Скучно. Как же здесь скучно.
Только это крутилось в голове Донхёка. Какой кошмар. Серая муть реальности давила на сознание. Откидывая голову назад, упираясь взглядом в пространство без потолка, думал. Люди и тени ходили перед ним, сновали туда-сюда. Выстраивались в очереди или покидали их. Ему просто было скучно. Открывались и закрывались двери, впуская отчаянные крики и стенания. Донхёк приказывал открывать их как можно реже. Закрытыми они приносили ему частичку покоя. По правую руку неодобрительно хмыкали, к ногам ластились, поэтому у него появилась дурацкая привычка лежать поперёк собственного трона. Выслушивая монотонное бормотание раз за разом, он сам начинал бормотать себе под нос. Танат одёргивал его и долго читал нотации. Единственный (не) человек заботившийся об его воспитании. Очень зря. Донхёк его никогда не слушал и вряд ли начнёт. Галстук был давно уже сброшен, но застёгнутые верхние пуговицы рубашки ещё душили. Было принято решение от них избавиться. Отлично, оторвал. Не помогло. Что-то до сих пор настойчиво перекрывало воздух. Ограничивало количество кислорода в рамках одного его тела. Донхёку казалось, что это само место пытается его убить. Заточить внутри себя раз и навсегда, не выпуская из окровавленных лап. Пол как будто шевелился под натиском движения серых полупрозрачных теней. Огромная псина на входе изрыгала пламя. Он, пожалуй, рад, что не находится сейчас рядом с ней. Иногда казалось, что он рассыпается пеплом на безупречно чистый мрамор. На пол, прямо перед своим золотым мраком на ножках. Ненависть ко всем этим церемониям, к работе, к окружению, к отсутствию цветов кружила голову. Мутное сознание окрашивалось всполохами горечи, жёлтыми, горчичными. Слушая жалобы, синим он раскрашивал стены. Голубым поливал потолок. Зелёным было пространство за дверью. Птицами пели люди. Руками зарываясь в траву, чувствуя запах цветов, он надолго застывал недвижимым, непоколебимым. Вечно мыслящим перед мёртвыми. Донхёка одёргивали, возвращали в реальность, чтобы он мог вынести приговор. Живые считали его кошмаром, мёртвые — приговором. Ужаснее всего было осознание того, что он таким станет. И эта маленькая деталь, его ненависть, была самым ярким, почти чёрным среди серого. Он путался в условностях, не знал ничего, маленьким мальчиком он попал в это место. Оно не стало домом. Оно стало навсегда. Маленький Донхёков Ад. В принципе, это и был он. Шёпот стен преследовал его на протяжении всей жизни здесь. Говорили не только стены, говорил весь замок. Шептал, кричал, молил. Будучи маленьким, он часто сбегал из своих покоев, из зала суда. Он убегал туда, куда было запрещено. Стирая ноги, рискуя быть пойманным самим богом Смерти, он удирал в Элизий. Маленький Рай для Донхёка. Место, в котором он не мог находиться дольше пяти минут. Место, которое могло убить. Даже удовольствие было здесь под запретом. Донхёку всегда скучно. Со временем искры жизни в его глазах помутнели, а потом угасли совсем. Танат одобрительно качал головой. Молодец. Леденящий шёпот забирался под кожу. Донхёк теперь лишь фыркал и отмахивался. Теперь он молодой Аид. Теперь он рассыпал осколками по всему миру кости мёртвых теней. Теперь пути назад не было.Путь есть всегда.
Краски ворвались в его жизнь ослепительно жёлтым. Кучерявые вихры похожие на облака, которые Донхёк видел будучи совсем малышом. Мягкий голос разгромил, разрушил, разломал на кусочки. Чарующие звуки кифары унесли остатки словно ветер. Песня разносилась по залу, резонировала в груди. Билась об рёбра маленькой синичкой. Донхёк их никогда не видел, но почему-то ему так казалось. Столь проникновенные слова задели что-то внутри. Персефона рядом рыдала. Они друг друга не любили. Он не знал, как надо любить. Звуки и слова сказали, как. Это было то, что к ней он не испытывал никогда. Она к нему тоже. Зато взгляд глубоких омутов напротив окрасил красками серый зал. Что-то пошло не так. Все в зале это заметили. Орфей оказался в темнице. Донхёк впервые не пожалел, что украл эту женщину, упс, Богиню, с поверхности. Теперь его ежедневный рацион состоял из разговоров с пленником. Найдя то, что его интересует, Донхёк вцепился в это зубами. Их разговоры сначала сводились к приветствиям Донхёка и молчанию в ответ. Ему в новинку было стараться, это затрудняло дело. Долгое время не имея возможности хоть с кем-то поговорить, он закостенел, покрылся слоем пыли и песка. День за днём и раз за разом. Их маленькое тёплое общение началось с «Тебе просто скучно».Это их история.
— Печаль и грусть витает в воздухе, — выдыхает Орфей. — Это подземное царство, — хмыкает Донхёк. Они дышат вечностью, одной на двоих. Битыми осколками по ране проехавшись. Синими мазками по серой стене. Орфей рассказывает о том, как жил наверху. Донхёк пугает его бабушкиными сказками Таната. Ему смеются в ответ, требуют рассказать ещё. Он только рад. Донхёк ломается, открывается такой откровенный, беззащитный. Орфея это удивляет, впечатляет даже. Он не понимает, как Донхёк мог сохраниться внутри. Может почернеть немного, но остаться в живых. Орфей доверяет ему свою страшную тайну. Имя, что являлось во снах, будто ему принадлежало. Бархатным еле слышимым почти уловимым выдохом звучит, в тишине резонирует, бьётся и прорывается: «Минхён». Мёдом ложится на уста. Нравится. Донхёк в ответ тоже рассказывает о том, через что пришлось пройти. Только оказавшись в этом месте он устраивал истерики, отказывался, ругался, злился. Ни что не приносило плодов. Через несколько лет он смирился со скукой вокруг себя, всё ещё упрашивая Харона перевести его через Лету. Харон говорил «нет», Харон говорил «ещё не время». Это злило сильнее. Донхёк с ужасом осознавал, что эта серость меняет его изнутри. Ломает, крошит, истязает, скребётся, прорываясь наружу. С этим осознанием пришли разноцветные волосы, всевозможные краски. Он раскрасил свою комнату сам. Никто не мог перечить. Весь свой дворец он стремился превратить в цветное безобразие. Чем безвкуснее, тем лучше. Он бы хотел посадить цветы, но они не растут в царстве мёртвых.Он рисовал цветы на стенах сам когда-то очень давно.
Минхён просит показать. — Они красивые, знаешь? — звучит слишком нежно. — Единственная стена, что осталась цела. Персефона не дала закрасить, она же тоже не любит это место. Только в отличие от меня вольна уйти, — грустно объясняет Донхёк. — Твои цветы похожи на любовь. Ты любил? — Минхён гладит шершавые стены, повторяет контур, совсем не смело, кротко. — Нет, — лицо Донхёка стареет будто, несёт отпечаток многолетней усталости. Минхён не видит, только чувствует. — А как же Персефона? — Это всего лишь прихоть судьбы, если хочется. Игра свыше. А ты? У тебя же есть Эвридика. — Мы были знакомы два дня, — с паузой. — Я никогда не любил. Багрянцем на губах отпечатывается, улетая куда-то в воздух. Донхёк считает, что абсолютно не движим. Минхён двигает его сам. Орфей больше не сидит в темнице, он живёт рядом с Донхёком, в соседних покоях. Минхён не сбегает и не жалуется. Не за чем. С Аидом приятно и уходить совсем не хочется. Мягким покрывалом окутывают новые чувства. Обоих. Донхёк рассказывает о Предназначении. Объясняет то, что объясняли ему. Они в библиотеке, у Минхёна книга в руках. Он мягко сжимает переплёт и перебирает пальцами страницы. Донхёк не может отвести взгляд. Он сильнее утопает в мягком кресле рядом со стеллажом и пытается начать рассказ. На неловкие «эм» и «хм» Минхён хихикает весело и говорит, что рассказывать это не призвание Донхёка, точно. Он всё равно продолжает. Начинать приходится издалека. Рассказы о мифах даются лучше. Донхёк описывает события, вплетает свои смыслы, разъясняет. О самом Орфее и Эвридике, об Олимпе, о своём царстве. Минхён узнаёт, что они реинкарнации, у них своя игра. Чёткая последовательность действий с небольшим правом на поправки, как сейчас. Он узнаёт, что Донхёка буквально вырвали из детства, украли из семьи. С малого возраста воспитывали как будущего властителя. Донхёк погружается в воспоминания. Долго говорит о своём предшественнике. Восхищается его мужественностью и стойкостью. Вспоминает полные грусти глаза и натянутые, но всё же улыбки. В голове всплывает давний рассказ и Донхёк не в силах остановиться. Аида не справедливо изгнали в Царство мёртвых, что безумно злило всех, кто оказывался на его месте. Запертые здесь, внизу навсегда, они как никто понимали страдания Истинного властителя. Без возможности взглянуть на мир, довольствуясь лишь малыми «отпусками» на поверхность и «командировками» на Олимп. Каждый из них замирал впервые увидев царство Зевса. Безумно завидовал каждый. Мрак пропарывал пространство внизу, а свет окутывал каждый уголок наверху. В такие дни они все вместе веровали в Ад. Из поколения в поколение переносимая ненависть открывалась во всех без исключения. Это делало их животными, это страшило людей, в этой ненависти они находили конец. Возможно, скоро настанет время Донхёка. Он боялся этого так сильно. Единственный из всех, кого забрали не при рождении. Ребёнок почувствовавший солнечные лучи на своей коже, учуявший запах цветов, ребёнок, умевший видеть краски в серости пустыни. Минхён убаюкивал его в своих объятиях. Крепко держа рядом с собой, шептал. Горячо, прямо на ухо. Ты таким не станешь. — Я так давно не видел дождя, — говорит Донхёк. Они сидят на одном из холмов в Элизии. У них только пять минут. — Ты любишь дождь? — спрашивает Орфей, отворачивая голову от единственного неба в царстве мёртвых. — Да, дождь даёт понять, что у здешнего неба тоже есть пульс, — печально вздыхает, обращая свой взор обратно на голубое пятно над головой. Без единого облачка. — Я никогда его не любил. Он портил мою работу, я не мог играть на свежем воздухе, — признаётся Орфей. — Печально, но здесь вряд ли лучше, — говорит Донхёк и встаёт. Им уже пора. Минхён понимает без слов. Дальше их спутница тишина. Минхён думает, за что можно любить дождь. Не почему, а вопреки. Молодой Аид так любит дождь вопреки. Вопреки своей сущности, вопреки этому месту. Больное, истекающее чёрным людского невежества, людских грехов, оно наполнено облаками, туманами. Теми волшебными пред-грозовыми облаками. Ещё чуть-чуть и польётся дождь. Но гроза не спешит мелькать яркими вспышками, гром здесь тих и робок. Серая муть застилает дорогу, перекрывает обзор. Кажется, можно пройти через неё как через туман, рассеять тяжестью своего тела. Нет. Муть не обычна, не просто сгусток лёгкой воды. Здесь задохнуться можно пылью облаков. Они как глыбы известняка рассыпавшиеся на ветру. Облака чёрных песчинок преследуют жителей царства. Мёртвых и Богов, всех. И даже Элизий. «Райское» место в царстве, способное убить. Обречь на вечные муки тех, кто проник туда не заслуженно. Для героев — это последнее пристанище. Их вечный Рай с семьёй и любимыми. Для остальных — прекрасная картинка, за которой сидят монстры. Точнее, один монстр. Твой собственный разум. Здесь можно сойти с ума. Нечто заполнит твой разум до краев, словно кубок вином. Оно будет переливаться за края бокала, медленно течь по ножке вниз, в пустоту. Ты увидишь его. Истинный облик, тот, который будет преследовать тебя оставшуюся вечность. Личный Ад. И даже Аид не способен насладиться прекрасной иллюзией. Прочим дано лишь от силы десять минут, чтобы увидеть голубое небо, потрогать зелёную траву и вернуться обратно к серым облакам из чёрных песчинок. Обдумывая это на ходу Минхён сильнее сжимает руку Донхёка в своей. Он сидит здесь каждый день, ровно пять минут. Становиться страшно. Они больше не ходят в Элизий. Минхён знакомится со слугами Аида. С богом смерти и наставником — Танатом, с Эриниями, богинями мести, Персефона просит его сыграть на кифаре. После игры долго жалуется, что муж отобрал у неё игрушку. Орфей обижается немного, а Донхёк закатывает глаза буквально до потолка. Потом Персефона его крадёт. Они долго разговаривают где-то в отдалённых частях замка, где Минхён ещё не бывал. Она жалуется ему на нелюбовь мужа, на заточение здесь, совершенно забывая, что обрекла его на схожую участь. Она рассказывает ему про Олимп. Об его величии и грации, о золотых статуях и мраморных колонах, её рассказ скуден и больше пестрит описаниями мужчин. Она рассказывает о первом походе на Олимп с новоиспечённым мужем. Минхён прислушивается к рассказу. — Его глаза были полны восторга впервые с нашей встречи. Он превратился в мальчишку, яростно сжимающим мою руку. Его улыбка сияла, но была обращена не на меня. Он смотрел на небо, на облака. Он вертел головой, осматривая каждый уголок. На секунду я влюбилась в этого мальчишку, что сбросил оковы своих лет. Тогда я поняла, будь он не здесь, он был бы прекрасен. Даже сейчас, где-то в глубине души, он хранит Олимп в своём сердце. Как думаешь, зачем я тебе рассказываю о нём? — Зачем? — Он смотрит на тебя так же, Орфей. — Ты мой Олимп, — раздаётся сзади. Минутами позже в библиотеке, они совсем одни. Донхёк дышит надрывно, смотрит в пол. Минхён гладит невесомо по голове и становиться как-то чуточку старше. Руками ощущая шёлк кожи, Орфей сгорает в Тартаре. Вместе с Донхёком. Пучиной и бездной разрываясь на две половинки. Кожей шаря по коже, шарахая кипятком. Нежные руки. Глубокие бездны. Чёрные глаза. Нос к носу. Дыхание в губы. Совсем ошалевшие, глупые люди. Красным щекам. Губам. Мягкость кожи. Тепло из уст в уста. Затяжное, жаркое, ледяное ощущение. Такое короткое, желанное, кроткое прикосновение. Разноцветные галактики. Стена из дождя. И пустота. Огромная, всепоглощающая, но не пугающая. Их теперь двое. Донхёк отрывается первым, переводит дыхание. Честно слово, это Минхён владелец его личной пустоты. Искры глаз напротив не дают сопротивляться. Прижимается снова. Тесно и влажно, губы податливые раскрываются, впускают. Минхён улыбается в поцелуй, Донхёк прикусывает губу. Не свою. Они ещё долго целуются. Одни, среди тысячи книг о тысяче миров. Один из них только что открылся. В них самих.Бессмертная смерть.
Зевс появляется спустя всего лишь год с момента заточения здесь Орфея. Донхёк взирает со своего трона на мощного «брата» и думает о том, что это первый раз, когда Бог Громовержец спускается в царство Аида. Он совсем немного напуган и капельку удивлён. Донхёк ждёт подвоха. Не ошибается. Всё становиться ясно. Всё, что происходило, происходит и будет происходить. Донхёк изничтожен, он уже понял. Орфей подавлен. Конечно, Мойры не могли простить измены в судьбе мира. Не такие, не сейчас. Зевс с огромным свитком вышагивает посередине зала. Тени тянутся к нему и лопочут. Теперь действительно конец. Рядом появляется Гермес. Это для Минхёна. У Донхёка скручивает внутренности. Он пытается встать и что-то сказать, когда в него прилетает молния. Она не попадает в самого Аида, но зато хорошо удерживает его на месте. Им не дают попрощаться. Зевс зачитывает документ. Донхёку вычитывают наказание. Его ругают. Сам Зевс. Орфея оттаскивает в сторону Гермес, и даже Танат не в состоянии что-либо изменить. Персефона смиренно сидит сбоку. Она как статуя неподвижна, абсолютно равнодушна. Лишь по лицу Донхёка впервые стекает маленькая слезинка. Одна. Орфей кричит и вырывается, но он всего лишь человек. Гермес порхает на своих летучих сандалиях к выходу, вытаскивая на буксире человека. Живого среди мёртвых. Цербер дёргается в сторону Бога, пытаясь откусить крыло у сандалии. Бесполезно. Зевс наклоняется низко-низко прямо к уху Донхёка. В его голосе грусть, досада и немного злости: «Ты имеешь право развлекаться с живыми, но не здесь. Не смей тащить живых в царство мёртвых». Он отстраняется и гладит Донхёка по голове, как отец, хотя они братья. Зевс стирает слезинку с его щеки, отходит. Посмотрев на Персефону, что склонила голову единственный раз в почтительном жесте. Отходя от трона он бросает за спину: «Спасибо, Персефона». Зевс растворяется в белом облаке. Молния, удерживающая Донхёка, исчезает. Слуги разбегаются из зала и выгоняют тени умерших. Персефона тоже пытается встать с места, но не выходит. Огонь плотным кольцом окружил её трон. Донхёк впервые использует это. Он впервые открылся своей силе. Он пылает. Тёмным пламенем Тартара горят новые гобелены. Персефона верещит вне себя от ужаса. Он теперь не человек. Огонь шарит по коже, но не жжёт. Пламя холодное словно льды в Антарктиде. Донхёку холодно, очень. Аиду очень весело, ему хорошо. Слёзы на его щеках застывают ледяной корочкой. Белки глаз начинают чернеть. Теперь оно у него в голове. Наконец-то они единое целое. Тёмное пламя Аида и Донхёк. Теперь он Царь царства мёртвых. Донхёку больно. Так больно. Он кричит в исступлении и стены замка рушатся, падают. Персефона тоже валится с ног. Он подходит к ней. Близко-близко. То, чего ты хотела дорогая!Спасибо, Персефона. Спасибо, Персефона? Спасибо, Персефона! Спасибо! Спасибо! Спасибо! Спасибо!
Он кричит ей в лицо, не сдерживаясь. Хватает за руку и отбрасывает в сторону. Мир теперь чёрно-белый. Серый окрасился темнее. Теперь он один в кромешной тьме. Разрывающая ярость, застилает глаза, и он мчится вслед. Пытается догнать, убить, изничтожить, забрать! Всё царство — его владение. Доносясь до самой границы, он настигает. Ещё бы чуть-чуть. Зевс отбрасывает его молнией и переступает барьер. Аид рвётся вперёд. Он кричит и изрыгает пламя. В исступлении ударяя по невидимой стене, последнее, что видит Донхёк лицо Минхёна. Такое родное. Аид взвывает сильнее. Он крушит эту стену день и ночь. С этого дня начинается война. Аид рушит всё, каждое здание, собственный дворец. Прорывается в Элизий, разрушает не оставляя ничего, лишь выжженные пустыни. Яркими всполохами в сознание Донхёка прорываются голоса. О чём они говорят, не разобрать совсем, поэтому он отключается. Баюкая себя в собственной колыбели из мрака, он выпускает всё остальное. Аид обрекает на смертные муки, Аид проклинает Богов, Аид выжигает и замораживает огнём. Люди на поверхности перестают умирать, они не могут попасть в царство мёртвых. Все реки заморожены до дна, лишь Стикс ещё хранит свои священные воды. Семь месяцев длиться кошмар. Совсем выбившись из сил Донхёк стонет под обличьем Аида. Слёзы таят и скатываются вниз по подбородку. Совсем одинокий, изнеможённый он падает на берег Стикса. Огонь вокруг начинает утихать. Зачерпывая руками воду, Аид умывает лицо. Донхёк вздыхает полной грудью. Он молится Стиксу, всего лишь мальчишка в теле Бога. Обречённый на тысячелетия во тьме, он засыпает на берегу в полном одиночестве. Единственный, кто приходит — беспощадный бог Смерти Танат. Он укрывает царя плащом и относит обратно в разрушенный замок.***
В тысячный раз проверяя телефон, он вздыхает. Тяжёлый рюкзак давит на плечо. Перебирая открытки со странами, он долго смотрит на греческий Парфенон, отмечая его строгую красоту. Он едет не туда и почему-то безотчётно этому счастлив. До автобуса остаётся всего ничего, и он начинает нервничать. Ещё немного и можно опоздать. Поправляет лямку рюкзака. Автобусный вокзал гудит множеством голосов и это успокаивает. Люди ходят туда-сюда и напоминают один сплошной поток. Он не любит думать об этом. Жизнь прекрасна и полна красок. В его жизни нет места серым цветам. Даже рюкзак у него жёлтый, почти ядовитый. Постукивая ногой по асфальту, он замечает нужный автобус. Отлично, уже готовится к запуску пассажиров. Этот рейс нельзя пропустить никак. Это судьба. Жестокая и беспощадная она даёт шанс уехать отсюда именно сейчас. Покинуть родительское гнездо ради новой жизни. В абсолютно другой стране. Время покажет. Бронзовая макушка появляется в толпе по направлению его взгляда. Улыбается и машет рукой, чтобы его заметили. Бронзовый юноша налетает на него и сгребает в объятиях. — Я так скучал, — протягивает он. — Ага, и всё равно опоздал. Марк, нам нельзя, скоро автобус уедет, — ворчит он в ответ. — А что это ты не корейским именем? — Готовлюсь к новой стране! — отвечает весело. — Ух, мой Донхёк-и! — басит Марк и снова лезет обниматься. Донхёк вздыхает глубоко сеульский воздух и немного расслабляется. Уже совсем скоро их отвезут в аэропорт. Скоро наступит новая жизнь. Или ещё одна. Теперь остаётся только одно. Юношеское, с надрывом, или жить, или… — Go west! — говорит Донхёк — Go west! — вторит Марк и они идут в автобус. Сеул провожает их жарким солнцем, столь же горячим, как их объятия.