Песнь о брате

      Он во всем хотел быть первым. Такое желание — особенно если оно подкреплено успехом — часто обрекает на вражду и отчуждение.       Он и был первым среди нас, — кажется, еще с того момента, как Единый своею песнью вдохнул жизнь и разум в мириады айнур, и мы согласно подхватили ее мелодию. С ним мы были созданы почти одновременно. И я готов тебе поклясться — хоть всеми перьями в крыльях Торондора, хоть сияющей вершиной Таникветиль! — что уже тогда его голос выделялся в Музыке Творения своей силой, красотой и каким-то особенным упоением.       Не стоит так недоверчиво шлепать хвостом по воде, брат мой. Нарочно, что ли, ты его отрастил, чтобы при случае меня обрызгивать?.. Ты не ослышался: он пел в унисон со всеми.       Да, с особым упоением… Среди учеников Мастера он всегда казался живее, дерзновеннее, ярче остальных. Так подчас друза самородных кристаллов выделяется своим нерукотворным, диким великолепием между искусно ограненными камнями. Так глоток воздуха после долгого заплыва под водой, — впрочем, ты без труда дышишь и в морских глубинах, — делается слаще, чем тысяча вдохов на поверхности.       И имя ему дали подходящее.       Оно означало: Прекраснейший. В то время как целый сонм его собратьев — Младших айнур — стал известен под названием Прекрасных… Всего лишь Прекрасных, брат. Какая забавная причуда судьбы!       О, как он гордился таким именем!.. А ведь теперь мало кто из Детей Эру его и вспомнит: за обладателем давным-давно закрепилось прозвание Жестокого и Отвратительного.       И он был нетерпелив. Большинство Младших смиренно ждали, чему научат их покровители. Ему ожидания претили. Он желал познать всё — и сам. Он желал ощутить всё — для чего облекался в фана гораздо чаще, чем кто-либо из нас. А уж его беспрестанные и порой рискованные эксперименты с металлом, камнем и прочей земной материей то и дело заставляли самого Мастера озадаченно чесать в затылке и гадать, радоваться талантам ученика или поскорей задуматься над его будущим…       Откуда, спросишь ты, я так осведомлен? От самого Прекраснейшего, разумеется. Некогда и мы были друзьями.       Как-то раз, помню, сидели на краю отвесной скалы, — внизу плыли похожие на густой туман облака, — а он преспокойно болтал ногами и ликующе изображал, какое выражение приняла физиономия наставника, когда в качестве работы он, лучший ученик, преподнес ему… фигурку дракона. Представь, дракона! Он, кстати, тут же показал ее мне, достав из-за пазухи. Выполненную мастерски, вплоть до мельчайших чешуек. Да нет, не таких, как у тебя!.. Фигурка даже дышала огнем. Будучи юным и не слишком мудрым, я восхищенно подумал, что в искусных руках и плоды Искажения могут поражать своей причудливой, пугающей красотой…       Дракончик был золотым. Без крыльев.       Это тянуло на вызов. Но, возможно, в тот раз он и вправду не задумывался о таком. Ему нравилось подпустить пыль в глаза — пусть пока и в шутку. Вряд ли он к тому времени успел стать слугой Моргота…       Молчи, брат мой. Я знаю твой путь и многочисленные его извивы, подобные неспокойной волне Эккайя. Ты всегда был необузданным буяном. И это вполне справедливо для твоей штормовой, ураганной природы, твою душу вмиг захлестывает и несет любая мало-мальски сильная страсть. Так случилось и в те дни. Но, на твое счастье, рядом оказалась Уинен. Равная тебе — и поэтому сумевшая тебя спасти. Ему тоже смог бы помочь только равный. Таких, увы, не существовало; да если бы и существовало — в подобном себе он уже увидел бы соперника, а не друга.       Но нет. Знаешь, я сейчас обманываю самого себя — да и тебя в придачу. Трусливо замалчиваю то, о чем, сказать по правде, ужасно не хочется вспоминать.       Я — мог бы.       Я, правая рука Небесного Короля, глашатай его воли и знаменосец светлого воинства, упустил это мгновение.       Как это произошло? Время не стояло на месте. Тот, кого отныне называли не иначе как Жестоким, всё дальше углублялся во тьму, следуя на зов Черного Врага. А ведь тебе, брат, не понаслышке известно, какой обольстительной мощью обладают его чары, насколько душа его пропитана ложью, что поначалу он лгал даже самому себе… Итак, Прекраснейший больше не был ни весел, ни легок. Сделавшись первым после Моргота, он добился одной из целей. И с тех пор все его действия заключались в постановке целей и расчетливом, беспощадном их завоевании. Работе, сравнимой с механизмом. Тогда глаза его стали желтыми, а ум — холодным и очищенным от излишеств. Таких, как сострадание, совесть, сомнения…       Я видел его деяния — и ужасался. Это не он, упорно качал я головой, глядя, как величественная и светлая крепость превращается в волчье логово. Как убитый горем человек несет на руках изувеченное, почти голое тело эльфа. С волосами цвета листвы Лаурелина, если бы они не пропитались насквозь кровью… Последней каплей стало падение Гондолина.       Чаша гнева переполнилась и обрушилась на землю огненными стрелами войны. Этот дождь многие восприняли как очистительный: нарыв обязан был прорваться, и похоже, Великую Битву ждали с нетерпением не одно столетие.       Пересказывать ли тебе занятные подробности, вроде того, как Анкалагон разметал три горы, точно кучки песка? Как в моих ладонях кратковременно сияли осколки света Древ? Полно, ты выслушивал эти россказни сотню раз… Я командовал войском, но на протяжении боев меня посещала и терзала одна мысль, одно убеждение: в скором времени мне предстоит выдержать тяжелейший в жизни поединок. И я всерьез сомневался, смогу ли выйти победителем.       Наконец, я увидел своего главного противника.       А он… упал передо мной на колени.       Да, он склонился под знамя Валинора, и голова его была, как живое пламя на фоне белого полотнища.       В его взгляде я прочел страх. Отчаяние. Раскаяние?..       Его мысли достигли моих — разрозненных и крушащих друг друга, будто камни его павшей твердыни. Может быть, он чувствовал, что мой язык словно окаменел. А может, сам не нашел сил обратиться ко мне вслух.       «Узри: я побежден, — говорил его разум. — Я сам не понимал, что творю под началом Врага, и ныне он пал, а от моих тщеславных и неправых замыслов осталась горсть пепла. Заступничества мне просить не у кого, да и можно подумать, что я его заслуживаю… — Тут его неозвученная речь сбилась на подобие хриплой, горькой насмешки, если только ее можно передать безмолвно. — Ты когда-то звал меня братом… а кем назовешь теперь?»       Он поднял глаза. Желтый цвет исчез из них, будто выцвел или смылся.       «Но ты не рад своей победе, — прибавил он в самой тихой глубине сознания. — Тебя не тянет торжествовать…»       «Ты имеешь в виду, что в этом и есть главное различие между нами,…?» — Его прежнее имя произнеслось на удивление легко.       Он вздрогнул.       «А кто вообще тебе наплел, что победа приносит радость?!»       На какой-то миг мне почудилось, что я вижу перед собой прежнего Прекраснейшего. Я готов был протянуть ему руку — но она замерла на полпути.       В тот миг я являлся лишь иголкой над гобеленом Судьбы. Мечом Небесного Владыки, должным покарать многовековое зло. Рогом, созывающим на величайшую битву времен. В конце концов, я имел ни власти, ни права судить равного мне. Равного мне.       Поэтому, сказав должные слова о Маханаксаре и покаянии перед Старшими, я удалился. Велев на всякий случай проследить за ним.       Полегче, от твоих яростных возражений я скоро вымокну с головы до пят!.. Конечно, сейчас несложно отмахнуться, что виной всему дальнейшему — не я, а его извечная, проклятая гордость. Именно она запретила ему униженно (как он считал) прийти в круг и принести покаяние над прахом Древ.       Приговор Морготу уже вынесли.       Прошло некоторое время. Я ждал вестей. Орлы передали мне, что побежденный не предстал перед советом Владык. Их внутренним взором я увидел: он стоял на гряде камней над новоявленным морем. Всеми силами я пытался стучаться в его сознание, но оно было глухо и непроницаемо, как базальтовая стена. Потом он медленно сломался втрое и закрыл лицо руками.       Дальше ты знаешь.

* * *

      Оправдываю ли я его? Нет, разумеется, ни в коем случае. А точнее — у меня не хватает духу высказывать какое-либо суждение… как некогда не хватило духу взять на себя право говорить за Совет Стихий. Или хотя бы переубедить его гордыню.       Мир меняется. Даже во внешнем облике материков и морей сейчас с трудом узнается то, над чем я пролетал в дни их — и моей — юности. Да и внутренность океана, полагаю, потрепало достаточно волнений с начала мира, не так ли, брат?.. Ты улыбаешься. Никогда не понять, что у тебя на уме; в этом, по крайней мере, ты постоянен. Кто знает, что еще будет оставаться неизменным? Борьба тьмы и света? Наша наивная уверенность в победе, как будто повергнуть значит победить? Высокомерие? Любовь?       Я любил Арду, ветер в горах, плывущие под ногами облака, могучих птиц, рассекающих небеса. Мудрый, всевидящий, исполненный небесной синевы взгляд моего Короля. Собственные крылья — не спорю… Своих братьев по Песни. И, наверное, его. Он любил огонь и молнии, золото и мифрил, стук молота и голос арфы, часы кропотливого труда и мгновенную дерзость открытий. Гораздо больше, чем я, как кажется иногда. Но Мелькор заменил ему всё.       Мне неизвестна его грядущая участь в Дагор Дагорат. Догадываюсь, — пускай и изо всех сил гоню такую мысль, — что он разделит ее со своим бывшим повелителем. Но даже если я окажусь прав, то в этом торжестве двойной справедливости я надеюсь на каплю милосердия. Единственного, которое он, может быть, еще заслуживает.       Пусть Отец Всего вспомнит о его стремлении быть первым.