы, приглушённая клубная музыка, летающие по нему неровными траекториями китайские фонарики — всё это обволакивало его и немного бодрило, возвращая к пульсирующей жизни внутри его вен. Ночной Лечче походил на огромный кукольный спектакль, точнее, на его декорации: всё такое пряничное и излишне красивое в смазанном свете фонарей, все дома загадочны под лёгким ажуром гирлянд и пышных цветов, все улицы кривы и извилисты, как горные тропинки, а люди такие искусственные и притворяющиеся, как лучшие фарфоровые куклы в игрушечных магазинах. Чес усмехался собственной чуши, но его на самом деле менее всего интересовали эти люди и этот город — он не отрывал глаз от окон напротив, плотно зашторенных, но горящих от света — Джон тоже не спал, его тоже мучала бессонница. Чес немо спрашивал его: почему же они не могли соединить их бессонницы в одну терпкую и густую, приготовить из них новый чудесный коктейль из своих страхов и сомнений и выпить его, провалявшись в похмелье до самого утра в объятиях друг друга. Чес успокаивал себя, качал головой, считал затяжки и ругал себя за лишние сигареты, но не мог перестать курить — чем-то надо было заполнять банальнейшую пустоту внутри, которая отчего-то ныла и тосковала, хотя, по сути, ныть и тосковать было нечему. Чес словно вернулся в те безликие дни, когда его покинула не то чтобы любовь — даже просто псевдо-любовь! В груди было так пусто и звонко, и от этого хотелось кричать и тревожно мотать головой — лишь бы доказать, что ещё существуешь, что не растворился там, в этой пустоши. Чес балансировал на странной, зыбкой границе счастья-несчастья и ещё не знал, в какую сторону его уронит изменчивый ветер судьбы. В два часа ночи, когда небо такое нежное и перламутровое, а звёзды близки и приятны, как самые родные друзья, Джон наконец выключил свет в своей комнате и наверняка улёгся спать. Чес выдохнул с облегчением, шёпотом пожелал ему хорошего сна и позволил юному западному ветру слегка прикурить у него, стряхнув рубиновую горстку пепла над перилами. Чес и не знал, чего хотел ждать от этой густой смоляной ночи, в которую они с Джоном целовались так сказочно и страстно, как будто были только столетними призраками всё это время и ожили только сейчас, устав от разочарования и обмана. Может быть, он ждал опьянительного продолжения, а может, хотел только зарыться носом в тёплую кофту Джона и говорить-говорить-говорить, буквально обо всём, до взаимного утомления, но таки рассказать, как было пасмурно в те солнечные летние дни в Италии, потому что кто-то вновь разбивал им сердца. А потом сладко уснуть и очнуться в том же положении, в том же объятии, с затёкшей спиной и плечами, но неизменно счастливым и довольным, спокойным и уже больше не критически отчаянным. Сейчас же Чес был просто утомлённым и неопределившимся, запутанным и оттого ещё более несчастным. И это было так не легко — быть несчастным, когда самое сложное осталось позади. Главный жрец демонов страха погублен; Джон испытывает к Чесу ответные чувства и готов без сомнений окунуться в эти проклятые человечеством отношения. Но… Но. Это скользкое но, в котором Чес окончательно запутался. Затушив сигарету, он собрался возвращаться в комнату, и в этот момент мир рухнул, больно ударив его по голове своими камнями-жестокостью. Чес испустил выдох — хорошо, что не душу. Из подъезда напротив вышел Джон с большим чемоданом в руке; колёсики отбивали по мощёным камням секунды до гибели Чеса и раздавались так страшно и громко среди разноцветно-лоскутной улицы, что Чес перестал себе верить и помотал головой. Нет, всё правильно, всё как в самых качественных, изумительных кошмарах: вот Джон, сутулый и бледный, не повернувшийся лицом, идёт по улице от их подъездов, а сзади него громыхает этот чёртов чемодан и… Чес вскрикнул и выронил пепельницу. Чес отчаянно стал звать Джона — с такого расстояния услышать можно было легко — но Джон не обернулся ни разу, даже не вздрогнул от его голоса, а просто продолжил свой путь дальше. Чеса трясло; внутри него что-то очень хлёстко и больно разорвалось, треснуло по швам, обнажив гнойную рану. Ноги едва держали тело, он сам едва не перелез через перила, посчитав это более коротким путём. Мир застлался дымкой, обесцветился и раскололся на сотни мутных стёклышек, в каждом из которых было отражение Джона, уходящего вдаль с чемоданом. Чес не помнил, как набросил пальто и ботинки и выбежал на улицу; Джон уже сворачивал в конце направо, и Чес, всё ещё стараясь дозваться его, побежал за ним. Опустив руку в карман, он с болезненной усмешкой обнаружил там вместо телефона жалкий огрызок уголька, завёрнутый в бумагу — теперь воспоминания быстрее его, они будут нагонять и бить его, скручивая тело ядовитыми спазмами. Он хотел бы позвонить Джону, но уже поздно — не поздно лишь бежать, если это вообще к чему-то приведёт. Чес умолял ноги передвигаться быстрее, но те стали лишь бесполезными балластами его тела, редко слушаясь и спотыкаясь на ровном месте. Дойдя до конца улицы, он уже счёл, что потерял Джона минимум навсегда, но увидал его сворачивающим куда-то ещё и тут же пустился вслед за ним. Джон двигался быстро и уже поспешно — словно догадался, что за ним погоня, а Чес бежал бессильно и уже побеждённо, утирая слёзы с лица и едва различая сквозь мутную плёнку тёмную и уже такую незнакомую фигуру. Он не знал, чем заслужил такое; ещё сильнее изумляли его те равнодушие и беспечность, с которыми Джон уходил — так не уходят те, кто признавался так искренне в своих чувствах всего пару часов назад. Так не уходят те, кто слышат позади себя голоса тех, кого целовали так уверенно и чувственно и с кем делили невзгоды уже долгое время. Чес не верил, что у их истории такой скучный и банальный конец; не верил, что Джон взошёл на вершину руин от его души и взорвал там всё к чертям — ведь зачем? Зачем, если у них обоих давным-давно руины? Зачем обманываться, когда это всё надоело ещё очень давно? Чес не верил и в то же время не мог подобрать ни одного адекватного аргумента за. В какой-то момент, когда на горизонте уже слышались гудки поездов и голос дежурного по станции, Чес беспомощно остановился рядом со стеной дома и, утирая слёзы, глянул на одинокую фигуру в масличном свете фонарей. Он вдруг превратился в беспомощного ребёнка, самого плаксивого и слабого во всей округе, и кричал, стонал, но молча, и крики уходили сквозь него в пустую и глухую бездну, полного смачного, как чёрная гуашь, звонкого ужаса. Вот во что превратились все эти дурацкие бабочки и бенгальские огни, вот во что превратился он сам, такой глупый и противный, от которого уходят все и каждый. Вот чем кончаются настоящие истории в жизни, а не этот абсурд с Маттео и Элинор — явно выдуманный, просто нарисованный злыми мёртвыми звёздами, которые играются, как хотят, и только заражают бедных людей этим псевдо-оптимизмом. Вот что остаётся на самом деле — только ты сам, ужасный и невыносимый даже самому себе, горечь от слёз, приевшаяся на языке, фигура человека впереди, что недавно воссоздал тебя из пепла и теперь сжигал вновь; прозрачная и утомительная ночь с синеватыми грузными облаками и тусклым мерцанием на черепичных крышах; тоскливая, рвущая изнутри, как тряпку, сердце музыка из чьего-нибудь окна — кто-то сегодня был таким же одиноким и потерянным, а может, чуточку пьяным. Чес почти шагнул в бесконечную яму отчаяния, даже услышал пронзительный свист одиночества у себя в ушах, но вовремя зацепился за ветку — бороться. Пусть, пожалуй, Джон грубо оттолкнёт его — это отвлечёт Чеса от оглушающих мыслей, но, раз шанса не было никакого и путь впереди одинаковый и одинокий, лучше всё же сделать, чем не сделать и отравлять себе этим душу. Чес ускорился и почти бегом догнал Джона в конце улицы, на пересечении тёмно-сиреневых каменных переулков, где пахло отчаянностью и отсыревшим камнем. Джон не смог или не захотел ускориться, и Чес даже грубо дёрнул его за локоть, заставив повернуться к себе. После этого в фильмах о заезженной и тусклой любви начинается сцена признаний и обвинений, оправданий и прощаний; в конце — смачный поцелуй и пафосный уход в красивое предзакатное небо. А в реальности… всё поганее и скупее. Чес онемел, когда Джон повернулся к нему, пусть неохотно и медленно; он ничего не мог сказать и предъявить ему, потому что всё это были дурацкие предрассудки, что кто-то должен объясняться кому-то, с кем потонул в море откровения. Взгляд у Джона был непривычно чужим и отсутствующим, с лёгким налётом иронии — Чес уже не верил, что они были знакомы, что смеялись вдвоём над своей глупостью и обедали в тенистых тратториях, спасали аквамариново-бархатный город от тиморов и, наконец, медленно, но верно оценили настоящую значимость в жизнях друг друга. Этот Джон, в насмешливом оливковом свете грязных фонарей, был чужим и далёким, как только что упавшая с небосвода звезда, космически холодная и нелюдимая. Чес хотел прикоснуться к нему, чтобы напомнить о себе, о тепле своего тела и сердца, но не смог даже пошевелиться, потому что этот взгляд был равнодушным и беспамятным, а губы сложились в плоскую ухмылку. — О, это ты, Чес… — голос словно пересластили и вселили в него демоническое эхо; Чес сделал шаг назад — совершенно непроизвольно, однако в его голове слишком резко и неожиданно возникла мысль, что перед ним лишь какая-то странная оболочка Джона… но не сам Джон. И ожидать теперь стоило чего угодно. В узком проулке на окраине города, рядом с вокзалом, в два часа ночи не было ни души — только глухие и сотканные из бликов сепии дома, укрывавшие их ковры из сухих виноградных листьев, далёкий ритмичный стук поездов и их искривлённое, отравленное минутами молчание. — Джон… что с тобой? — отвратительно слабым голосом проговорил Чес, ощущая горстку сухих, царапающих облаков горечи у себя внутри. Тревога управляла его податливым телом, ломая рёбра изнутри и перемешивая собственные страхи с хрустящей реальностью вокруг. Ноги дрожали, слабели, а холод волнообразно накрывал его, сдавливая мышцы и атрофируя мысли. Джон покачал головой, и в этом движении Чес угадал лишь стойкое равнодушие и чуждость. — Джон?.. — спросил с лёгким удивлением и сарказмом и холодно, зловеще рассмеялся. — Нет, Джон не будет доступен ещё долгое время; Джон слишком слаб, чтобы понять собственный рассудок и расставить всё на свои места. Пока он стреляет впустую, я управляю его жизнью, а заодно и укрепляю свою энергию и власть. Чес дёрнулся, как будто от разряда тока, и всё неожиданно и больно встало на свои места. Он и сам не понял, как необходимые мысли достигли его головы, но они отравили там всё окончательно, и пришлось сдержать крик, потому что Чес ещё не верил себе. — Нходж? — сипло прошептал он, в реальности даже не осознавший свою догадку до конца. Однако губы Джона расплылись в омерзительной улыбке, и он кивнул. — Очевидно, по-моему. Нходж — обратно от Джона; во всём, не только в имени. Я появился из тёмной материи мыслей Джона, когда ему было шесть лет и когда он впервые обманулся в людях, а точнее, в собственных родителях. Для ребёнка серьёзный удар, видимо, хотя я точно не знаю, как это, — Нходж говорил легко и беззаботно, как будто рассуждал о выпечке в соседней пекарне, а не о целом, живом человеке. — Я — самый главный его страх; он испугался моего появления в своём сознании и, будучи ещё ребёнком, сумел неплохо меня заглушить. Потом это забылось, наслоилось новыми горечами и неудачами, а глушилка постепенно сходила на нет, зато страх… — Нходж прицокнул с удовлетворением и глянул на него пронзительно, — страх, Чес, он вечен, кто бы что ни говорил. Крохотная его часть всё равно будет жить в нас. На этой части я вскормился и только пять лет назад окреп достаточно, чтобы начать свою игру. — Какую игру? — Чесу казалось, что он говорит уже телепатически — настолько тусклым и беззвучным был его голос. Он повторял себе, что спит, видит кошмар, что обязательно проснётся в объятиях Джона и тот насмешливо потреплет его по волосам, но… Но силуэты реальности вокруг были чёткими и до слёз насыщенными, а не как во сне — маслянисто-зыбкими. Чес понял, что остался один на один с гремучей опасностью, которой был человек, так доверившийся ему… — Игру с тиморами, конечно. У вас, людей, есть множество способов развлекаться: ходить в кино, листать новости в сети и прочее. Нас же, демонов, не интересует ничего из подобного; мы слишком равнодушны к искусству и слишком пресыщены вашими взаимоотношениями, так что у нас свои способы развлекаться. Я в основном возник благодаря страху, так что с помощью него и реализовал себя. Целых пять лет я обнажаю страхи людей какого-нибудь городка, а заодно и страх Джона. Я вожу его за нос, представляя себя как жреца этих демонов, позволяю ему якобы нейтрализовать меня и чувствовать временную победу. А затем я беру его под полный контроль и, заставляя покидать знакомых и друзей, отправляю в другой город, где хочу запустить свой вирус. Бедненький Джон уже пять лет не знает отдыха и радости; я даже слегка насторожился, когда он встретил тебя, потому что ты оказался первым, кого он поставил выше себя. — Ты… всегда был с ним всё это время? Следил за его действиями? — Чес уже хрипел, не понимал, откуда в его голове поразительно чёткие мысли, а Нходж только противнее ухмылялся и едва не ронял чемодан от того. — Не то чтобы всегда. Я могу существовать и отдельно. Сильно надо мне следить за ним… самое главное я ни за что ведь не упущу. Всё равно я — это он, а он — это я. Но ваше прелюбодеяние я ощутил даже издалека, так что не мог не вмешаться; вмешайся я позже — Джон был бы потерян для меня, так ты его очаровал собой и своей бесполезной душонкой. Не пытайся меня остановить — тебе же будет хуже. Отпусти Джона — он потерян для счастья, он вечный изгнанник собственного страха, вечный пленник своего разума. Он чертовски умён, хорошо разбирается в людях, но совершенно не разбирается в себе; чудо, что он вообще пришёл к тебе этим вечером, чтобы высказаться. Не пытайся его искать, звонить ему — всё изменено, всё уже в прошлом. Прощай, Чес. Для Чеса разрушилось всё, что так любовно воздвигалось ими с Джоном во время их встреч в Лечче. Чес едва смог осознать сказанное этим существом и тем не менее до него ясно дошла горькая, жгуче болезненная и ядовитая мысль — Джон в опасности. И он не может покинуть Джона, потому что вручил ему своё доверие и свои откровения и взамен получил то же самое, даже успел ощутить двустороннее счастье и… Чес не умел сдаваться. Пока человек не лежал в гробу, сдаваться было нельзя, сдаваться было даже запрещено. Ухмыляющийся ублюдок впереди уже собирался разворачиваться и идти, но Чес резко, грубовато развернул его к себе, всем видом показав, что разговор не окончен. Пока Нходж подбирал колючие, ядовитые слова для него, чтобы уколоть побольнее и заставить почувствовать бессилие, Чес, едва понимая, что собирается делать, подстёгивал себя воспоминаниями… о том, как они с Джоном познакомились и какое облегчение Чес испытал уже тогда, о том, как они отправились первый раз к демонам и Чес уже тогда ощутил безопасность рядом с Джоном, о том, как они безболезненно рассказывали о себе удручающие вещи и Чес впервые узнал про искреннее доверие. Наконец, про их истосковавшиеся души, слившиеся в одну горячую и дерзкую тогда, в блеклом, словно чей-то эскиз, подъезде. Чес, почти плача, чем уже облегчал задачу Нходжа, лихорадочно сообразил, что Нходж есть тимор, может, не в чистом виде, но в достаточном, а значит, его можно устранить всеми способами, какими Джон убивал всех демонов. Мундштука рядом не было, пистолета — тоже; зато в кармане пальто лежал кусочек угля, раньше казавшийся лишь насмешкой над ним и его прошлым, но теперь… Чес помнил, что случилось с ним, когда он попробовал втянуть самого слабенького демона в свою душу и раздробить его там; он также помнил, как это не получилось и как он дико страдал; ещё он помнил, что Джон говорил, что уничтожать таким способом сильных тиморов — самоубийство, а Нходж — мало сказать, что просто сильный демон… Он всё это знал, но крепко взял уголёк в ладони и, прекрасно помня нужный символ, начал выводить первые линии. Чес боялся, Чеса трясло, Чес представлял, на какой миллиард обожжённых частиц расколется его душа, но он всем сердцем надеялся, что это поможет Джону. Он верил в себя, что сможет расщепить Нходжа, потому что все тёмные силы — шаткие, так учил его Джон. Да, дерзкие и хитрые, но очень неустойчивые. Чес не хотел, чтобы какой-то призрак прошлого терзал Джона в настоящем. Он думал только о Джоне в тот момент — с самим собой ему было всё понятно, раз даже какой-то тимор назвал его слабенькой душонкой. Он мысленно попрощался с Джоном, дорисовывая символ и выставляя ладонь вперёд. Чес прикрыл глаза, влажные от слёз, и, начиная втягивать в себя эту густую, слишком вязкую энергию, вспоминал их с Джоном историю, уже погружающуюся в прошлое, такое тёмное и блестящее, как глубокие воды горной реки. Он ощущал жар, уже разрывающий его грудную клетку на две части, но до сих пор мог рисовать образ Джона в своих мыслях, уже тускнеющих и рвущихся по швам. Это единственное не давало ему сдаваться, не давало бросить всё на полпути и инстинктивно сжалиться над самим собой. Его ладонь уже адски пульсировала из-за мнимого ожога, которым Нходж разъедал его уверенность, а по самой руке тёк едкий, шипучий яд; через какое-то время Чес перестал её ощущать из-за сильнейшей боли и уже было подумал, что та отнялась навсегда. В одно мгновение внутри груди как будто что-то громыхнуло, разорвалось, и Чес закричал, хотя его крики были немыми и пустыми, потому что он и сам уже сомневался, существовал ли хоть где-то. Зато боль неотступно следовала за ним, будь он всего лишь клочком от души прошлого себя или цельным; эта боль была глухой, звенящей и горькой на вкус. Она, словно червь, копошилась где-то внутри лёгких, и к Чесу уже подступало чувство невероятного одиночества. Залитая рассолом горечи тоска, отвратительное бессилие, а сверху посыпка из ряда фобий, едва осознаваемых, но очень болезненных. Чесу стало противно до слёз, до хрипоты, которой уже не существовало; он снова был один, как в те пепельные зимние вечера, только теперь ещё более разбитый и расколотый этим жизненным прибоем. Перед тем, как отправиться за тонкую грань яви и иллюзий, Чес осознал — так глупо, так поздно и бессмысленно — что главный страх всего человечества — это всё же одиночество, кто бы что ни говорил. И он сам стал лишь блеклым клочком на фоне мирской пустоши и последним ощутил только глубокую, уничижающую тоску… Он знал: уже слишком поздно. Даже если его план сработает и Джон сможет очнуться от своего морока, помочь он не сможет: чтобы вызволить тимора, нужно нарисовать на другой ладони символ выхода, но к тому моменту, кажется, будет слишком поздно кого-то вызволять из его души — если и души-то уже не будет. Чеса жёстко подбросило, глаза наполнились болезненно резким светом и фитилёк сознания потух, не дав разгореться тому, что так бережно Чес поджигал весь этот месяц. После этого стало темно и спокойно — видимо, так и выглядела смерть. Это как бесконечный, умиротворённый сон; Чес не был умиротворённым, потому что хотя бы одним глазком хотел узнать: получилось ли у него. Тьма рассеялась, пропустив оливковый, мягкий свет фонарей. К телу прилила чувствительность, а жар, разрывающий ткань лёгких, неожиданно потух, оставив лишь першение и слабую горечь. Чес ощущал себя разбито и морально вымотано, как бывает после долгих ссор или продолжительного стресса. Как будто внутри груди кто-то выжигает целую душу, оставляя на её месте пустое и бесполезное место. Неприятно и угнетающе, а весь настрой такой апатичный и вялый, что Чес не сразу сообразил, что жив и что… Тёплые, сильные руки держали его тело; знакомое дыхание со вкусом ментоловой жвачки и знакомое, трепетное ощущение, что нужный человек рядом и это маловероятно что навсегда, но на ближайшую вечность — более чем достаточно. Ещё не открыв глаза, Чес улыбнулся, потому что знал: у него получилось. Было совершенно неважно, в каком он теперь состоянии, сможет ли существовать дальше так же беззаботно, как раньше, хотя уже ясно, что не сможет. Главное — Джон был явно самим собой в тот момент, это отлично ощущалось, и совсем неважно, что сердце продырявили сотни острых теней Нходжа. Чес открыл глаза и улыбнулся, ведь первым, что сказал ему Джон, стало: «Господи, какой же ты дурак, Чес! Нходж мог выпотрошить твою душу без остатка…». Чес не отвечал и думал, что даже так было бы всё равно, ведь Нходж не первый, кто выпотрошил его душу. Вся эта грёбаная жизнь до Джона; как же они жили друг без друга всю эту вечность, в какой момент наконец решились заглянуть в своё прошлое и вспомнить/выдумать самих себя такими! Это звучало так волшебно и хорошо, что Чес улыбнулся только шире, когда Джон нахмурился, покачал головой и прижал его к себе. Чес сумел поднять свои как будто онемевшие руки и обнять Джона, вдохнуть его запах, горьковатый и мускатный, смешанный с ароматами улицы, которые как одна пахли в Италии виноградом, цветами и мрамором. Он наконец мог увидеть небо над собой — уже и не думал, что когда-нибудь это случится. Но… его тут же насторожила красочность этого самого неба; в этот момент Джон помог ему подняться и печально, почти понимающе посмотрел на него. Небо было синевато-чёрным, переливчатым, как синий агат, волнообразным и феерическим волшебным. Облака сверкали россыпью звёзд, где-то вдалеке виднелись разноцветные планеты с кольцами и чёрные млечные пути; явление, похожее на северное сияние, проходило по нему шелковой лентой, расшитой розами. Наконец, Чес понял, что все созвездия складывались в очертания лилий и ирисов, изнутри светясь рыжей или лиловой дымкой. Всё это казалось таким нереальным, что Чес навряд ли пришёл бы в себя, если не Джон, трясший его за плечи. — Чес! — его голос звучало приглушённо, как будто из другого созвездия; Чес опустил голову и посмотрел на него чуточку отрешённо, не сразу поняв, в чём дело. — Чес! Ты… уничтожение Нходжа не прошло для тебя бесследно. Тут только Чес очнулся окончательно, и красивое небо рассыпалось в прах так, как будто хотело убить понятие красоты на земле. Чес резко вернулся откуда-то из мира грёз и теперь едва понимал, что это было. — И… что же во мне поменялось? — спросил сипло и устало, голос ещё рвался на части, словно Нходж до сих пор изъедал его внутри. Только теперь на лице Джона стало читаться нервное переутомление и бледность, вызванная волнением; только тогда Чес осознал до конца, насколько сильно Джон помрачнел за эти жалкие несколько минут, пока пытался выкачать из него тёмную энергию Нходжа и ждал результата. Он мог просто не дождаться его с той зыбкой периферии, на которой Чес думал, что застрял навсегда. — Ты… Чес, послушай внимательно, — Джон был серьёзен и бледен, как перед оглашением приговора, и Чес ощутил тонкий, звенящий холодок, закупоривший ему все сосуды; их руки соединились, а взгляды — пересеклись, как два медовых луча, сладко и откровенно. — Нходж попал тебе прямиком в душу и разрушил её до половины… в этот момент я сумел взять тело под свой контроль и помог тебе выпустить Нходжа наружу. Только теперь… ты понимаешь, что твое существование было вообще под угрозой? О боже, ты ведь сейчас навряд ли это понимаешь… Чес, я почти и сам лишился половины своей души; это звучит, как глупые пустые слова, но, Господи, это было так… ты выглядел уже почти ушедшим в небытие, где я бы тебя не достал даже с колоссальными усилиями. — Джон опустил взгляд, тревожно покачав головой, и Чес ужаснулся, ведь и сам увидел, каким опустошённым и выжженным стал этот человек за считанные мгновения, когда Чеса не было. Джон тёр руками лицо, стараясь прийти в себя, прочищал горло кашлем, чтобы удрученность и тоска не оглушали его сиплый голос, не становились лейтмотивом его могущей быть бесцельной и упаднической жизни. Чес не мог поверить, что это всё он, что это всё чёртовы минуты без него, что эта скупая искорка от бывшего пламени — всё, что осталось и сгинуло бы потом навсегда. Он прижал к себе Джона, почувствовал его дрожь, принял все его слабости и готов был, если нужно, умереть во второй и в третий раз, чтобы спасти его душу. Чес понял, что тихо и беззвучно плачет в ткань пальто Джона, вдыхая попутно ароматы луговых трав, сигарет и медовых фруктов. Чес ощутил — будет легче, но не сейчас; сейчас были только они, разбитые на сотни зелёно-синих осколков, старинный город Лечче, собравший их печали в свои каменные стены и цветные фрески, опьянивший их своим лиловым виноградом и персиковыми закатами, и, наконец, простуженный гул опаздывающих поездов, разрезающих пышную сиреневую даль и мчащихся к неутомимому рассвету. Джон заставил их взгляды вновь пересечься, и теперь стало так легко и смешно, потому что Джон был растерянным и чувственным, а Чес заплаканным и улыбающимся. Он даже не знал, сколько ему отмерили жизненных лент, которые ведь наверняка легко сгорят в пламени поражений, но был рад даже жалким секундам и лепесткам мгновений, потому что Джон, оказывается, был для него причиной шагать в бездонные пропасти и по пути вниз отрезать собственные крылья. Джон заговорил нескоро, дав им время успокоиться и найти потерянную нежность, которая рассыпалась за ними ярким алым блеском, когда они шли сюда, оба уже почти холодные, как прежде, и обманувшиеся. — Чес… — он повторял имя ласково и осторожно, как будто опасался, что оно разобьётся, как хрустальный цветок, — Чес, ты выжил, у тебя всего лишь одна половина души. Это не то же самое, что половина какого-нибудь органа, это совершенно другое состояние… — Джон гладил его по влажным щекам, и в его взгляде читалась усталость, желание наконец осыпать поцелуями эти волосы, эти губы, эти щёки, спуститься вниз по дрожащему телу. — Ты как будто стал менее… устойчивым для нашей реальности. На твои душевные качества это никак не повлияет, на срок жизни — тоже; однако тебя иногда будет немного перебрасывать в другие… миры. Точнее, ты будешь видеть фрагменты иных реальностей. Сейчас ты видел другое небо; я тут же вернул тебя обратно. Это не так сложно, но хитро; я постараюсь научить тебя такому, хотя не уверен, что получится. Я буду рядом с тобой, Чес, чтобы ты не почувствовал разницы между до и после. Это я во всём виноват, что запустил собственное существование, что недоглядел за тайными уголками своего разума, что позволил тебе рисковать. Теперь ты что-то типа лёгкого кленового листа, которого мотает из стороны в сторону бешеными порывами ветра. Но я позабочусь о тебе… Это звучало всё так трогательно, что Чес ещё не сразу осознал, отчего это внутри него иногда становилось так гулко и одиноко, отчего небо покрылось красивыми узорами и отчего стало так тревожно за свою жизнь. Однако с объятием Джона, с первым поцелуем и настойчивым шёпотом Чес разжал кулаки и выпустил из рук все горсти своих сомнений, всех своих ручных демонов; внутри уже не было так пусто и звонко, а тревога превратилась в лёгкую забавную птицу, вспорхнувшую после первого же крика. — Это так неважно, Джон… — Чес глянул на него внимательно и серьёзно. — Я счастлив, что в моём распоряжении вся моя оставшаяся жизнь, а не жалкие минуты, что я могу быть с тобой и любить тебя. Уходящий ты с чемоданом в руке разбил мне сердце; однако Нходж его просто разорвал на части. Но нынешний ты уже воскресаешь меня, и я так благодарен… Джон прошептал: «Дурак» — что ж, обоснованно, Чес и сам понял, что говорил слишком высокопарные и ужасные вещи, что Джон разбился так же больно и так же нелепо, как и он сам, когда увидел, во что вылилось его собственное «я», вскормленное обидами и страхами прошлого. Джон прошептал ему в самые губы ещё раз: «Дурак, но самый искренний и желанный», и они отчаянно, сладко поцеловались, позволив чернилам ночи замазать их грехи, а каменным стенам домов — впитать их жаркие прикосновения друг к другу, томный выдох Чеса, прижатого к холоду стены и дрожащего от поцелуев, и простить им их порочные, переслащённые мысли о терпком продолжении, когда они смотрели друг на друга и понимали, что весь прошлый опыт такой блеклый и чахлый, как пожухшие лепестки, зато они сами — горячие и увлечённые, слишком уставшие от постоянных разочарований. Зыбко и смешно было думать сегодня о будущем; к чёрту будущее, если уже сегодня умираешь каждые пять минут. Первые пять минут — от обиды и резанувшей жаром боли, а вторые — от страсти и собственного возбуждения. Насколько вечна эта история? Чес не знал и не хотел знать; зато он вспоминал, что они с Джоном были вечны в прошлом, протискиваясь сквозь годы и пространства всеми этими ангелами, демонами, стеклянными людьми, цветными ветрами, серебряными призраками и гианами… Может быть, они вновь найдут друг друга, когда эта реальность утечёт сквозь пальцы; впрочем, это даже точно, это более чем реально, потому что невозможнее всего встретить кого-то такого же потерянного и несчастного, как и ты сам, в мире людей. А этот пункт задания уже сверкал ярко-красной галочкой. Опьянённые друг другом, они возвращались домой; в конце улицы вспомнили про злосчастный чемодан, и пришлось возвратиться, чтобы забрать его, валяющегося посреди молочно-каменной дороги. Они шли молча, вдыхая лимонный звёздный воздух и пряную остроту терракотовых домов. Небо было спокойным и мятно-серым; в окнах текли маслянистые узоры фонарей, а рыжие, тёплые камни мостовых казались мягкими, как подушки. Где-то тёк густой ручей из мелодии флейты и слабого голоса, подпевающего ей. Всё вокруг напоминало кукольный городок со сверкающими алыми крышами, с пряничными домами, с ажурными клумбами лилий и ирисов, с позабытыми фигурками людей — кто-то поиграл и забыл убрать. Чес ощущал себя такой полузабытой фигуркой, хотя совершенно определённо нашёл себя и своё место в этом зыбком мире. Пожалуй, единственно неустойчивым осталась у него душа… Чес не знал, что будет кроме красивого ночного неба — вероятно, будут не самые приятные видения. Но пока Джон был рядом, он и сам готов был взять себя в руки и не отчаиваться перед неизведанным. Эта их зависимость друг между другом ничуть не утомляла — Чесу нравилось мысленно проводить пальцами по этой золочёной нити (под цвет города, очаровавшего их) и видеть, какие несовершенства она связывала. Перед поворотом на знакомую, сонную улицу с выключенными фонарями Чес заметил на фасаде дома и под своими ногами обугленные чёрные камни и плотное, густое ощущение какой-то тяжести и враждебности. Крохотное путешествие между мирами завершилось тут же, и Чес тяжко вздохнул, ведь если такое происходить будет через каждые пять минут… Джон крепко держал его за руку (этим и объяснялось то, как быстро наваждение закончилось) и, угадав его мысли, прошептал ему в ухо, задевая губами мочку, дыханием шею, а своими желаниями шевеля в Чесе скрытые и похороненные грехи. — Не волнуйся, это только сейчас ты будешь окунаться в другие миры частенько. Твоя душа ещё не привыкла после такой встряски. Уже к завтра всё встанет на свои места… и это будет редко. Я обещаю, Чес. — Чес и так не сомневался в его словах. Они одарили друг друга взглядами, и в сумраке Джон был ещё более бледным и встревоженным, но ещё более желанным и сексуальным. Чес не хотел признавать, до какой степени ему стало узко в своих брюках, когда они целовались в прошлый раз. Джон явно был в растерянности, потому что не знал, что ему делать со своими чувствами и открытиями, боялся сделать что-то не так и ощущал неловкость. Но, тем не менее, ему удавалось слишком быстро учиться; Чес знал, что искренность — учитель лучше, чем опыт. И этой ночью искренность накрыла их разумы желанной, дымной плёнкой страсти. Они вернулись домой к Чесу, хотя уже теперь было точно без разницы. Джон сказал: твой дом светится изнутри теплом и уютом, а мой везде дик и уныл. Чес принял горячий душ, надеясь избавить себя от мучительных воспоминаний и стресса; вышел, укутавшись в махровый халат и совершенно забыв про всё на свете. Джон сделал неловкий, мягкий шаг к нему навстречу, и все горечи, все комплексы мигом растаяли, потому что Чес ощутил спокойствие и гулкое, медовое желание, вибрирующее в его теле. Он знал, что для двух мужчин эта обстановка гибельная, греховная; он знал, что выглядел сейчас чертовски желанным, в этом слегка спадающем с плеча халате, со своей матовой в блеклых лучах светильников кожей и растрёпанными влажными волосами. А Джон… Джон всегда привлекал его. Своей сдержанностью и загадочным обольщением, своим интимным шепотом на ухо, своими краткими прикосновениями и неудержимой страстью в карамельных глазах. «Мы взрослые люди, — твердил себе Чес, пока мог ещё что-то соображать и пока делал шаги в сторону Джона. — Мы можем позволить себе забыть про все условные правила. Мы прошли через многое, чтобы ощущать себя сейчас так спокойно и правильно». Он думал об этом, видел лёгкую растерянность в этих глазах и немой зов: «Покажи, как нужно, покажи, что нужно сделать, чтобы твой прошлый опыт с Савьером стал только провальной репетицией». Чес сделал последний, контрольный шаг, чтобы столкнуть их тела в бездну, и прижался к Джону, прошептав ему в самые губы: «Делай так, как считаешь нужным. Я доверяю тебе, Джонни».***
Чес проснулся только в одиннадцать, когда утро такое хрустящее и желанное, как сочный круассан, а облака, даже если и серые, пронзительные и яркие. Он уловил витавшую в воздухе сладость и потягивался, лёжа в кровати; Джон рядом ещё спал слишком крепко, и время казалось текучим липким мёдом, цветочно-луговым и пряным. Чес улыбнулся от удовольствия, ловко, словно кот, выскользнул из кровати, нашёл свой халат на полу и накинул его на себя, вспоминая со сладострастным замиранием, как он вчера соскользнул с его плеч. Первым делом он умылся холодной водой и заварил себе чай. Стараясь не разбудить Джона, аккуратно вошёл в их спальню и чуть приоткрыл балконную дверцу, чтобы дым от сигареты не заполнил воздух комнаты — курить хотелось, а одеваться теплее и выходить на балкон — точно нет. С улицы доносился звонкий детский гомон и шелест поливаемых цветов; пекарни наполнялись мнимым солнечным светом и румянили в его лучах свои булочки с корицей, маффины с шоколадом и слойки с малиновым джемом; крохотные, пухлые от шёлковых лент и самодельных оригами кофейни уплывали в терпком тумане кофейных зёрен и шоколадной стружки, покрываясь сверху нежными сливками и мелкой посыпкой. Маленькие мастерские раздвигали свои сонные угрюмые ставни, давая дневному свету скользнуть по заброшенным холстам, засохшим краскам и пыльным рамам и вселить в них надежду на завершённость. Пиццерии и рестораны уже соблазняли своими пряными запахами и клетчатыми скатертями, а брендовые магазины на центральных улицах вовсю блестели своим трикотажем и фланелью. Мир уже проснулся и давно вовлекал людей в свой круговорот; Чес ощущал умиротворённость, зная это, и мелкими жемчужными кольцами выдыхал ядовитый дым, уже совершенно уверившись в своих силах бросить курение. Всё было замечательно и даже неестественно сказочно до того момента, как Чес потушил сигарету и уже хотел закрывать дверь. Румяный леччезе местных домов и площадей превратился в жгучий красный кремень, а небо наполнилось густым клочковатым жаром и огненными облаками. В этом мире, думал Чес, хотя и трепетал от шока, нет места сказочным открытиям и даже надежде. В этом мире есть только гнев и отчаяние, пустые холодные люди с красной кожей, бурое, вращающееся небо, затхлый ветер и чей-то далёкий крик уныния. Его вновь перебросило куда-то далеко в переплетение реальностей, и это казалось жестоким и убедительным резоном для того, чтобы Чес наконец-то признал: путешествие между мирами скорее наказание, чем забавная способность. В момент, когда небо и здания перестают окрашивать нежные лепестки цветов и созвездия не складываются в причудливые формы, наконец понимаешь, что в параллельных вселенных нет ничего хорошего. Чес прикрыл глаза, слушая треск огня где-то неподалёку; пол под ногами вибрировал, сигарета почему-то рассыпалась чёрным зловонным пеплом прямо сквозь пальцы, а на коже стали вырисовываться фантасмагоричные пятнистые татуировки. Чесу очень хотелось просто забиться в угол и ничего не делать, поддавшись апатии. Утренняя восторженность сошла на нет, и теперь только одно пасмурное разочарование витало внутри Чеса одиноким полынным призраком. Одним точным прикосновением плотные мрачные мысли рассыпались бледной ничего не значащей пылью. Одним точным прикосновением Джон сумел вытянуть его на поверхность их родной реальности, жутко несовершенной, зато приемлемой и уже знакомой. Апатия выскользнула из Чеса бело-алой струёй и взвинтилась в рыжеватое небо, уже поблескивающее белыми прожилками. Джон обнимал его сзади, и Чес решился приоткрыть глаза, чтобы увидеть, каким нелепым и коротким было его наваждение. Теперь всё по-прежнему: дети в разноцветных плащах бегают по улице и дворам, заботливые горожане поливают свои клумбы водой, кто-то готовит маленькие хрустящие пиццы, а колокола в Соборе Санта-Кроче трезвонят мягко и восторженно, заставляя глаза подниматься в небо и искать там причины, по которой мы все ещё живы. Чес с облегчением выдохнул и улыбнулся, с удовольствием заметив Джона, вставшего поблизости, и осознав, что всё у них будет в порядке, что они уже привыкают к этим непростым отношениям и вполне находят в них поддержку. Чес аккуратно положил голову ему на плечо и сладостно вдохнул запахи постельного белья, сладких снов и прохладного ветра, которыми был пропитан Джон. Расплавленное золото текло сквозь перину облаков, силясь добраться до заблудших итальянских душ и мраморных статуй, и Чес знал, что вечнее их самих, пожалуй, только само одиночество вместе с чутким самообманом. Но они с Джоном всё-таки сильнее всего этого.***
Жизнь перестала течь безучастно и тускло, как смрадный помойный ручей, а забурлила тонкой глазированной лазурью, как чистейший карибский залив. Чес завершил работу над фреской в конце марта, когда воздух такой сладкий и пылкий, люди — мечтательные и улыбчивые, а небо томно-пронзительное и почти безоблачное. За то, что он справился фактически в одиночку, ему, кроме зарплаты, дали премию в два раза большей той, на которую он на самом деле рассчитывал. Фреску поместили на прежнее место над алтарём, и Чес сходил посмотреть на свою работу; в информационной табличке под картиной был указан автор, краткое описание и, что самое главное, имя последнего реставратора. Чес улыбнулся; на краткий миг он стал частью мировой истории, и это казалось чем-то невозможным и слишком важным. Со следующей течью в крыше или просто со временем, когда картине вновь потребуется реставрация, имя внизу таблички изменится вновь, но Чес был счастлив, что прикоснулся к бессмертному искусству вновь. Единственным печальным событием стало освобождение мастерской; Чес и Джон собирали свои вещи; горшки с лавандой решили оставить и приклеили рядом с ними короткую инструкцию, как за ними ухаживать. Чес почему-то наивно надеялся, что следующие обитатели, уже готовые вселиться сюда, обязательно присмотрят за этими лиловыми кустиками. Закончился целый этап в их с Джоном жизни под названием «Горячий лавандовый шоколад, краски и смесители, перекур в перепачканных халатах, короткие взгляды друг на друга во время работы и почти собственная мастерская в центре Лечче с гудящими в обед колоколами». В тот последний день они долго пили шоколад и стояли на своём крохотном балкончике, каждый вспоминая своё. Чес думал: где же теперь Элинор и Маттео? Счастливы? Или разбились друг о друга на щепки и теперь чувства для них пустой звук? Кто знал. Чес же ещё был неутомимым оптимистом, чтобы выбирать второй вариант. После выполнения заказа Джон и Чес всё же решили немного задержаться в Лечче, пока те, кто выдавал им задания, взяли перерыв. Они условились на том, что проще всего будет так: Чес отправляется в новый город за работой, а Джон — следом за ним и очищает это место от демонов и прочих тварей. Так они оба будут заняты работой. Но пока… пока было время расслабиться, лениво просыпаться в одиннадцать, целоваться до помутнения рассудка, вместе смотреть фильмы и путешествовать по городам, а ещё понемногу бросать курить — Джон, конечно, долго не соглашался, но чего не сделаешь ради человека, чьё мнение ценно для тебя. Некоторое время после схватки с Нходжем у Чеса ещё случались непрогнозируемые перемещения между реальностями; вскоре это стало случаться совсем редко, и Чес едва вспоминал, что где-то внутри него зыбкого материала, из которого строят души, вполовину меньше нужного. Он привык жить так, привык, что эту самую половину отдал Джону и иногда так отшучивался, когда Джон поднимал эту тему с серьёзным и виноватым лицом. Кажется, до сих пор не мог себе простить такую ошибку. Чес не видел в этом ничего трагичного и знал: вскоре Джон забудет об этом, благо, что у всего плохого, как и у скоропортящихся продуктов, короткий срок годности. А пока подобные обсуждения заканчивались неумолимым подталкиванием к кровати и коварным взглядом Чеса. Неизвестно было, как долго продлится их счастье, в какой момент их пути разойдутся, оставив только терпкую горечь; Чес не знал, как заканчиваются подобные истории, но уже знал, как они начинаются. Он не верил в ту чушь про перерождение душ и прошлые жизни, но где-то внутри него теплилась надежда, что они с Джоном бесконечны и цельны, как западные ветра, что их жизни — как паззл, большой и раздробленный и текущий момент — лишь его мелкий кусочек. Впервые за всё своё существование Чес думал об этом, и ему не было ни горько от того, что когда-то им вновь придётся искать друг друга, ни удивительно всё это эфемерное понимание. Джон оказался тем человеком, который принял его хаос и вывернул его спокойствием наизнанку, который дал понять, что поиск идеального в себе и в ком-то — глупо и отчаянно, который показал многогранность жизни и банальность тех пустяков, называемых нами проблемами. Чес ещё давно осознал в Джоне родственную душу, почему-то никак не похожую на его собственную, и именно поэтому даже не думал о смерти, когда его поглощал изнутри Нходж. «Сколько всего интересного ещё нас ожидает», — думал Чес, помогая Джону с чемоданами. Они садились на поезд Лечче-Рим, чтобы добраться до аэропорта и сесть на самолёт Рим-Бостон; нет, не ради работы, а для отдыха — Чесу дали отпуск, потому что он один закончил работу над фреской, да ещё и в срок, так не вовремя лишившись напарника, а Джон отправлялся вслед за ним, по ходу действия изучая форумы с местными мистическими загадками и уже намечая себе лёгкий, скорее развлекательный план на этот город. Чес и Джон едва скрывали друг от друга довольные улыбки — каждый из них был по-своему рад возвращению на родину, пусть и условную, ведь город был им смутно знаком. Кирпичные лофты, кованые закруглённые лестницы, тихие проспекты с кедрами и яблонями, дворики с клумбами маргариток и нарциссов, серебристо-пепельные высотки и сказочные бордовые особняки, шелест свежей прессы в метро, кофейный запах в трамваях и разноцветная река машин по широким трассам и проспектам. Всё это — Бостон. Чес откинулся на сидении и нежно глянул на Джона, сидевшего рядом с ним; в купе мерцал грязно-золотистый свет, и их ладони сомкнулись. Чес ощущал любовь и спокойствие и не заметил, как задремал прямо на плече у Джона. Ему думалось — впереди ещё много пёстрых кусочков паззла их истории, истории отчаянной и важной.