Чернильные демоны старого города

      Неделя подходила к концу лениво и нелепо, как ноябрьский полдень, когда в двенадцать было так же беспечно, как и вечером. Чес продолжал заниматься реставрированием Исаака и его мнимого истязания в одиночку — коллег, слава Богу, не присылали, а Джон был лучше любой помощи, хотя и не мог ему ничем подсобить в реставрации. Всё, что у них было, это короткие усмешки, задорные взгляды, касания плечами во время перекуров, едких и дымно-колючих, две пёстрые кружки с абстрактными картинками, полные медового чая, запас бутербродов, специй и фруктов на обед и небольшая мастерская в центре Лечче — лазурная, светлая, с бумажными журавликами, запутавшимися в шторах, которые от нечего делать складывал иногда Чес. Всё это стало родным и безуспешно вечным, как те дурацкие привычки, сформировавшиеся всего пару недель назад; это приятным и одурманивающим вакуумом рисовало вокруг них странные пёстрые узоры, в итоге оказывавшиеся их жизнями. Кроме этого, стало привычным возвращаться домой поздно, как в студенческие годы, до истомы вдыхать стылого ледяного воздуха и ощущать пульсацию внутри себя, ощущать, что не всё потеряно и что так жалко, что в один вдох не уместишь всей жизни, свежей и противоречивой. Единственное, что немного отравляло текущую жизнь, это повисшая в воздухе угроза; Чес не мог сформулировать это точно, просто ощущал эту тягучесть, слегка разъедающую душу; к тому же, стали напрягать жертвы тиморов, которые встречались на их с Джоном пути: всё это были какие-то мерзкие, пропитанные кровью сцены либо зрелища без крови, но от вида которых к горлу подступала тошнота. Чес не хотел кидать Джона, поэтому ходил вместе с ним, но подобная жестокость понемногу выводила его из себя. Он старался забывать, старался не вырывать грязные клочки этой памяти из себя, но они всплывали перед глазами. После каждого такого случая Джон заставлял его делать несколько глотков алкоголя, и Чес впрямь ощущал ломкую теплоту, разбегавшуюся по телу; мир становился приятным и сливочно-мягким, и Чес думал о кошмарной эфемерности, когда их с Джоном тела неуклюже соприкасались; казалось, в один из тех чернично-изумрудных вечеров и должно было произойти необратимое, но… Но. Чес был бы неприятно удивлён, если бы причиной, их связавшей, стал бы приторный ликёр и слепящие брызги ближайшего фонтана. Конечно, если и было задумано двум ломаным наконец сломаться и изогнуться, став единым целым, то происходило это обычно в момент, когда грань будущего ещё была подсвечена неоном и ослепительным зигзагом мечтаний.       А потом внезапности, которые так любила хозяйка-судьба.       Спустя пару дней после их поездки к морскому побережью Сан-Катальдо, Джон неожиданно попросил Чеса зайти к себе домой, чтобы помочь ему кое в чём. Когда они оказались в квартирке, Джон вытащил из кармана пальто тёмный маленький пузырёк с жидкостью. «Это что-то типа бальзама, — пояснил Джон, снимая пальто, а за ним — и кофту. — Я хотел попросить тебя помочь мне: промажь им, пожалуйста, все мои татуировки на спине. До некоторых я не дотянусь или размажу плохо. Мне неловко тебя просить, хотя я знаю, что ты — добрая душа — согласишься». Чес ощущал неприличный пунцовый жар на своих щеках, но согласился; все слова, сказанные Джоном, перестали быть важными, потому что он стянул с себя футболку и Чес увидел его изумительное тело, со смугловатой кожей и изящными татуировками. Он мысленно уже завидовал тем десяткам любовниц Джона… или любовникам, хотя Джон явно никогда не испытывал в своей душе подобных грехов. «Понимаешь, перед битвой с Нходжем у меня начинают гореть татуировки. Очень больно, — рассказывал Джон, присаживаясь на диван и жестом показывая Чесу снимать пальто и тоже садиться. — Я не мог не спать, не бодрствовать. Мне кажется, таким образом Нходж желает подорвать мои силы… Вскоре я придумал бальзам, который анестезирует эту боль. Удивительно, что в причине этого явления я не могу разобраться до сих пор, а бальзам как-то придумал… Точнее, не как-то, а взял самый стандартный рецепт, но даже его приходится готовить два дня!».       Чес слушал Джона, кивал в такт его словам, снимал с себя пальто, но ощущал себя так, словно его нервы шипели на горящем масле. Джон был идеален — даже слишком, и вся эта дурацкая штука с их мнимыми приличными манерами уже стала поднадоедать, ведь им обоим было уже невмоготу терпеть собственные одиночества, приправленные гордыней. Чес бы так хотел, чтобы причина была не в чёртовом бальзаме, хотел, чтобы на столике оказалась бутылка их любимого ликёра — немного храбрости никогда не мешало, зато вышло бы забавно и наивно. Чес наносил Джону на фантасмагорические татуировки бальзам, и с первым прикосновением Джон вздрогнул, усмехнувшись про то, что у Чеса руки холодные. Чес аккуратно промазывал чёрные контуры и едва вспоминал, что нужно было дышать; он судорожно запоминал каждое тату, каждый шрам, каждую родинку; чувствовал себя при этом глупо, а где-то внизу живота приятно покалывало, заставляя думать о тех деньках, когда его представление о любви фундаментально пошатнулось в неверную сторону с первым дерзким поцелуем Савьера. Казалось, Джон знал, как правильно; казалось, Джон раскачает его застывшее представление о любви в приятную, солнечную сторону и улыбнётся, как всегда иронично, но не без доброго умысла. Чес хорошо запомнил тот вечер: пахло терпким эвкалиптом от мази, в окна залетал свежий влажный ветерок с долей дождливых уличных историй, где-то звучал хрипловатый голос Сиа по радио, а сердце стучало сладко и гулко, стараясь вобрать в себя глубину каждой секунды. Правда, всё, слава Богу, закончилось просто и неинтересно: как только Чес закончил с мазью, Джон предостерёг его, что вполне скоро может появиться тайный властелин всех тиморов; после они немного попили чаю и разошлись — Чес домой, а Джон, вероятно, к ноутбуку или к дивану. Чес немного постоял под ледяными каплями, хотя до его подъезда было пару метров, и, тяжко выдохнув, погрузился в молочно-медовый мрак своего подъезда, где пахло леденцами и полиэтиленовой упаковкой — запахи только что вселившихся сюда людей.       Чес ощущал себя напряжённым и запутавшимся; Джон был точно таким же, и вместе они составили скучный, надуманный дуэт. Когда мысли слишком долго залёживаются в голове, постепенно и стиль жизни всё больше обесцвечивается и тускнеет. Чес чувствовал с собой примерно то же; его мыслям не хватало храбрости и свободы. Он боялся — вновь ошибиться или натолкнуться лишь на ледяной взгляд; он боялся, потому что после Савьера к его сердцу и телу никто так и не притронулся — он не разрешил; он боялся, потому что Джон не был для него не то что раскрытой книгой, а просто книгой, с хоть каким-нибудь заголовком! Он не знал, что за демоны скручивали разум Джона прямо сейчас; он и сам про себя не мог сформулировать чётко, что же его понемногу возрождало и банально окрыляло, заставляя становиться всё лучше и открывать для себя порядки и законы иных миров… Чес постарался описать это состояние, хотя вполне знал, что можно было обойтись одним словом; свинцовые тучи, налившиеся током и готовые разразиться грозой — писал в своём блоге Чес, а сам усмехался. Мягкое закатное небо в мае бруснично-рыжего цвета, тишина лесных опушек с васильками, брызги волн на каменном утёсе, ежевичное небо, рассечённое штрихами пёстрых фейерверков. Всё это вполне бы описало ощущения Чеса, но не до конца. До конца, как оказалось, их описал бы Джон, однако в этот вечер Чес был один, в этот вечер Чес гнался за миражом, стараясь ухватить его за эфемерную золотую материю и ещё описать словесно. В этот вечер всё было неопределённо и непонятно, как узоры облаков на лазури неба или как прожилки на кленовом листе. Но, пожалуй, такая неопределённость всё-таки иногда была необходима.

***

      На следующий день после душа и завтрака Чес привычно накинул на себя кофту, прихватил пачку сигарет и направился к балконной двери. Распахнув её, он в шоке замер на пороге, и пачка сигарет с глухим стуком упала на пол. Улица была полностью залита густым туманом, больше даже похожим на облака, и таким образом не было видно ни земли, ни асфальта. Дома как будто парили в воздухе, и Чес мог поспорить, что в какой-то момент заметил, как дымка слегка поредела, обнажив крохотный клочок земли, какой видишь только в самолёте высоко над землёй… Голова непривычно закружилась, а дыхание спёрло, словно и воздух здесь оказался непригодным для жизни; Чес заставил себя успокоиться, вдохнуть-выдохнуть, прикрыть на секунду глаза, убедить себя, что это сон, и резко открыть их. Всё осталось прежним; небо имело пронзительно синий оттенок — Чес уже верил, что оказался на мнимых небесах, которые рисовал Рафаэль в своих шедеврах, изображая религиозные сюжеты. Правда, здесь были дома — нереалистично белые, сверкающие, словно за ночь их отполировали и покрасили заново. Крыши сверкали позолоченной черепицей, вдалеке слышались переливы мандолин. Несмотря на умиротворённость атмосферы, Чес ощутил каждый волосок на своей голове, вставший дыбом от этого всего. Ему стало жутко, но ещё больше ему захотелось вернуть всё обратно.       Делая шаг назад, Чес заметил своё отражение в стекле балконной двери и удержался на ногах лишь потому, что вовремя схватился за перила. Нет, зрелище не было плачевным, даже наоборот, но от всех этих метаморфоз уже кружилась голова. Его тёмные волосы стали золотистыми, почти блестящими, а глаза цветом стали ярко-бризовыми, больше неестественными, чем красивыми. Его кофта, ещё минуту назад бывшая обычной шерстяной, теперь превратилась в белую шёлковую, а спина отчего-то сильно зудила… Через минуту, в которую Чес туго и панически соображал, что же ему делать, как же достучаться до Джона, если он здесь вообще есть, случилось нечто, перевернувшее ощущения Чеса с ног на голову. Кожу спины как будто огрели адской болью в двух местах выше лопаток, и Чес беспомощно упал на колени, стиснув зубы. Произошло странное движение — в нём или снаружи — и шёлковая ткань легко порвалась в двух местах, из которых выросли два огромных пепельных крыла. Перья кружевным вихрем заполонили комнату, и Чес с ужасом понял, что может шевелить этими огромными крыльями. С первым взмахом с журнального столика полетели стаканы и книги, а со вторым — разбилась лампочка на потолке. Чес аккуратно поднялся, заставил себя сложить массивные и неудобные крылья и был готов почти заплакать, потому что он уже понял, что находится где-то в мире ангелов или в Раю — но что предшествовало этому? Неужели он всё-таки умер? Или это какой-то побочный эффект, про который Джон забыл рассказать?       Ответ не заставил себя ждать, хотя эти чёртовы секунды отравляли рассудок Чеса всё сильнее и сильнее. С балкона Джона показалось едва заметное движение, и, подняв глаза, Чес обнаружил там Джона — тоже измененного, но вполне себе узнаваемого. Его глаза тоже обрели яркий и вычурный цвет, волосы стали выжженного цвета тёмного золота, а крылья позади вообще были тёмно-гранитными — казалось, какой-то дурацкий оттенок отделял их от чёрного. Впрочем, Джону не мог помешать даже ангельский вид выглядеть соблазнительно; Чес ощущал уже привычную сладчайшую дрожь по телу, когда их взгляды с Джоном пленительно пересекались. Ловким, уверенным движением Джон распахнул свои крылья и перелетел со своего балкона к Чесу; того удивила способность так проворно пользоваться только что отросшими крыльями, которые лично Чесу казались пока атрофированными перьевыми кусками тела.       — Ты в порядке? Выглядишь испуганно… — заговорил Джон, и Чес обрадовался, что голос его остался прежним, далёким от ангельского: прокуренным и хриплым. В ту же секунду он приободрился и заставил себя пусть натянуто, но улыбнуться.       — Вроде да… Всё это вокруг пугает. Да ещё и крылья дурацкие за спиной… Скажи, мы в Раю?       — Не заслужили, — усмехнулся Джон, отряхивая себя от перьев. — Это имитация Рая. Я забыл тебя предупредить, что прямо перед самым появлением Нходжа реальность вокруг может немного искажаться… То есть, временно становиться Раем или каким угодно миром, которые учёные называют параллельными и существование которых до сих пор под вопросом, хотя моделей было напридумано на целую книгу. Я не могу сказать, что будет дальше: мир будет меняться, если кое-какая наша идея провалиться. Ведь знаешь, есть сотни миров, где люди существуют в иной форме и обличье, которые могут и напугать…       — Это видят все люди? Или опять только бедные экзорцисты? — Чес, хотя и был на мгновение успокоен присутствием Джона, вновь ощущал почти лихорадку, сковывающую его рёбра горячим пластичным жгутом. Джон мягко улыбнулся и положил руку ему на плечо.       — В этот раз всё гораздо хуже, — улыбка стала нежной и даже проникновенной — в такие моменты Чес полностью окунался в эту противоречивую душу всем своим существом и обычно выныривал наверх с какой-нибудь тайной. — Я тебе ничего и не стал говорить, потому что обычно это затрагивало только меня. Видимо, Нходж уловил между нами… что-то, что привлекло его внимание и заставило втянуть в эту грязь и тебя, — улыбка пропала с лица Джона, а его рука крепче сжала плечо, и Чес слишком остро почувствовал свою значимость в этой истории, ощутил их скользкую, но явную зависимость друг от друга. — Мне жаль, что выходит так. Обещаю, как только я расправлюсь с Нходжем, мы заживём спокойно и беспечно… — Джон говорил «мы», словно в будущем для него уже не было их отдельных, разрозненных судеб, а одна сплошная; Джон говорил это и мягко проводил ладонью по щеке Чеса назад, убирая непослушные пряди; Чес верил Джону, хотя сомнения до сих пор грызли его, оставляя белёсый след вопросов.       — Чтобы выбраться, нам придётся как можно скорее добраться до прорехи этого мира в наш мир. Может не получиться, потому что всё зависит от Нходжа: если он захочет поиграть с нами, то отсюда мы нескоро выберемся, пройдём хотя бы несколько миров, прежде чем доберёмся до нашего. Пусть тебя это не тревожит, я защищу тебя. Я точно не могу сказать, что нас ожидает — всех миров не перечислишь, о некоторых я даже не знаю, так что не пугайся, если что-то покажется странным или даже противным, — Джон говорил негромко и доверительно; Чес кивал и желал утонуть в горечи этих глаз. Более того, он знал, что и сам Джон готов был опуститься в эту греховную пучину, но, кажется, это слияние явно не подходило для места с кучерявыми облаками и невинными ангелами…       — Одна проблема — нам придётся, по крайней мере сейчас, взлететь. Я здесь бывал уже не раз, поэтому научился управлять крыльями. Ты можешь просто схватить меня за руку и крепко держаться… ну, и помогать по возможности. У нас немного времени — здесь оно протекает иначе, чем в нашем времени. Готов? — Чес кивнул, хотя в голове всё отчаянно путалось и переплеталось, подобно лазурным лентам в небе. Джон сделал два шага назад, оказался на балконе и усиленно замахал крыльями; его ноги оторвались от земли, и Чес с разинутым ртом наблюдал воспарение этого существа — уже навряд ли земного. Он сам вполне ощущал эти дурацкие пласты крыльев у себя за спиной, и они ему казались не более, чем бесполезным куском перьев; видеть, как они двигаются синхронно и интенсивно, было изумительно. Джон протянул ему руку, и Чес видел перед собой не иначе, чем сцену вознесения простого смертного с помощью ангела. Как на картинах Фра Анджелико, подсвеченных внутренним сиянием, Джон был ангелом, дающим смертному возможность ступить в призрачные грёзы Рая. Они медленно поднялись выше золочёных крыш, и Чес понял, что Джону не так-то легко удерживать целых два тела на своих тёмных крыльях; Чес принялся усиленно махать, хотя попытки были сплошь провальными, потому что крылья будто онемели и атрофировались навсегда. Джон понял его замысел и замер на месте, давая ему немного потренироваться; через пару минут получились какие-никакие короткие взмахи, и Чес отёр пот с лица.       — Самое сложное — первый раз по-настоящему взлететь на них. Хорошо, если кто-то поможет и прямо в воздухе, — говорил Джон, повелительно усмехаясь. — Мне в первый раз пришлось камнем падать вниз, чтобы заставить себя взмыть вверх.       Чес посмотрел на него с обеспокоенностью и изумлением; пожалуй, у Джона был ещё целый ворох рассказов, где ему часто приходилось сражаться только в одиночку. Чес как никто иной хорошо понимал это уныние — как чума, оно распространялось по рассудку, заставляя отказываться от всех идей и прыгать прямиком в бездну к отчаянию. Чес знал это и безумно уважал за это Джона — сам он не был так смел. Впрочем, когда под тобой — бесконечная цепочка небес, особо не поговоришь и не подумаешь; Чес сделал полноценный взмах крыльями, и Джон понемногу тянул его в сторону, чтобы они сдвинулись с места. Совершенно непонятно, как это произошло; так бывает в детстве с умением водить велосипед — до какого-то момента совершенно не понимаешь, как же нужно держать это чёртово равновесие, и постоянно слетаешь в ямы или канавы, но затем едешь гладко, как будто и не было всех тех падений. Также случилось и с крыльями; Чес не понял, когда они перестали быть онемевшим грузом и стали мощным инструментом. Вот он уже летел рядом с Джоном — сначала поддерживаемый им, а затем полетевший самостоятельно. Ощущение было головокружительным, хотя времени изумляться не было — Чес теперь хорошенько понимал бедных птиц, обречённых всегда махать крыльями, чтобы передвигаться, ведь это было чертовски трудно. Свобода переставала ассоциироваться с полётом птицы у всякого, кто хотя бы раз попробовал полетать вот так. Чес был своего рода счастливцем, потому что возможность мягко парить по кучерявым волнам ветра просто сводила с ума!       Джон направлял его по какому-то особенному пути, поворачивая направо и налево; под ними расположился изменённый город с облаками вместо асфальта и булыжников; голову приятно припекало солнце, и Чес ощутил прилив умиротворения, вязкого, как мёд, и освежающего, как роса на кленовых листьях. Он не хотел, чтобы это ощущение заканчивалось, потому что ему казалось: душа понемногу излечивалась, зашивалась спасительными нитками из облаков и эфира, покрывалась густым слоем золочёного бальзама и улетала по какой-то такой же немыслимой и витиеватой траектории в тёплые, бездумные дали. Однако, приподняв голову, Чес заметил, что они приближаются к огромной овальной дырке, за которой виднелся кусочек хмурого неба — всё совсем как в их мире, без этой переслащённой синевы и хрупких солнечных лучей. Чес как будто бы опомнился, увидав часть их мира, и осознал, насколько же ему противна эта идеальная внешность и этот идеальный мир. Пожалуй, в своей реальности они с Джоном были органичнее; словно вторя его мыслям, Джон немного ускорился, и Чес поспешил догнать его. Когда на щеках уже чувствовался моросящий дождь, а нос уловил пряные запахи древних улиц, Чес ощутил несвоевременный и странный скачок своего тела куда-то в сторону от дождя и улиц. Зрение пропало вместе с уверенностью, что у них получилось перепрыгнуть обратно в свой мир. Крылья потеряли чувствительность, где-то глубоко в груди сгустилась безразлично-тяжкая холодность, схожая с блестящим и острым стеклом… Чес не помнил, почему именно это сравнение застыло в его голове, однако, очнувшись, сумел догадаться, пусть и не быстро.       Чес открыл глаза и обнаружил себя лежащим на земле; первое, что неприятно резануло слух, — стеклянный скрежет, скрежет повсюду. Казалось, стеклянные осколки ощутимо бренчали у него внутри; Джон ворочался где-то поблизости — теперь, слава богу, они находились на земле, но, мельком оглядев мир вокруг, Чес на секунду потерял дар речи. Улица, вся состоящая из стекла. Стеклянные дома, деревья, даже… небо. Небо было бесцветным, немного бликующим, сероватым, и нигде не виднелось солнце. Всё вокруг было стеклянным, но не прозрачным: как будто изнутри прокладывался слой чего-то пепельного или белого — в зависимости от предмета. Чес ощущал себя героем старых черно-белых фильмов, ведь всё здесь раскрасилось в монохром и стушевалось в серые оттенки. Он оглянулся на Джона и замер от шока, так и не поднявшись с ледяного шершавого асфальта-стекла. Джон… он тоже весь состоял из стекла: его кожа была ребристой и стеклянной, глаза казались серыми и безжизненными, волосы апатично звенели, но одежда была из ткани, что казалось здесь чем-то неполноценным. Не говоря ни слова, Джон помог Чесу подняться и кивнул, заставив на секунду свои глаза вспыхнуть оживлением и заботой. Он наверняка хотел сказать: всё не так плохо, прорвёмся, однако ни одна чёрточка в его лице не дрогнула — в общем, оно и понятно…       Чес посмотрел на свои руки и сделал ничтожную пародию на горькую ухмылку; его смешок прозвучал противным скрипом, испугавшим его самого, а лицо, вместе со всем телом, казалось таким неподвижным и холодным. Он вновь посмотрел на Джона, потому что постепенно терял себя — ему думалось, что и душа его стекленела, становясь такой одинокой и подавленной. Ему уже не хотелось двигаться вперёд, тем более — бежать, потому что в одно мгновение его сознание разбилось вдребезги, на тысячи алых осколков. Джон схватил его за руку, и послышался непривычный звон; взгляд серых апатичных глаз, в которых отражался сам Чес, до чрезмерности напоминавший робота из будущего, неожиданно наполнился лаской и… Чес испугался, опустив глаза, и в это время Джон потянул его за собой; вскоре они перешли на бег, ноги часто скользили по асфальту, но Чес едва мог поверить себе, что в мире, где нет эмоций, нет души и тела, а есть только обманчивый блеск стекла и симфония скрежета, Джон сумел передать своим взглядом тот обрывок любви, который остаётся с нами напоследок до конца наших дней, когда мы, разочарованные, забываем тех, кому дарили её беспощадно, и греемся этим клочком, надеясь дождаться весны. Чес старался себя обманывать, старался обвинять во всём мнимый блеск и неоднозначность этого мира, но они с Джоном уже давно были треснувшими вазами, когда встретились однажды, поэтому они до острой отчаянности понимали друг друга.       — В проулках есть глубокие рвы, — голос Джона звучал неприятно и грубо, в нём слышался звон осколков и механизированный лепет робота. — Будь осторожен, асфальт очень скользкий, а разбиваться нам нельзя…       Чес, конечно, понял. Разбиться — значит умереть. Всё просто. На улицах было пусто и одиноко; на холодном ветру бренчали тяжёлые, сделанные из изумруда лозы винограда. Вероятно, Джон вёл их к очередному выходу отсюда, и Чес, стараясь удерживать равновесие, разглядывал дорогу впереди них. Время текло неопределённо и лениво, Чес понял, что и впрямь не мог бы определить, сколько они бежали — час или несколько дней. Он не чувствовал ни усталости, ни страха, ни боли; его тело стало совершенным с физической точки зрения, но убогим — с духовной. Он ощущал лишь безмерную, скомканную апатичность; в какой-то момент стало ясно — у него нет души и никогда не было, было лишь это стеклянное тело и надтреснутый голос. От этого осознания — так странно — совсем не хотелось биться в истерике… Уже было вполне согласившись с внутренним голосом, Чес резко очнулся, словно его хлёстко ударили по лицу: впереди виднелся уже знакомый портал с кусочком дождя и серых трафаретных улиц. Вновь по щекам полились капли тёплого солёного дождя, а слух уловил мягкие, переливчатые бренчания воды по крышам. Чес для чего-то закрыл глаза, хотя вот именно тогда их надо было открыть — нечасто в своей жизни он мог наблюдать прыжок между мифическими реальностями. Но — закрыл, и, как оказалось, не зря, потому что в ту же секунду смотреть уже было нечем.       Чес ощутил, как рассыпается на сотни осколков, и это не шло ни в какое сравнение с метафорами в любовных романах. Он не чувствовал боли, гораздо хуже — он чувствовал пустоту, широкую, похожую на глубокий прозрачный водоём, пустоту гулкую и безвозвратную — его затягивало туда, как в чёрную дыру, и он уже был готов никогда не очнуться. Самое страшное — Джона не было рядом тоже, их тела рассыпались на каком-то километре бесконечности и смешались, улетев куда-то в небытие. Чес не верил, что все истории заканчиваются так, но сожалеть было уже нечем…       Первым ощущением стало дикое сожаление; Чес ощутил свои фантастично горячие слёзы, стекающие по лицу, и открыл глаза, не поверив своему существованию. Да, у них вновь не получилось и они вновь стали кем-то чужими — теперь, судя по виду, демонами, но Чес был так счастлив, что улыбнулся и быстро отёр глаза, когда Джон спросил, как он.       — У нас нет времени поговорить о случившемся, но, пожалуй, ты немножечко погиб в тот момент, когда мы разбились, правда? — спросил Джон, обольстительный смуглый демон с огненными глазами, кожаными крыльями и шелестяще-одурманивающим голосом. Чес кивнул и, схватив протянутую руку, поднялся. Вокруг них была ночь, страшная, багряная ночь; небо разрезали пухлые снопы искр из чёрных каменных домов с острыми шпилями. Где-то жалобно стонали, а где-то давились от смеха; противоречивый, излишне экспрессивный мир был похож на их с Джоном родной, только уж больно тут всё было вычурно и карикатурно. Джон сказал — добро пожаловать, это Ад. Выглядит куда лучше Чистилища, но это на первый взгляд; если надолго тут остаться, можно сойти с ума от собственных демонов — недаром говорят, что для каждого из нас уготовлен котёл в Аду.       Они — как всегда — пустились в бег, на поиски портала в свой, уже терявший очертания мир. После стольких путешествий Чес уже начал забывать, как он выглядит, этот мир. Приходилось то взлетать, чтобы перебираться через рвы, полные чумных людей и костей, и бежать по раскалённым булыжникам, скользя на чьих-то экскрементах и рвоте. Всё чем-то напоминало Средневековье, и Чес подумал, что в Аду не было обновлений с тех самых времён, когда проходило заседание рыцарей Круглого стола.       Смешно было думать, что в Аду им повезёт. Их вновь выдавило резким толчком в иное измерение, а из него — ещё дальше… Чес сбился со счёта, во скольких мирах он побывал. Не менее, чем в десятке. И в каждом — своя атмосфера, своя структура и свой смысл. Они с Джоном были и разноцветными ветрами в Потерянной Долине Вечных Ветров, и серыми призраками в Лунном городе, и людьми с цветами сирени вместо сердца в обольстительном Флириусе, и бесплотными сгустками эфира и магии в Абстрактном Калейдоскопе Духов, и ещё много кем… Чес вполне забыл, кем он являлся сам в своей реальности; каждое их путешествие до овального портала обрывалось неудачно: они то рассеивались, как пыль в воздухе, то рассыпались на лепестки, то просто исчезали, повинуясь каким-то местным, непонятным законам. У Чеса выработался хладнокровный иммунитет к той звонкой пустоте, выраставшей на месте его души в моменты, когда их обличья прекращали существования. Когда он очнулся где-то снова, то с изумлением понял, что не лежит, а стоит на ногах — сначала неуверенно, затем, уже обретя равновесие, вполне устойчиво. Более того — это оказалось не его заслугой, а заслугой Джона: прижав его к себе, он ждал, когда Чес очнётся. Чес очнулся и с удивлением обнаружил, что он — это (Господи, какое счастье!) он сам и есть. Никакой ни дух, ни ангел, ни демон; просто обычный человек. И вокруг город — самый обыкновенный, мраморно-задумчивый, покрытый сливками тумана и нарисовавший себе на запотевшем от дождя небосводе витые узоры.       Чес выдохнул и, не решаясь оторваться от Джона, хотя вот сейчас — надо бы, ведь противный дождь лил прямо на них, опустил голову на его грудную клетку, чтобы… И сам не знал, зачем. Джон был бы всё ещё каким-нибудь бездушным стеклянным человечком, если бы не прижал Чеса к себе ближе и не согрел бы его макушку своим горячим дыханием. Чес ощущал себя измотанным и угнетённым; клочок души ещё явно не вернулся на положенное место, судорожно толкаясь об грудную клетку, но это ничего, это же временно. Чес понял, что пропустил сквозь свою шкуру слишком невозможное, то, чего ему знать и не стоило. Теперь одно лишь воспоминание о всех тех реальностях, стеклянных, демонических, ветреных, цветочных, наводило ужас. Сжав пальто Джона в своих пальцах, Чес до разноцветных вспышек прикрыл веки, сильно-сильно, и наконец решился заговорить — уже боялся своего голоса, узнав, как он звучал в других реальностях.       — Пожалуй, я узнал слишком много… — он ощутил лёгкое, но властное движение руки, заставившей его приблизиться к этому непокорному телу. Чес готов был поклясться всем, чем угодно, что его макушки коснулись сухие, обожжённые горькими словами губы Джона. С закрытыми глазами ощущения всегда иные; Чес почувствовал зябкое, но сладострастное жжение, своё тускло занывшее одиночество как полуосыпавшуюся мраморную статую, свои идиотские страхи как стайку крикливых воронов и, наконец, свои возродившиеся чувства как болезненную, но необходимую революцию. Джон шептал что-то успокаивающее ему на ухо, но Чес слышал только его просьбы отменить их одиночества или объединить их, чтобы они стали наконец чем-то большим… Джон уже тоже устал притворяться; Джон был ласков и нежен с ним — хотелось бы верить, что никогда и ни с кем он не ощущал себя так уютно. Это, пожалуй, лишь слишком идеалистические мысли, и Чес был готов податься вперёд, даже открыл глаза, но они с Джоном вновь оказались слишком трезвыми и обожжёнными опытом, чтобы так просто превратиться в лимонных туманных призраков этого города. Они лишь смущённо отошли друг от друга, когда поняли, что души их уже неприлично горят в собственных эмоциях и поднимают пепел абсурда всё выше и выше. Было решено покурить под ближайшей аркой — вот и все слова; Чес жутко проголодался и устал, но, хлебнув воды из фонтана и купив по дороге яблоко, ощутил вполне себе хороший приток сил. А уж с первым горьким вдохом жизнь вокруг показалась просто сахаром, не иначе — после увиденного…       Арка была огромная и массивная, вела куда-то во двор; там было сухо, пусто и даже имелись скамейки — холодные, но удобные, чтобы расположиться друг напротив друга, да ещё и вытянуть ноги вперёд. Джон и Чес пристально смотрели друг на друга, выдыхая туманы чьих-то, вероятно, уже вымышленных миров. Этот взгляд Чес бы назвал изучающим, но с долей трепетного наслаждения, удовольствия; мягкий блеск выдавал Джона с головой, и Чес уже мог бы совершенно точно сказать, что нравился этому человеку, нравился безумно и без меры, в том смысле, какой и не сразу осознаёшь, а всё держишь до последнего момента. Тишина становилась просто звенящей, и Чес слышал, как лопаются остатки гордыни Джона. Они даже не касались друг друга, но Чес уже чувствовал себя приятно пьяным — не вдребезги, как после его недавней попойки, а так, когда уже начинаешь ткать полотно счастья из эфемерных нитей моментов. Они ведь с Джоном уже обо всём догадывались, но…       — Расскажи мне о произошедшем, — Джон даже встряхнул головой, чтобы отогнать своё забвение, и видимо удивился, потому что такой отрезвляющий вопрос был так некстати… Чес это понимал, но ничего не смог с собой поделать.       — Ничего нового ты уже навряд ли узнаешь. Я почти всё рассказал… — Джон пожал плечами. — Я к такому излому в реальностях давно привык, в некоторых вполне научился существовать. Нходж старается подорвать мои силы. Но это, на самом деле, так глупо, ей-богу… Хотя, думаю, ты ощутил всё в полной мере. — Чес тут же закивал, вспоминая перемещения — они уже казались ему плохим сном. — То чувство, с каким погибаешь в конкретном мире… Ничто с ним не сравнится. Самое противное. Словно ты перестаёшь существовать. В какой-то момент начинаешь верить этому… Я-то привык. Но ты — нет. — Они вновь впились друг в друга взглядами, вожделенными и отчаянными; Чес уже не видел смысла что-либо скрывать, когда Джон перелистывал спектр его эмоций как готовую книгу. — Ты… знаешь, Чес, я уже вроде говорил, но ты просто изумительный. Ты первый, кто оказался слишком умён и слишком наивен одновременно; ты первый, с кем так просто и уютно. Не знаю, кем уж ты представляешь меня в своей голове, но… я наконец начинаю понимать, что одиночество не бесконечно.       — Я тоже… — только и смог сипло ответь Чес, полностью погрузившись в эти топкие, сверкающие опасным огнём глаза. Джон либо сошёл с ума, либо сказал правду — вероятно, и то, и другое. Между ними всё ещё было расстояние, но Чес уже ощущал эти сильные руки, хватающие его за ворот, обнимающие сзади, ощущал это горячее дыхание у себя на шее, щекотливый шёпот — на своих губах и сладострастный пламень — на уровне грудной клетки, который выжигал всех выдуманных красивых бабочек изнутри. Он бы хотел сгореть в этой эмоции, однако, в отличие от его прошлого опыта, сегодня это был не убивающий пожар, а лёгкий задорный огонёк, который мог бы заставить тело вспомнить всё то удовольствие, что…       Очнувшись, Чес понял, что зашёл слишком далеко. Джон как был, так и остался его демоном-искусителем.       — Ты заметил, когда мы были в мире ангелов, то твои крылья были светлее моих? Это значит, что ты грешен меньше, чем я.       — Забавный факт, — выдохнул Чес.       — Ничего забавного: твой грех менее серьёзен, чем мой. Самое страшное — предательство близких. Видимо, я это и сделал, когда уехал от семьи: в то время мать сильно болела, у отца были проблемы с работой, а сестра была на грани срыва из-за незапланированной беременности.       — Это уже прошлое, — Чес улыбнулся. — Пускай оно тебя не мучает. Ты сделал всё, что смог придумать в тот момент. Если эмоции взяли верх над рассудком, это, конечно, глупо, но все мы глупые люди, по сути…       — Ты прав. Пожалуй, скоро и мои эмоции наконец доконают мой разум… — они немного помолчали. Наконец, Чеса одолела дичайшая усталость, и он почти задремал, расслабив руки и позволив недокуренной сигарете прокатиться по земле оранжевым снопом искр. Джон разбудил его ласково и аккуратно и предложил довести его до дома; уже начали сгущаться насмешливые, гранатово-серые сумерки, и Чес позволил Джону обхватить себя за плечи и вести куда-то вглубь влажного, струящегося виноградом и туманом города. Мышцы ныли от странной боли, а разум становился прозрачнее и неопределённее; Джон сказал, что это всё последствия их нелёгкого путешествия по разным мирам, но Чес в любом случае почти что герой — не каждый способен выдержать это.       — Наверное, я всё-таки понял, к чему было сегодня это дурацкое представление… — задумчиво и легко говорил Джон. — Нходж через тебя хотел сломить меня. На самом деле, чуть-чуть ему это удалось, но я ведь тоже не дурак, знаю тебя лучше Нходжа, — Джон опять его хвалил, обдавая горячим дыханием ухо, и Чес представлял хрупкие, ажурные розы, которые бы Джон выводил на его теле своими прикосновениями. Он ощущал тот бесконечный, протяжный гул затосковавшего сердца и охладевшего к ласкам тела; более того — он слышал в каждом слове Джона его мольбу закончить их противоречия. Но они молча дошли до пепельно-синей улицы с их неуклюжими, мерклыми домиками и печальными пожухшими садами, совсем не мартовскими, совсем не весенними, и их противоречия растаяли в протяжном и хриплом звоне колокола в соборе Санта-Кроче. У Чеса остались лишь кошмарные обрывки как будто чужих снов о других мирах, ядовитая усталость и взбудораженное словами, неспокойное сердце. На вечном распутье между их домами Джон нежно, медленно провёл ладонью по его щеке, стирая холодные капли дождя, и Чес ощутил, как их горькие, отравленные людьми и жизнью дыхания соединились в одно. Чес ощутил, как пульсирует венка где-то на уровне шеи, выдавая его с головой; ощутил, как подгибаются ноги от трепетной слабости, ощутил, как холодные пальцы касаются его разгорячённых, грешных губ, и всё-таки ощутил, что Джон сделал шаг назад. В его глазах он прочёл сожаление и просьбу подождать ещё совсем чуточку. Чес устал ждать, откровенно говоря; он хотел бы прямо сейчас упасть в объятия к этому человеку, почувствовать его уверенные, откровенные ласки, запереть входную дверь на замок и позволить бесчувственным простыням впитать тепло их тел.       Чес ещё не верил, что полюбил Джона. Что наконец открыл своё сердце новому чувству — не слепому поклонению и восхищению, а чистому, почти невинному чувству, похожему на возрождение и мягкий вечный наркоз одновременно. Ещё больше он не смог бы поверить в то, что именно такой человек стал антидотом к его внутреннему яду, просочившемуся во все клеточки. Но сейчас Джон только мягко, понимающе улыбался, и Чес хотел верить, что будущее безоблачно.