Песнь о брате

Моё имя похоже на шипение волны, набегающей на камни. Его имя… Я не знаю, с чем его сравнить, море не издаёт подобных звуков. Но нет! Я два раза слышал это роковое пение. Оно возникает в глубинах, над которыми я не властен, — более того, туда не заплывает даже мой господин, Владыка Вод. Так мог бы гудеть, распространяя тяжёлые, давящие круги, исполинский погребальный колокол толщиной в несколько лиг. Звучит чудовищно, но это правда! Как и то, что, заслышав этот голос, мореходы впадают в дикий, беспричинный страх, лишаются разума, а иные выбрасываются за борт… Даже я не знаю, что его порождает. И будь я проклят, если захочу когда-нибудь услышать его в третий раз!.. Однообразный, околдовывающий, гнущий к палубе напев. «Ан-н-на-а-ата-а-ар-р…» Подлинный отрывок музыки Искажения, застрявший в океане, вот что это такое. Ты говоришь, море неподвластно Мелькору? Неискажённый ты счастливец. Что, если я тебе отвечу: море — это я? Испугался? Вот, братец мой, какие зёрна сеял Враг, и вот как они укоренились в моём сознании. И икринки хватает, чтобы выпестовать монстра. Я тоже находил радость в бешеном веселье на грани ярости, в безотчётной растрате сил, в разрушении, я плясал среди океанских валов и чувствовал себя всемогущим, один щелчок моих пальцев мог снести всю сушу в бездну Белегаэра!.. Казалось, разница между мной и Дарящим заключалась лишь в том, что я жаждал себе моря, а он — всего мира. И кто знает, каким цветом окрасились бы волны, когда бы не изумрудное тихое сияние её взгляда, смиряющего бури? Кто бы поручился за меня, если не она? Уинен мудрее. Милосерднее меня, уж это точно. Только единожды я видел её в гневе: когда… Нет, нет! Напрочь слизнуло волной из памяти те горестные события. оставив лишь три мучительно-яркие краски. Белоснежные мачты и паруса, каждая нить которых была мне знакома, как детские родинки — матери. Алые брызги крови, что кропила их в Гавани, и алая пасть пламени, пожирающего их после. Грозная синева моря — оно принимало в объятия своих детей, и души их несла горько рыдающая Уинен. И в толще воды нарастал, раздавливая слух и сводя судорогой хребет, зловещий утробный гул. А мне оставалось, скрежеща зубами, смотреть на свою гибнущую лучшую Песнь… Мог бы даже Дарящий сотворить что-то ужаснее?! Вернёмся к Дарящему. Прозвучит невероятно, но мы никогда не были с ним большими друзьями. Слишком разные преследовали цели. Я обожал хаос, сиюминутную прихоть, возможность творить что пожелаешь. У него же проявилась какая-то болезненная склонность к наведению порядка. Слыхал? Одни сумасшедшие без конца швыряют камни в стену — а другие просиживают над этими камнями долгие часы, придавая им какое-то изощрённое расположение… О, Дарящий принадлежал как раз к роду вторых! Восхитительно даровитый и при этом потрясающий зануда! Я пришёл к Морготу в надежде, что смогу до конца познать свою свободу. А тот, о ком мы говорим, — протянул руки, чтобы добровольно дать надеть на себя оковы… Не дословные, конечно. Но с тех пор я… я несколько разочаровался в нём. И это не было единственным нашим различием. Как сказано — меня любят, но не верят мне. А ему доверяли безоглядно. Все, вплоть до королей. Его обступали, ему смотрели в рот и сами жаждали услышать очередной обман, произносимый его бархатным, завораживающим голосом… Голосом коварных океанских впадин. …Ту землю я любил. Всё-таки отчасти она была и моим творением. Я поднял Эленну из глубин вод, из озорства сделав её очертания похожими на морскую звезду. И искренне ликовал, когда Нуменор стал самым могущественным королевством людей. Пусть, сказал я в сердце своём, эта новая Песнь станет оправданием за белые корабли. Столь же великим. Знаешь, брат, у смертных бытует поговорка «не сглазь». Спустя долгое-долгое время мне суждено было вновь услышать ужасающее пение глубин. И треск ломающихся, как спички, мачт, и вопли обезумевших людских полчищ. И грохот рухнувшего купола храма на Менельтарме, — серебро его было непоправимо закопчено бесчисленными жертвоприношениями Тьме. И звон золотого венца прекрасной Тар-Мириэли, напоследок покатившегося по камням. Волна небесного гнева взяла её последней. Теперь мне ведомо: высшая плата за игры с Врагом — взирать на гибель своих лучших творений. Я заплатил эту цену дважды. Кое-кому, пожалуй, пришлось тяжелее. Ты помнишь, о ком я говорю, брат. Плата Дарящего — неизвестна. Но в ту пору он не избежал всеобщей участи. Морское погребение всегда исполнено невыразимой печали. О нём не устраивают тризну, как на суше. Потому что его почти всегда совершают от безысходности, поспешно, толком не попрощавшись, не отдав должных почестей, и — главное — не оставив на поверхности моря никакого приметного знака. След корабля истирается; то, что когда-то было таким родным, какое-то время просвечивает сквозь океанскую глубь, погружаясь, теряя знакомые очертания, и наконец исчезает навсегда. Так исчез Дарящий. Если бы мне дано было знать, что он возродится ещё худшим злом — и тогда бы я, не отрываясь, смотрел и смотрел в колеблющуюся синеву, где всё реже мерещилось угасающее золотое пламя. И проклинал собственную разрушительную силу.

* * *

…Раз в году, накануне осеннего равноденствия, сюда приходит эльф. Он усаживается на большой валун, выглаженный временем, и ждёт. Если он откинет капюшон плаща, — когда-то, верно, огненно-красного, а теперь неразличимого цвета, — можно увидеть, что годы сделали его похожим на человека; он совершенно сед, и в глазах его нельзя прочесть ничего, присущего живым. Память его отлетела, соединившись с памятью моря. Море прощает — но не способно забыть. Капюшон, впрочем, он поднимает крайне редко. Будто стыдится взглянуть небу в лицо. Поэтому он разговаривает с ним музыкой. Она подобна волшебному зеркалу. Сквозь голос лютни я вижу время, когда мир был юн, и своё исступленное веселье, лебединые корабли и плач Уинен, речи Дарящего на нуменорской площади — и его же изломанное тело, погружающееся в пучину. И благодарю Единого за то, что я не стал в своё время ещё страшнее.