Птица та, что в золотой клетке. Кто-то скажет: «Бедная птица», зато другие скажут: «Клетка ведь золотая».
***
Открыв глаза, я увидела белый потолок. В голове была тишина. Чувствовала я себя очень странно, поскольку помнила, как мы ехали домой. Папа был за рулём, а мама с сёстрами ждали нас дома. А потом удар… Я чувствовала, как он выбил воздух из легких. Меня зовут Мэри, Мэри Элизабет Риддл. Мне двадцать три года, я занимаюсь искусством, рисую и шью, причём делаю это очень хорошо. Придумываю и исполняю выше всяких похвал, но есть один минус. Во время шитья я всегда раню себя то иголкой, то ножницами. На моих руках много шрамов. За всё надо платить. И в меру своего дара ты платишь. Я всегда была одухотворённой, любила стихи, смотрела фильмы, где показывалась культурность и тонкость старых веков. Сама говорила порой так же. И старалась носить такие же изысканные наряды. Мои родители всегда говорили, что я не от мира сего, словно девушка из прошлого. Мои сёстры подмечали, что даже для тех веков я была бы такой же инопланетянкой. Не знаю, о чём они. Тело будто было не моим, я чувствовала слабость и невероятную легкость. Я хотела встать с кровати, но сил на свершение этого не было вовсе. Первое, что привлекло моё внимание, — мои руки. Они были другими. Нет, не отсутствие шрамов привлекло меня, а их форма. Мои руки были тонкими, такими красивыми. Такие же я видела у одной скульптуры. Представляла она собой девушку, что была закрыта тканью; были видны очертания её тела и черты лица, а руки — единственное, что было хорошо видно, — рукам было уделено внимание того, кто её создал. Автор хотел показать красоту чего-то одного, ведь зачастую в человеке бывало красиво всё, но многие забывают, что красота — в мелочах и в каждом из нас есть что-то красивое. И мои руки были такими, какие я хотела всегда. Я лежала и смотрела на них, как заворожённая. — Ах! Она очнулась! Мадемуазель, как вы себя чувствуете? — ко мне подошла женщина; судя по всему, она медсестра, но была одета как-то странно, ну, вернее, как в прошлом. Совсем не такая одежда, что носили в современном мире. Одна из моих сестёр была врачом, и я имела представление, как выглядели медсёстры и медбратья. Она потрогала моё запястье, потом вышла, а вернулась уже с врачом. Как я поняла, это был мужчина, на вид лет пятидесяти семи, с седыми волосами и бородой. Он что-то спрашивал про то, как я себя чувствую, про то, помню ли я, кто я и какой сейчас год. Я молча смотрела то на него, то куда-то в сторону. Доктор смотрел на меня и понимал всё, он лишь спокойным монотонным голосом стал меня успокаивать, гладил внешнюю сторону моей руки и держал её, объяснял что-то, рассказывал и рассказал так…Сейчас на дворе 1869 год, 23 марта. Я в больнице Святого Аринаро в Италии. Я впала в кому после операции, проведённой варварами. Он сам и его коллеги были в шоке, что я вообще могла попасть в руки к негодяям, что использовали меня как подопытного кролика. Его рассказ был таким монотонным, словно он читал невероятно огромную книгу и пытался изложить мне её так, чтобы я поняла каждое слово. Я просто лежала и слушала, смотрела на него, а после в потолок, мои веки то опускались, то поднимались. Последняя реплика, что он изрек, была о том, что он известит моих родственников, и за мной приедут.
— Вам нужен отдых, мадемуазель, — он попрощался со мной, а я всё так же лежала. У меня пересохло во рту, мне было так страшно, я не могла ничего понять. Это всё не хотело укладываться в голове. Единственное, что я могла подумать, — это сон, и сейчас я усну, а когда проснусь, потянусь, посмотрю на отца и расскажу ему, какой странный сон мне приснился, а он улыбнётся и скажет, что мне надо какое-то время посмотреть что-нибудь другое, чтобы перервать мои стародревние сны о старой эпохе, о прошлом, а иначе она меня проглотит. Когда я проснулась, я была в той же больничной палате, только теперь у меня были силы на то, чтобы встать. Я лежала, рассматривая помещение. Простынь, подушка — всё белое, как и комната. У кровати были шторки, что были опущены, полностью меня закрывая. Я видела, что со стороны кровати горела свеча. Там сидела медсестра лет двадцати семи, молоденькая с чертами лица, как у лягушки. У неё были круглые глаза, но они были закрыты и очерчены опущенными веками, маленький длинный носик и губы, которые складывались в тонкую полоску. Я рассматривала её, убрав шторку вбок. Эта медсестра уснула, видимо, она была моей сиделкой. К моей руке были подсоединены трубки, через которые вливали нужную жидкость для этого тела. Я теперь сидела на кровати, изначально я хотела побродить по комнате, но, когда мои босые ноги встретили холодные плиты, я словно осознала, что это всё не сон, что я в прошлом и у меня другое тело, судя по моим новым рукам без старых шрамов, которые заработала за освоением шитья. Я сидела на кровати, и мои ноги свисали вниз, не дотрагиваясь до пола. Я смотрела на свои колени, что обнажились. Они были стройными и даже, можно сказать, щупленькими. Я провела указательным пальцем по коленной чашечке, вглядываясь в бледность, и вспомнила о жемчужине. Моя кожа была похожа на перламутр. Свеча, открытое окно, пропускавшее лунный свет, давали полное освещение. На моей коленке не было того жуткого шрама, который я получила, когда училась кататься на велосипеде. Каждое освоение, умение давалась мне трудно и с ущербом на моём теле. Всегда был шрам, который скрывал за собой историю. Я почувствовала озноб, что заставил меня вздрогнуть и натянуть ткань. На мне было платье с длинными рукавами, а сама ночнушка или больничное платье, точно не могу определить, что за одежда, была такой длинной, что свисала до пола. Я была в растерянности. Всё, что происходило вокруг, меня пугало, мне было страшно и хотелось плакать, но я не могла, ведь была не одна. Я не сомкнула глаз ни на минуту. Пребывая в своих пустых мыслях, я услышала голос этой девушки. Он был похож на то, когда бьёшь по трубе, в которой вода. Такое сравнение мне показалось близким к тому, что я почувствовала. — О-о-о, мисс, вы проснулись. Я посмотрела на неё. Её глаза были по-лягушачьи выпучены и смотрели на меня, даже цвет их подходил к её лицу — болотно-грязный. Мне даже показалось, что если я к ней прикоснусь, то она будет на ощупь такой же скользкой и холодной. Она смотрела на меня, глотая ртом воздух, словно не умела дышать носом. Видимо, думала, что она может мне предложить. — Мисс хочет принять ванну? «Вы спятили?!» — прояснилось у меня в мыслях. — Вас надо вытереть, чтобы вы не заболели, — сказала она, вставая со стула, на котором восседала всё время. Она встала, и я услышала, как её каблучки заклацали по комнате. Она подошла к шкафу, достала полотенце и одежду, положив их на стул, потом поклонилась и вышла из палаты. Вместо этой девушки пришла другая женщина с ещё одной. Они прикатили коляску, посадив меня в неё. Они прикатили меня в ванную, где наконец-то я увидела в зеркале те трубки, что торчали из меня, из моих рук. Девушки помогли мне залезть в ванную, наполненную горячей водой. Пар, что исходил от неё, казался таким густым. Я смотрела в зеркало и видела лицо, которое обладало детскими чертами. Я подумала: «О, какая милая девочка», а потом моргнула и осознала, что это я. Положила руку на щеку, убеждаясь. Хрупкая, но крепкая, словно ваза, которая на вид была из хрусталя, но на деле из серебра. Мои руки были в синяках, видимо, из-за частых уколов. Цвет моих волос был нечто средним между рыжим и блондинистым, длина достигала моих колен. Моё тело было словно на полпути до взросления: маленькая грудь, узкие бёдра, если бы я была в мужской одежде, можно было бы принять меня за мальчика, я была бы смазливым мальчиком. У меня были зелёные глаза, которые при тусклом освещении казались изумрудными. И на животе был шрам. Когда я дотрагивалась до него, чувствовала углубление, словно что-то достали из меня и зашили. В ванной я пробыла, наверное, час, если не больше. Когда с процедурами гигиены было покончено, меня одели в другую одежду. Теперь на мне было платье бирюзового цвета с узорами белых линий. После врач доставал иглы из моих рук, чтобы, наконец, перестать питать моё тело, ведь я была в сознании, не в коме, и теперь мне ни к чему подкормка. После я была предоставлена психологу — мужчине лет сорока пяти. Седины в его волосах не было, но были явные морщинки, что свидетельствовали о его возрасте. Круглые прозрачные очки, что сидели на его носу, выглядели смешно, лично для меня. Он расспрашивал меня, просил говорить с ним, но я лишь качала головой, а потом и вовсе потеряла интерес к его болтовне. Мне казалось, что я как корабль, что попал в Бермудский треугольник. Всё, что им было известно, я не помню. Доктор говорил, что такое явление не редкость, обычно больные, которые выходят из комы, не помнят, кем они были, он сказал, что уведомил моих родственников, и скоро они приедут за мной. Это нагоняло на меня ещё больше ужаса, мне хотелось убежать, скрыться ото всех, от их взглядов. Мне было ужасно тяжело, я не знала, что мне делать с этим и как войти в ритм новой жизни. Я не знала, что ждёт меня дальше. Дни пролетали в ожидании неминуемой встречи с теми, кто считался моей семьёй. Прошло не так много времени, но я привыкла к новому телу. Когда наконец-то те, кто назывался моей семьёй, приехали за мной, я сидела в саду и наслаждалась солнечными лучами, что попадали в теплицу сада. Тогда я услышала шаги, они направлялись ко мне. Те люди, которые издавали шаги, вели беседу. Я узнала по голосу доктора, его голос всё такой же монотонный, неспешный, а другой голос был бодрым, но в нём слышалась старость и хриплость, словно старая дубовая дверь и петли периодически скрипели. И я слышала, как чьи-то шаги вдруг ускорились, а после тёплые руки легли на мои. Это была женщина лет тридцати восьми. Я уже даже подумала, что это мать той девочки, чьё тело я получила, но её заплаканное лицо и обращение ко мне уничтожили эти мысли. — Ох, Госпожа, вы здоровы, целы, я так рада. Она обняла меня. Её голос был приятным, чем-то напомнил голос моей матери, такой же нежный. — Ну же, Лайла, успокойтесь! Не видите, что она вас не помнит? Не утомляйте её, — говорил мужчина, скорее дедушка, тот, кому принадлежал голос скрипучей двери. У него были седые волосы, но бритое лицо, словно он пытался молодиться. Сначала я подумала: «Может, он дедушка?», но всегда искала лучшие варианты. Доктор стоял чуть в стороне, сложив руки в замок, а этот старый мужчина, которого я назначила дедушкой, подошёл ко мне ближе. Я почувствовала противный парфюм, он был резким и жгучим, словно его только что нанесли, и он ещё не успел чуть выветриться, чтобы подарить аромат. Он стоял и, улыбаясь, смотрел на меня. Потом взял мою руку, похлопал по ней другой рукой и сказал: — Я рад, что с тобой всё хорошо, дорогая Энжела, — говорил он как можно ласковее, похлопывая по моей руке, а после извлёк из кармана кольцо и надел его мне на палец. — Я рад наконец-то вернуть твоё кольцо на место, на твой красивый тонкий безымянный пальчик, — а после этого действия он поцеловал мою руку. Моя кожа была очень нежной, я почувствовала его сухие и жёсткие губы на ней, и меня внутри начало колотить. Та мысль, которая словно острый нож вонзилась мне в голову. И не успела я испугаться, как он изрёк то, что было контрольным выстрелом: — Ведь я твой муж, а ты моя жена.***
Я Энжела Килис, и моему телу шестнадцать лет, а все окружающие ведут себя со мной так, словно мне тринадцать, видят во мне ребёнка. А когда мой, так называемый, старый муж со мной, то смотрят на меня с жалостью, словно понимают, что такая красивая и слишком юная не должна быть женой, должна вырасти, а потом уж быть невестой и женой. Мой старый муж был с добрым сердцем, это радовало, но всё же не отпускали меня другие вопросы, на которые я, наверное, не хотела знать ответа, словно смотрела в тень и понимала, что если зайду туда, то мне будет ещё невыносимее, и я никогда не смогу начать этот танец.***
— Мы приехали обратно, — проговорил мой старый муж, его зовут Фарсон Лонси Жеринрэй, ему семьдесят два года, он носит корсет, чтобы спрятать свой живот. Он был стар, и в его глазах я видела иногда зажигающийся огонек, который меня пугал больше, чем все злые силы вместе взятые. — Обратно? — шептала я еле слышно. За всё время, что я была в этом мире и в этом теле, я издавала звуки, но шептала так, словно боялась, что меня кто-то услышит. — В Париж, дорогая, домой, в наш дом, в наше поместье — Лазур, Лазурин — как угодно. Ах, да! Дорогая, ты ведь ничего не помнишь, но я расскажу тебе всё, что ты забыла, думаю, ты и сейчас знаешь достаточно, — говорил он, а я смотрела всегда куда-то вдаль или в сторону. Ему это моё поведение казалось застенчивостью, его устраивало, что я потеряла память, даже можно сказать, его это забавляло. Я шептала, но его устраивало и это. Я никак не могла окрепнуть, чтобы перестать шептать. Пролетели недели и месяцы, а я всё в таком же состоянии, не знаю, куда себя деть и что делать. Всё, что я узнавала об этом мире и теле, которое было теперь моим, я воспринимала как человек, у которого нет абсолютно ничего, и я принимала всё и не стремилась пока ставить решения и собранные мнения, словно барьер, что застрял в мой душе. Сомнения, испуг — я была тем оленёнком, что стоял на дороге, а фара ослепила меня, и теперь я дезориентирована. Май стоял на дворе, когда мы прибыли в то место, что Фарсон звал нашим домом. Он был большим, бесконечным. Я нашла картины, на которых была изображена в свои десять лет, как он мне сказал. Фарсон приказал нарисовать эту картину в тот день, когда впервые меня увидел. Тогда он был в гостях у моей семьи, он был лучшим другом моего дедушки. Потом другая картина: там была изображена тоже я. Мои пустые глаза. В них читалась боль, я словно окаменела, будто почувствовала дыхание той, кому принадлежало это тело, и её история, как я догадалась, была гораздо ужаснее моей. Потом ещё картины: я в свадебном наряде и последний день брака, я и Фарсон перед священником. Он говорил, что любит эти картины больше всех остальных. Так пролетали дни. Мой старый муж не оставлял меня в покое, хотел быть под руку со мной двадцать четыре часа в сутки, но всё же в силу своей болезни и всего, что он знал, ему пришлось поступиться и дать мне больше личного пространства. Его утешало лишь то, что он знал, что я рядом, в другой комнате. Я помню, как мы приехали, как он всегда старался взять меня под руку, словно я милый пёсик, старался погладить меня по голове, прикоснуться и как он повёл меня в комнату, которая была нашей общей спальней. Тогда моё сердце чуть не разорвалась от сильных частых ударов, я больше не смогла сделать и шага, а он, будто поняв, чего я так испугалась, сказал: — О, дорогая, ну, что ты? Я просто хотел показать нашу спальную, я не имел ничего дурного, не пугайся, милое дитя, — говоря это, он улыбался, и лишь изредка я видела в его улыбке искажение, словно он бы хотел очень даже, но всегда это «но». Потом я узнала краткую историю, что был пожар и моя семья не выжила, а я тогда была в Дании у подруги, и что Фарсон Лонси Жеринрэй, узнав о горе, сразу же поспешил оказать поддержку, что я осталась одна и он принял решение, что брак обеспечит мне защиту и поддержку. Я слушала и понимала, что этот брак скорее был нужен ему, чем мне, он просто шакал, который пришёл в минуты невероятной боли и стащил самое лучшее, что хотел. Я слушала и ужасалась про себя, какая биография у столь юной девушки. Я все отчетливо понимала и начинала понимать, откуда теперь я могу начать вливаться в такт этой новой жизни, понимала, какая музыка была, и думала насчёт новой. Мои слуги, что выжили в том пожаре, рассказывали о том, как он на меня смотрел и как он в шутку говорил, что женился бы на прелестном дитя. Шутил, как же. Все слуги намеренно знали этого старика. И знали, что если б он поднял этот вопрос, то всю вековую дружбу можно было бы забыть, ведь родители ни за что бы не отдали свою единственную дочь за старика. Брак должен быть только по любви, как у Андри и Ванессой — это имена моих родителей. И ещё у меня был брат, но никто из слуг не знал, где он, потому что он не умер в том пожаре, а находился на службе у короля.***
Я нашла себе развлечение — я читала, отвлекалась от самой себя, от той, кем была, от прошлой жизни. Мне нужно было, и я предавалась складыванию мозаики, разгадывала загадку, которая звалась «Энжела Килис». И отдалялась от кровоточащей раны, от той себя. — Мадам, ваш муж здесь. Да, я мадам, потому что замужем. Хотя зачастую всем окружающим было тяжело звать меня так, чаще они звали «мадемуазель». Как он относился ко мне: я для него как красивая кукла. Он одевал меня в наряды такие, как на фарфоровых куклах, что, собственно, заставляли меня выглядеть ещё младше. А иногда меня одевали в другие, более взрослые наряды, но это не умаляло моей юности и несовершеннолетия. Жемчуга и бриллианты: всё, как мишура, я игрушка в его руках. Никогда не думала, что меня постигнет такая участь, быть замужем в неравном браке. Я пристально смотрела на себя в зеркало. Глаза мои, да, мои. В них можно было понять, кто я и что, но не все могли это сделать. Фарсон Лонси Жеринрэй был приглашён на бал, а после в оперу, и, конечно, он взял меня с собой, чтобы блеснуть своей красивой игрушкой, чтобы все увидели мою юность и красоту. На мне было красно-золотое платье, волосы собраны в причёску, которую украшали золотые и серебряные бабочки и розы, розовые, как мои губы. На шее, словно корсет, до выреза декольте всё было закрыто бриллиантами. Выглядела я очень ярко, так он хотел, чтобы я выглядела, и в его глазах я видела бурную радость и даже жадность, словно он хотел меня съесть. Я была красотой, которой он обладал и хотел хвастаться, чтобы все ему завидовали. Из-за этого я не чувствовала себя живой, я чувствовала себя той куклой, которыми была забита игровая комната. Чтобы скрыть мою печаль, он надел на моё лицо белую фарфоровую маску, которая улыбалась. С начала бала, на котором мы появились, он держал меня за локоток, представляя другим гостям. Я кланялась, все восхищались моим нарядом и мной. Я не говорила ни слова, я была словно кукла, исполняла роль, и моего старого мужа это устраивало. Я словно видела в их глазах жалость и ханжество: «Ах, бедняжка! Такая молодая и красивая, а замужем за стариком. Ну, хоть один плюс: после его смерти ей достанется всё». Мне не нужны были его деньги, меня бы устроило только одно — вернуться домой к отцу, к матери, к сёстрам. Моё сердце рвалось от невыносимой боли, и хотелось плакать, не переставая.Но я не Мэри Элизабет Риддл, сейчас я Энжела Килис. Бедная, несчастная Энжела Килис. Энжела Лой Килис. Нет, теперь я Энжела Лой Жеринрэй, жена старого жениха.
После того, как всё поутихло, мой муж позабавился завистью и восхищениями в мою сторону, он получил лавры моей славы. Завершающим этюдом было то, когда он снял с меня маску, показывая моё лицо, а я смотрела в пол перед собой и слышала лишь: «Ах, какая куколка, прелестна», и аплодисменты. Теперь я могла выпить или занять себя чем-нибудь, пока Фарсон Лонси Жеринрэй упивался комплиментами о том, какая у него красивая жена. Я бродила в этом пришествии, мне было равнодушно всё, я чувствовала себя пустой. И наконец-то я нашла другой зал. Это была комната отдыха, там были диванчики, кресла и фортепьяно. Музыка — это то, в чём я находила себя. Я закрыла дверь и прошла к инструменту. Сев за него, не спеша, перебирала клавиши, а после перестала, словно ища слова в себе и вспоминая песню, что сейчас бы могла заполнить мою пустоту.В своё время я мечтала, Когда надежда была крепкой, а жизнь стоила себя. Я видела, что любовь никогда не умрёт, Я мечтала, что Бог будет прощать. Тогда я была молода и не боялась, Мечты появлялись, исполнялись и уходили, Ни за что не надо было платить, Ни одна песня не осталась неспетой, ни одно вино не осталось неотведанным. Но ночью приходят тигры С голосами мягкими, как гром, Разрывая на куски твои надежды, Превращая мечты в стыд… И я по-прежнему мечтала, что он придёт ко мне, Что мы будем вместе годами, Но есть мечты, которым сбыться не суждено, Как есть и бури, которых нам не переждать… У меня была мечта, что моя жизнь будет Совсем другой, нежели ад, в котором я живу. Реальность так отличается от того, чем казалась раньше, И теперь жизнь убила мечту, что была у меня.
Мой голос стих, и только сейчас я поняла, что не одна в комнате. Аплодисменты. — Браво, мадемуазель, я сражён! Никогда не слышал такого чистого ангельского голоса! Прошу, спойте ещё! Это был один из директоров той оперы, в которую мы с моим мужем собирались после бала. Я удостоила его одним, едва уловимым взглядом, на что он продолжил: — Простите меня, что я подслушал. Вы ангел. О, если б у нашей оперы была такая дива, как вы, то опера стала бы золотой, вы не только певица, но и композитор, прошу… Он говорил и говорил, а я уже не слушала, удаляясь прочь. Я пришла к моему старому мужу. Он, увидев меня, улыбнулся, а, увидев за моей спиной своего знакомого, протянул ему руку. Они поздоровались, а после стали болтать, я же забрала из рук Фарсона Лонси Жеринрэя маску, как единственное, за чем я могла спрятаться, и села в углу, где была меньше всего заметна. Спустя какое-то время Фарсон пришёл за мной и так же взял меня за локоть. Мы прибыли в оперу. Опера Популер была очень известна не только архитектурой, внушительной красотой, но и той легендой или страшилкой о Призраке Оперы. Сегодня вместо дивы Карлоты выступала Кристина Дае. Это был ошеломительный успех. Девушка была красивой, и голос у неё был чудесным, мне понравилось. Она была старше меня, кажется, ей было около восемнадцати или двадцати. Когда все зрители разошлись, остались директора оперы, мой муж, другие гости и музыканты: оркестр с дирижером… И Кристина — их открытие. Мне иногда казалось, что все смотрят на меня, я была слишком яркой. Мне так казалось из-за наряда. А после мой муж и тот директор что-то спросили у меня. — Кристина Дэе, вы были обворожительны, вы наша звезда! Потом директор сказал другое: — Вы бы слышали, как поют ангелы. Прошу, вот она, ангел музыки — мадемуазель Энжела Лой Жеринрэй. Её голос и её печальная песня завладела всем и вами тоже завладеет, когда вы услышите. Все смотрели на меня, ожидая, что я спою, а оркестр поймает мою песню, но я не смотрела на них. Тогда Фарсон подошёл ко мне. — Ну же, дорогая, покажи нам то, о чём мне говорит мой добрый друг. Я подняла глаза. Да, я арлекин, я должна развлекать их. Мне было не жалко, а когда он дотронулся до моей руки, меня словно ошпарило, я была готова плясать и петь, делать всё, лишь бы опять не быть в его руках. Я отошла от Фарсона, все смотрели на меня в ожидании и нетерпении. Я подошла к фортепьяно. Молодой юноша уступил мне место, поняв, чего я хочу. Я заиграла, и мою музыку подхватили другие, а после я запела.Я женщина, полулуна — получеловек, Анаграмма, Опечатка. Меня рисуют, меня формируют, Я очарована, что вам это интересно… Я — неуловимое сновидение. Мое лицо равнодушно к вашему вниманию. Я не вижу себя в ваших фантазиях. Мое сердце выбивает ритм, Адреналин придает мне силы, Отбивая в такт… Бим Бам Бим Бум, Бим Бам Бим Бум, Бим Бам Бим Бум, Мое сердце шепчет Бим Бам Бим Бум, Бим Бам Бим Бум, Все мое существо трещит. Я мечта, эктоплазма, Просто ложь, многословие, Я останусь льдом спазмов вашего лица, Я не нашла своего места в ваших фантазиях… Под моей железной маской Слезы, которые раздирали Мои старые раны… Мое сердце шепчет, Моя душа лепечет, Под моими доспехами я растрескиваюсь, рассыпаюсь. Бим Бам Бим Бум, Бим Бам Бим Бум, Бим Бам Бим Бум, Мое сердце шепчет.
Моя песня закончилась, и я не смотрела на них, ведь для того, чтобы понять, что они очарованы, смотреть было не нужно. Сказать, что мой старый муж был удивлён, — ничего не сказать. Он никогда не слышал, чтобы Энжела пела, он знал, что она играет на инструментах: фортепьяно, арфа и скрипка, но про голос он не знал, и, узнав, для него это было открытием. Если бы он знал о нём раньше, то ни за что бы не позволил мне петь для публики, он бы держал меня, как китайский царь, который хотел, чтобы его соловей пел только для него. Но вы знаете, что случилось с птицей. Соловей был вольной птицей, посаженной в клетку, поэтому он умер от тоски по вольным небесам и лесам. А когда я спела для всех, моя слава возросла. Теперь я стала очень известна. Раньше по Франции ходили слухи и новости, что я юная и красивая жена старика. Все жалели меня, говоря: «Ах, как так, такое дитя! Она скорее ему внучка, чем жена!» Вы знаете, что все новости — порождение слухов, кто-то восхищался, кто-то осуждал. Всё в силу своей новизны. А теперь по Франции ходили другие новости — о певице, что поёт песни, которые трогают сердца и души. И сказать, что Фарсон Лонси Жеринрэй негодовал, значит, ничего не сказать. Он понимал, что теперь не сможет запереть и спрятать то, что хотел оставить себе, — мой голос. Теперь с ним сражались и договаривались о моём выступлении на сцене. И с каждым днём я замечала трещины на нём, как он усердно борется. За что боролся, на то и обрёк себя, глупец. Фарсон не был таким добрым, сердечным стариком. Внешность обманчива, и мне казалось, что я единственная вижу его истинное лицо, хоть он носил маску достопочтенного джентльмена в преклонном возрасте. Он был жалким, нестоящим человеком. Всё, что я чувствовала раньше, превращалось в ненависть и неприязнь. После переросло в безразличие. Я уделяла много внимания музыке, полностью погружалась и забывала обо всём: о себе и моей новой жизни. Я незаметно брала на себя всё это, отвлекаясь, и заставляла себя думать, что мои проблемы решены, но это было не так. Они оставались на том же месте, ведь проблемы не человек. Да, даже если бы проблема была человеком, то с нереальным терпением. Он был бы воплощением терпения. Меня окружали все эти люди, которые хотели, чтобы я блистала на сцене. Покровители и продюсеры, композиторы, что внимали моей музыке, оркестр. Весь этот балаган, такой шумный и суетливый, я словно остановилась, а вокруг меня мельтешили все они. Я вспомнила праздник. На праздники, которые проходили дома, сбегались все родственники, превращая дом в жужжащий улей. Все суетились. Я любила, когда так было, словно тёплое одеяло: уютно и хорошо. Мой мирок безграничного шумного счастья. Меня унесло. Воспоминания опять щипали глаза, предупреждая меня о слезах. Я не могла расслабиться, отпустить себя и заплакать в присутствии хоть одной живой души. Иногда я думала, что, если б я оказалась где-нибудь в темноте, которая укрыла бы меня от глаз и мыслей чужих людей, я бы расслабилась и расплакалась. Предстояло моё выступление. В Париже было немало опер, и каждая сражалась за то, чтобы быть следующей в моём списке мест. Так что в каждой мне предстояло выступить. Опера Популер стояла третьей в списке, она могла бы и вовсе не стоять, если б не мольбы, обращённые к моему мужу. Моё выступление всегда ограничивалось двумя песнями. Казалось бы, мало, но, слушая мои печальные песни, люди понимали, что слушать бесконечно не имеют право. Меня возносили все: и критики, и публика. Это казалось мне даже смешным, не знаю, почему, может, потому, что меня не трогали их похвалы и очарованность. Я словно была тем, о чём пою, на мне была маска безразличия, но под ней я рассыпалась. Я исполняла только две печальные песни и сказала, что у меня есть ещё одна, но у неё своя театральность. Её я думала исполнить в опере Популер. Про девушку, что умирает от знания, умирает от злости и боли других людей и просит свою сестру не плакать по ней, просит помнить её, но не её печальную судьбу, не жалеть её в роли сестры, что утешала бы умирающую. Я попросила, чтобы сыграла Кристина. Контракты, бесчисленное количество. Я видела, какой он был злой, когда понимал, что его птица не сидит в его золотой клетке, что птица наслаждается этой лживой свободой. Он злился. Иногда мне казалось, что он был готов пойти на всё, лишь бы не выпустить меня, но понимал, что его руки связаны.***
День моего выступления в опере Популер. История о девушке, что знала многое, что умерла от боли понимания всего. Всё было сделано идеально. Я лишь дала им малую часть, а они сами наполнили и продолжили эту историю. Вот Кристина исполняет песню. Её мелодичный голос вызывает мою улыбку. Я почему-то вспомнила свою бабушку, она пела так же. Её голос вызывал радость, как солнечный ясный день, радость и счастье весны, свет, дарящий жизнь и тепло. Кристина закончила свою песню, но история шла дальше. Я ушла в гримёрку, чтобы собраться с мыслями, настроиться на ту песню, что мне предстоит исполнить, финальную песню, что венчалась моей смертью. В гримёрку вошла моя служанка, которая помогла мне переодеться, и гримерша, что сделала меня чуть бледнее. Она накрасила мои веки красным оттенком, чтобы зритель понял, что я все слезы выплакала, и если снова попытаться, то вместо соленой жидкости пойдёт кровь. Гримерша закончила свою работу. Она стояла и смотрела на меня, любуясь, но вдруг в гримёрную зашёл Фарсон. Он жестам показал, чтобы девушки вышли, и приблизился ко мне. Сначала Фарсон смотрел на меня так, будто хотел схватить и переломать все кости. Жажда, я видела её. Он положил свои руки на мои плечи, а я радовалась, что они не были голыми. Затем он провёл рукой по моей шее, потом по челюсти. Его морщинистые руки пахли нафталином. Фарсон взял меня за подбородок и поводил по нему пару раз. — Дорогая, ты выглядишь, как мёртвая. Он вздохнул разочарованно и с отвращением, словно та игрушка, которая приносила радость, поблекла и не была больше интересна ему. Почему-то я обрадовалась этой мысли, но моё счастье было недолгим. Он вздохнул и улыбнулся, как лис, который понял, как забраться в курятник. — Но благо, я знаю, что это грим, моя куколка, — и ущипнул меня за щёку. Мои глаза, словно в нервном тике, дёрнулись. — Энжела Лой Жеринрэй, моя птичка, думаю, тебе надо взять отдых после того, как ты споёшь. Я заберу тебя в Рим, тебе пойдёт на пользу отдых, а то ты так давно не уделяла время мне. Я ведь твой муж, дорогая, а значит, ты должна уделять его, — говорил он, а у меня перед глазами была пелена из слёз. Он взял мою руку в свои и приложился губами. Фарсон страстно колол меня своими поцелуями, моя рука начинала болеть. Вскоре он закончил это делать и вышел из гримёрной. Я схватилась за сердце, отчетливо понимая, что только смерть избавит меня от него: или умру я, или он. В гримёрку постучали — мой выход. Внутри меня что-то закипало и хотело оборваться, но я вошла в роль, вошла в лёд. Вот я на сцене, Кристина смотрит на меня печально и с жалостью, и её жалость делает мне больнее. Она понимает и опускает глаза. Я подхожу, беру её руку, которую она мне протягивает, на миг закрываю глаза, открываю и, смотря куда-то в пустоту, начинаю петь.Твоя рука, Белинда, тьма оттенков меня, На коленях твоих Дай мне отдохнуть. Больше я бы не попросила ни о чем, Но Смерть вторгается в меня; Смерть в настоящее время является желанным гостем. Когда смерть заберет меня, Пусть мои обиды не создают Никаких проблем в твоей груди; Запомни меня, Но ах! Забудь мою судьбу. Запомни меня Счастливой и живой, Помни мою улыбку и живи. Прошу не плачь по мой судьбе. Я боль заберу с собою. Забудь, Забудь мою судьбу. На твоей груди, дай мне отдохнуть. Когда я буду лежать в могиле, ты не плачь по мне. Забудь мою судьбу.
Последние слова, и я лежу в объятиях Кристины. Она плачет, её тронула песня, её печаль казалась мне такой живой и настоящей. Неужели мои песни и вправду такие ужасные? Я закрываю глаза, звучит хор, который отпевает меня, и зрители хлопают, занавес опускается. Они аплодировали долго, но я как лежала замертво, так и не вставала. Большинство перепугались, решив, что это слишком правдоподобно, и занавес опустили под взволнованные голоса. Кристина тоже поддалась панике, она так перепугалась, что никак не могла понять, дышу ли я. Когда к нам выбежали сотрудники, меня взяли на руки, отнесли в гримёрку и послали кого-то за врачом. Он пришёл, осмотрел меня и изрёк только то, что я просто устала и мне нужен отдых. «Да, может, я просто хорошая актриса», — подумала я. Может, и так, но, скорее всего, это мой муж заставил меня так себя чувствовать. Каждый раз, когда он настигал на меня, пытаясь прикоснуться, я чувствовала, как умираю. Я лежала в гримёрной, томно открывая глаза. Полуоткрытые веки опустились вовсе, тяжёлый сон укутал в объятья. Душа болела. Я очнулась от той гадости, что поставили мне под нос. Передо мной стояли доктор и муж. — Ну вот, хотя я рекомендовал бы юной леди отдохнуть и не беспокоить её. — Глупости, моя жена должна быть рядом со мной, ничего не произойдёт, если она побудет на ногах ещё час или два, — говорил эгоистичный старикашка. На первом месте — его желания, я лишь красивая игрушка. Доктор неодобрительно посмотрел на него, с осуждением, но не мог перечить по каким-то причинам. Он вышел, а Фарсон остался, смотря на меня сверху вниз. Он виделся мне как жестокий бог, что больше не собирался быть добрым, словно всё время был таким. Я бы засмеялась, если б у меня были силы на это. — Птичка моя, ты развлекалась достаточно. Я был очень милостивым и добрым, но ты пренебрегаешь мной, так что хватит мне потакать тебе, переодевайся и выходи. Я хочу, чтобы все видели, какая у меня красивая жена. Сказав это, он вышел. Тут же зашли три служанки, которые помогли мне переодеться и навести красоту. Они держали меня по обе стороны, поддерживая. Я чувствовала невероятную усталость, я не могла сопротивляться или даже понять, что происходит вокруг меня. Фарсон смотрел на меня, его кислая мина была мне противна. Он присматривался, а после подошёл ближе, похлопав меня по щекам, чтобы привести в чувства. Потом он дал мне что-то вдохнуть, и я моментально очнулась, проморгавшись. — Вот так-то лучше, — одобрительно сказал он, снова воспрянув духом и, взяв меня под руку, повёл куда-то. Это была комната для гостей. Они пили, оживлённо болтали, а, когда заметили нас, ещё больше оживились. — Ох, Фарсон, вы счастливчик, получили такую красивую и талантливую жену! Вам завидует добрая половина Франции, — бурно голосил какой-то мужчина. Фарсон просто заливался радостью и гордостью. Лесть и восхищение ему были дороже всего. А говорят, женщины любят ушами… как же… Эта ярмарка тщеславия продолжалась и, казалось, не собиралась успокаиваться, а я просто оставалась безучастно скучающей. Они смеялись и пили. Кажется, Фарсон достиг какой-то кондиции и позволил себе то, что за всё время, что я была с ним, не делал никогда: ни оставаясь со мной наедине, ни прилюдно. Он сначала обвёл мою талию руками, а после, когда мне казалось невозможным, потянулся к моим губам. Я уворачивалась, но он всё же прислонился своими слюнявыми мерзкими губами к моим. Я закричала и кинулась прочь, попутно вытирая губы и слыша лишь смех и радость публики, что шумела, бурно реагируя. — О-хо-хо, Фарсон Лонси Жеринрэй, да вы ещё тот Дон Жуан! — Да, Фарсон, ну вы и даёте! — Вы перепугали свою милую жену своей страстью! Смех, издёвки, я слышала, и они были для меня подобно хлесту, что рассекал кожу. Я бежала прочь, отвращение придало мне силы. Я слышала, как он подался в попытке догнать меня, но, в силу своей старости, не смог, и это меня радовало. Я бежала, сама не зная дороги, просто бежала, не ведая, куда мне деться. Мне было всё равно, лишь бы укрыться от жестокого бога, что терзал меня прилюдно, забавляя публику моим отчаянием. Прямо, ещё прямо, вот поворот, ещё поворот, опять прямо, угол, темнота… Она спасёт меня… Я прильнула к стене и медленно уползала в темноту. Я слышала, как он звал: — Энжела! Где ты, жёнушка?! Ну же, выходи! Энжела, Энжела. Я мотала головой, сжимала руки в кулаки. Вот оно, чудовище. Я закрыла уши руками, силясь заглушить этот скрипучий ненавистный мне голос, что звал меня. Голова трещала, словно была зеркалом и его разбили. Осколки сыпались в моей голове, делая мне больно. Я чувствовала, как медленно скольжу по стене, и слышала звук шуршания шёлка, тесно соприкасающегося со стеной.