Разведи мне руки, закрой глаза мне. И вот я твой павший идол. Распят здесь, сейчас истекаю кровью я, не молю о пощаде вас.
В мою голову вдруг ворвалось что-то, как будто осколок, я смотрела на это, словно оно происходит не со мной, но чувствовала то же, что она. Чувствовала чётко, острую иглу, что вонзается в сердце голубки, доверчиво пребывающей в руке. Вот Фарсон Лонси Жеринрэй обнимает её, дрожащую, бьющуюся в истерике в свадебном наряде. Она рыдает так, что кажется, из глаз польётся кровь, она словно очнулась и осознала, что произошло и что последует дальше, просто невинная душа в западне у дьявола. А он обнимает её хрупкий стан, его руки трогают её, бесстыдно щупают везде, где можно и нельзя, он вдыхает её аромат, жадно и ненасытно, она пытается отстраниться, а он не позволяет, только тащит её в постель. И вот он опрокидывает её на постель, она закрывается руками, но это не спасает её. Он начинает стягивать с неё платье вне терпения, и жажда из его глаз, он не добрый старик, нет, он распутник, он монстр. Он раздел её догола, весь её наряд на полу; он начинает говорить и восхищаться, что она красива, что она богиня, его богиня; что она никуда не денется, что он хотел её и теперь она только его. Он трогает её, и от этих прикосновений начинает тошнить — словно нечистота, что бьёт в нос. Он целует её обнажённое тело, она продолжает рыдать, пока последние крики не утихают. Она сорвала голос, и теперь остался только приоткрытый рот, что не издаёт ни звука, и красные глаза, что и дальше источают слёзы. Всё, чего я хотела — это убежать; только бы не видеть этот кошмар. Он облизывал, целовал, пытался тереться об неё, но — святые божества! — он был импотентом. Он хотел её, но не мог, и ничего ему не помогало. Ни один из известных и неизвестных афродизиаков не помог встать его плоти, чтобы вторгнуться в неё. Всё же есть какая-то справедливость на земле! Когда он перестал что-либо делать, к тому моменту её лицо ничего не выражало. Она успокоилась, но её щёки были мокрыми от слёз, а в глазах ещё была вера в чудо, но чувство отвращения было велико. Когда он поцеловал её в губы и ушёл, она лежала так, пока не пришла её верная служанка и не помогла залезть в ванну; она пыталась оттереть те прикосновения; такое чувство, что он хотел овладеть её душой, раз телом не получалось. Служанка забрала мочалку, потому что её госпожа дотёрла до крови свою руку, к которой он прикасался, а потом помогла надеть другую одежду. То платье было белое с серебром. Она сидела и смотрела в окно; когда её брат смог прийти к сестре, он узнал, что случилось, но не успел помешать этому шакалу. И вот брат снова смотрит на неё; она пуще прежнего заплакала, а он обнимал и утешал её. Он обещал, что спрячет её от этого урода. Слёзы её были не такими, как тогда, на ложе; тогда её душа треснула, а сейчас остались лишь осколки, что собрал её брат, словно крошки. Она верит брату, что он спасёт её; брат снимает кольцо с её пальца и кидает его в сторону. Обнимает сестру, а она в свою очередь хватается за брата, и они убегают. Всё складывалось в одну мозаику. Брат, который, как он говорил, вернулся, чтобы спасти меня… Но я уже вышла замуж и просто плакала, глядя на него; и он чувствовал, как его сердце обливается кровью; а после всего этого всё равно забрал меня в тот же день моего брака и увёз. Мы прятались, но, видимо, мой муж был намного умнее: связи и деньги решают всё, и, поэтому он приложит все усилия для того, чтобы вернуть меня. Волны распространялись; это как охота — во что бы то ни стало поймать живой или мёртвой или скорее подбить пташке крыло, чтобы она больше не смогла улететь прочь. Я попалась; он и сам не ожидал того, что меня поймают люди, которые получили неверную информацию — это словно испорченный телефон сработал. Он говорил, что я сумасшедшая молодая беглянка, что меня надо наказать, что у меня «бешенство матки» — так это называлось; все сопротивления оборачивались провалом, а затем они положили меня на стол и разрезали. После недель в одиночной палате я впала в кому. Когда мой брат меня нашёл, он был в ужасе; конечно, те люди понесли наказания вдвойне, ведь мой муж не был таким уж ужасным, он просто был старым и неподходящим для брака с молоденькой девушкой. Мой брат смог найти общий язык с ним. Пока они занимались расправой с теми негодяями, меня увезли в Италию, поскольку там были самые лучшие врачи, которые приложили все силы на то, чтобы я вернулась. Один из осколков той загадки. Я не ждала такого осколка воспоминания Энжелы. Это меня подкосило; я словно читала книгу, в которую погрузилась и, встретив невыносимые моменты, отворачивалась, пытаясь забыть, но сейчас это чувство было совсем другим. Я словно порезалась страницей и сейчас в ужасе откидывала книгу, отказываясь дальше играть в эту игру; я отказывалась танцевать под ритм этой жизни, жизни Энжелы Лой Килис… Я не хочу, не хочу быть здесь, не хочу получать удары от чужой жизни; с меня хватит, я не Энжела, я Мэри, всегда была и буду ей. Я не робкая, как Энжела, я не буду позволять играть со мной этому мерзавцу, который хотел завладеть всем существом этой юной невинной девушки.***
Мои руки медленно опускались, разжимаясь; зажатые уши больше не закрывались; из звуков была лишь тишина, и я открыла глаза, смотря на мир не видящим взглядом, и почувствовала, как из глаз полились слёзы — просто они текли как ручей. — Нет, это не твои слёзы, Энжела, нет, свои ты выплакала на той ложе, где тобой хотел завладеть монстр, который скрывался в старом, рыхлом, мерзком теле. Я не рыдала навзрыд, нет; я просто молча сидела в темноте, и слёзы лились, как из крана вода, медленно, слеза за слезой. Я так устала и так хотела домой к родным и близким, чтобы папа опять читал мне книги, которые мы вместе находили интересными для нашего чтения; скучала по маминому нежному голосу, который красиво звучал во время пения; по шумным, вечно смеющимся сёстрам, которые постоянно были веселы и полны оптимизма. Я сидела на полу в темноте, и по моим щекам стекали предательские слёзы. Кто мне поможет, кто меня спасёт от ужасной участи? Я не хотела думать о дальнейшем. Я не хочу быть игрушкой и забавлять старого мужа; сначала я плыла по течению, пыталась понять, как устроена эта жизнь, но, когда она показала мне своё лицо и дала почувствовать вкус яда, я поняла, что больше не хочу пробовать. Энжела, ты была вольной птицей, но потом тебе подбили крыло. Ты больше не взлетишь, а я теперь заняла твоё место. Где ты теперь? Куда ушла твоя весна? В темноте я была не одна — только сейчас я эта осознала и поняла, почему я не разревелась, не кричала и не проклинала всё вокруг — всё, на что меня хватило, это на дождь без грома. Я видела глаза, горящие, как два огонька; они приблизились ко мне, и потом я поняла, что у этих золотых огней есть лицо и тело. Я еле могла разглядеть фигуру, которая была передо мной. Фигура приблизилась ко мне и протянула белый платок. Я протянула руку в ответ и приняла дар утешения от незнакомца с золотыми глазами; лёгкая улыбка коснулась моих губ, рука моя, что держала платок, приблизилась к лицу и опускалась то на одну сторону, то на другую. — Кто бы вы ни были, благодарю вас, — проговорила я в тишину, думая, что тот, кто дал мне платок, ушёл. Я не собиралась покидать темноту; я сидела, сжав руками мокрый платок, что впитал мои слёзы, высохшие на лице. Внутри меня стояла такая же тишина: ни мыслей, ни чувств; тишина и темнота вывела слова внутри, образуя песню, и я стала тихо напевать те слова, что рисовала тишина.Надежду ты потерял, И думаешь, что проиграл, Всё не так. И веры нет в себя, Из-под ног ушла земля, Стал врагом твой лучший друг — Как же жесток этот мир вокруг, Но не спеши веру ты терять.
Допев эту непонятную песню, я стала подниматься, и поняла, что ноги мои онемели, пребывая долгое время в одной позе; так что я чуть не упала опять, как вдруг чьи-то руки помогли мне, придержав. — Вы в порядке, мадемуазель? — голос был таким красивым и приятным, он напоминал сладкую дрёму, когда устал и засыпаешь сладко, оказавшись в удобной позе. Золотые глаза опять смотрели на меня; он не уходил, он был здесь всё время со мной. — Вы реальны? — спрашивала я, почему-то не веря, что в темноте может быть кто-либо. — Да, если можно так сказать, — его голос мне очень понравился; хотелось полностью закрыть глаза и сосредоточиться на нём, чтобы разобрать его по частям, а потом снова собрать воедино. — Вы не уходили? — Нет, простите, я не смог оставить вас одну, — сказал незнакомец из темноты; его голос звучал виновато, словно он сделал что-то не так. — Я не знаю, кто вы, но знайте: мне всё равно; я бы хотела, чтобы вы были моим другом. Это бы придало мне сил дожить до следующей весны. Незнакомец молчал, и я почти подумала, что весь этот краткий разговор — моя фантазия, но золотые огни смотрели на меня, словно думая о чём-то. Я уже собралась просто извиниться и уйти, но… — Я не смог бы отказать вам, даже если б захотел. — Вы жалеете меня? — спросила я, словно найдя в его словах подтекст. — Неужели вы знаете об этом, вы видели? — говорила я и чувствовала невероятный стыд. Я закрыла лицо ладонями. — Прошу вас, успокойтесь, я не хотел вас обидеть, — говорил он так нежно и ласково, словно я щенок, который жалобно заскулил. — Вы не обидели меня, я всего лишь игрушка, кукла, значит, меня нельзя обидеть, — мой голос казался мне безжизненным, пустым; я развернулась, чтобы уйти прочь, но он сделал шаг ко мне. — Прошу, не уходите, вы не игрушка и не кукла; я видел вас, я знаю, я не буду вам врать, — обращался он ко мне. Его голос лился, словно мёд за моей спиной; я медленно повернулась и теперь видела его лучше, ведь он вместе со мной вышел на свет, который был не так ярок, чтоб можно было бы сравнить с днём, но достаточным для того, чтобы можно было рассмотреть его более чётко. На его лице была маска, которая полностью закрывала его, и только на губах была ткань; он был худощав, плащ, чёрный, как и наряд — была лишь белая рубашка, кусочек которой слегка виднелся около шеи. Заметив мой изучающий взгляд, он отпрянул от меня, словно я его ударила. Я сделала шаг к нему, показывая, что я не боюсь; я зашла с ним в ту темноту и протянула руку, ища в потёмках его. Он остановился. Сначала хотел уйти как можно дальше, но когда понял, что меня не пугает его вид, то остановился, а потом медленно подошёл ко мне. — Простите, я не хотела вас обидеть своим пристальным взглядом. Прошу, не уходите. В его золотых глазах словно стало больше тех чёрных провалов. Он нерешительно, как зачарованный моими словами зверь, вложил свою руку мне в ладонь. Она была в перчатке, такая твёрдая, словно сделанная из дерева; его рука была больше моей. Было бы лучше, если бы я вложила свою руку в его. — Вы не боитесь меня? — спросил он, и его голос слегка вздрогнул. — А вы хотите причинить мне зло? — Нет, я бы не посмел сделать что-то плохое такому прекрасному созданию. — Вы находите меня прекрасной так же, как и все, — печаль явно была в моём голосе, он понял это. — Я не это хотел сказать, — растерянно пробормотал он. — Я вас поняла, — я смотрела выжидающе, ведь мне нужно было как-то называть его. Он понял это. — Эрик. — Эрик, я не хочу возвращаться к нему хотя бы сегодня; я хочу, чтобы он меня не нашёл, — я говорила это и видела в его глазах понимание того, о чём я говорила. И тогда он поменял положение наших рук: теперь моя была в его руке; я чувствовала его тонкие длинные пальцы и то, как он осторожно держал мою руку. Эрик вёл меня всё глубже в темноту, словно знал, что мне нужно. Я хотела скрыться, и он помогал мне в этом. Путь был тихим; я закрыла глаза, потому что не видела ничего. Он словно имел кошачьи глаза, ну, или просто хорошо ориентировался в темноте, этот незнакомец по имени Эрик. Он остановился; я открыла глаза. В этой темноте я видела лишь золото глаз, что взирали на меня без всего того высокомерия или без попытки поиска развлечения во мне; в его глазах я видела понимание и то, что он не жаждет развлечений от «арлекина». Он стоял, смотря мне в глаза с минуту; немного помявшись, словно о чём-то думая, он запел мне. Его голос поразил меня — он был таким красивым; я вспомнила маму, а потом папу и сестёр. Новая волна, говорящая мне, кто я на самом деле; я схватилась за его локоть, чувствуя себя тростинкой, которая сейчас прижмётся к земле. Его голос убаюкивал меня, но и в то же время освобождал мой разум. Мои ноги подкашивались. Единственное, что я сказала: — Я так устала, Эрик. Он взял меня на руки, и я сразу почувствовала себя фарфоровой куклой, чьё тело не было живым и таким лёгким.***
Я никогда ещё не спала так сладко. Я слышала красивый голос ангела и чувствовала лёгкость тела, словно летала в воздухе незримо далеко от людской суеты и злости. Я очнулась в темноте; встав с постели, направилась на поиски света. Сначала я думала, что сплю, но потом решилась позвать, надеясь, что всё, что произошло вчера, было правдой, но я боялась, что это окажется враньём. — Эрик? Эрик? — звала я сначала неуверенно, потом чуть громче; я услышала очень тихие шаги. Если бы я не замерла в одном положении и в попытке расслышать хоть что-то, не задерживала бы дыхание, я бы точно не услышала его шагов. Свечи на канделябре теперь освещали помещение. Я зажмурилась, поскольку было тяжело привыкнуть к резко появившемуся, хоть не слишком яркому, но всё же свету. — Ох, Эрик, спасибо, что вы тут; я уже начала думать, что сплю или что мне всё это приснилось, — говорила я, а Эрик опустил подсвечник чуть ниже, ведь вначале он его держал так, что свет бил в глаза, ослепляя меня. Он промолчал, но отступил от двери, выпуская меня из комнаты. Теперь передо мной предстала другая, большая — свечи были повсюду, и я прошла вперёд. — Энжела, тебе уже лучше? Я повернулась к нему. — Да, а сколько я спала? — Всю ночь и весь день, сейчас уже ночь, — говорил он, а я продолжала наслаждаться его красивым голосом. Я хотела, чтобы он говорил без остановки. Потом я поняла ещё кое-что: я, наверное, в его глазах я дитя. А если он осведомлён о моём горе и слышал, может, даже видел? Почему-то от этих раздумий у меня онемели пальцы на левой руке, я взяла её в другую руку, растирая. Увидев орган, я решила оторвать себя от мыслей. Голос в голове пищал: «Мери Элизабет Риддл, что с тобой? Он незнакомец, чужой, а ты с ним так фривольно общаешься. Что с тобой? Ты лишилась разума и страха?» Этот голос пищал на меня, как мышь на кошку. Я не понимала многого, и у меня было и так достаточно проблем и ужасного самочувствия, поэтому я откидывала или игнорировала их. Ещё и её словно соринка в туфле, да даже если б эта соринка была бы осколком стекла и впилась мне в ногу, заставляя кровоточить, я бы так же игнорировала её. Мне необходимо было уйти от всего, мне нужно было чудо, и этим чудом был этот человек, ведь он мог бы уйти или не разговаривать со мной, но он остался и поддерживал меня. Да, я его плохо знаю, а точнее, вообще ничего не знаю, кроме того, что он худой, носит маску, у него золотые глаза, в которых есть что-то такое, что неумолимо меня притягивает. Может, всему виной — глаза, зеркало души? И ещё я знала, что его зовут Эрик. Этого мне пока хватало. Я без оглядки пошла за ним в это место. Я так поняла, оно находилось под оперой. Я смотрела по сторонам и уделила внимания той, где была закрыта шторой, потом посмотрела на Эрика. Он словно понял меня и кивнул любопытному ребёнку, которого видел перед собой. Я увидела его комнату, там стоял гроб. — Это моя комната, и да, я сплю в гробу, — сказал он устало и печально. Я посмотрела снова на него, как бы не понимая, зачем такая причуда. Он не стал ждать этого вопроса и сразу ответил еще больше уставшим голосом: — Потому что я мертвец, — слышалась леденящая боль в голосе. — Для мертвеца, месье Эрик, у вас очень тёплые руки, — сказала я, улыбаясь и держа в руке его руку, отмечая, какие они красивые. Они такие тонкие и сильные, а пальцы длинные. От такого моего ответа Эрик вздрогнул, словно его кольнул озноб. Он закрыл глаза на минуту и тяжело вздохнул. — Энжела, — еле уловимо он проговорил моё имя, и я не могла понять, что бы это могло значить, но потом я сделала предположение, что, может, он говорит этим, что я веду себя слишком фривольно, но не так, как человек смог бы. — Прости, Эрик, я не хотела причинить неудобство, — лепетала я, отпуская его тёплую руку. Он буквально сразу отреагировал, выставив руки вперёд, показывая ладони. В его жесте было что-то вроде сожаления, будто это он что-то не так сделал, словно мне пять лет и он напугал маленькую девочку или не хотел расстроить ребёнка, которого взялся нянчить. Он не видит во мне девушку, он видит во мне ребёнка, по крайней мере, так я думала. Он предложил мне послушать, как он играет на органе. Он пел, показывал фокусы, развлекал меня. Я узнала, что он много путешествовал и что последнее его путешествие было в арабские страны. Впервые за пребывание в этом мире я чувствовала себя легко и непринуждённо.***
Фарсон Лонси Жеринрэй увёз меня, как и говорил. Не знаю, зачем он выдумал смену места. Может, думал, что это заставит меня лучше к нему относиться? Так нет, этого не произошло. Он осознал это. Всё то время я переписывалась с Эриком. Три месяца пролетели незаметно. Наконец-то мы вернулись. Я дождалась, когда мой муж забудется после обеденной дрёмы, и ускользнула из дома Лазури навстречу с другом Эриком. Когда наконец я увидела его, я подбежала к нему и обняла его и почувствовала, как он вздрогнул от моего действия. Я была довольна таким его поведением. — Ну, что ты, Эрик, я же обещала, что обниму тебя. Он словно пребывал в немом шоке, стоял и смотрел на меня медовыми глазами, такими живыми и полными тепла. — Я думал, ты так шутишь. — А что тут такого? Друзья всегда обнимаются при встрече, и, когда им нужно как-то выразить свою привязанность, — весело говорила я, улыбаясь. — Да, я помню, ты и это упоминала, — он был рад и взволнован одновременно. Единственное, что я хотела, — это общение с Эриком. Он был очень интересным человеком, и с каждым разом в его письмах явственно читалось, что он очень нуждался в тепле, в общении и друге, как и я. Этот мир был мне чужим, а Эрик был тем, кто помогал мне.***
Так и шла моя жизнь в мире, в который я попала: медленно, неторопливо, год за годом. Весна, моё тело окрепло, выветрилась моя зелёность, и я расцвела ещё ярче, чем была. В восемнадцать лет — расцвет. Мы с Эриком очень сблизились. Мы проводили много времени вдвоём, и, к счастью, мне удавалось ускользать от моего мужа. Эрик не осуждал меня, а я не осуждала его. Он рассказал мне ту тяжёлую часть своей жизни. Я понимала его, а он — меня. Тогда я сказала, что жаль, что не он женат на мне — мы были бы идеальной парой. Почему-то это вырвалось у меня. Наверное, от отчаянья, просто в тот день Фарсон опять пытался показать, что он муж, что он может трогать меня. Тогда он схватил мой подбородок, его жест был таким грубым, словно не рука, а кусок железа сжимал его. «Красавица моя, тебе не мил твой муж? Ты стала ещё прекраснее, а твой муж ещё старее, еще дряхлее», — говорил он и всматривался в моё лицо, ища ответ. Я вырвалась и пустилась прочь, не его старость вызывала отвращение у меня, а его прогнившая душа. Мой голос был таким дрожащим и отчаянным. Эрик так и замер. Он всё так Остро ощущал, понимал. Он смотрел на меня своими золотыми глазами, и в них я видела боль. Я приблизилась и спряталась в его груди, прижалась своим лицом и услышала его сильно бьющееся сердце и почувствовала, как он не решался обнять меня, думая, что сказанное мною — всего лишь опечатка, ни намёк, ни приглашение и ни надежда. — Я неверная жена, — сказала я, боясь поднять голову, чтобы встретить его глаза, которые бы наконец-то поняли, о чём я. Эрик мне был роднее всех, я стремилась к нему, он был моим укрытием. Я не была глупой, поэтому точно знала: у меня было время, чтобы понять всё, и мне было всё равно на то, что было у него под маской. Я готовила себя для того дня, когда он покажет мне своё лицо, когда сможет переступить через свой страх. Его руки легли на мою спину, он аккуратно прижал меня к себе ещё ближе. Его рука легла на мою голову, и он нежно гладил меня по волосам, и я почувствовала, как капали его слезы. — Эрик, почему ты плачешь? Он молчал, и я тоже, копируя его действия. — От любви, Энжела, ты не можешь любить меня, а я могу. Я оторвалась от наших объятий, что на этот раз были не такими дружественными, как до этого. Я смотрела на него, смотрела и не могла понять, о чём он, но потом осознала. — Ты не любишь меня, Эрик? — это прозвучало так, словно трещина только что разошлась по моему сердцу. Я обняла себя за предплечья, а он выступил вперёд, как будто хотел что-то опровергнуть, а потом снова отступил и вовсе отвернулся от меня. Моя душа словно горела, но была и готова потухнуть, ведь он не ответил. — Я люблю тебя, — сказал он его красивым голосом, который я обожала. Я почувствовала свежий прибой, который наполнил мою душу. Я приблизилась к нему, дотронувшись рукой до его спины. — Я люблю тебя, Энжела, тебя, Энжела Лой Килис, Энжела Лой Жеринрэй, тебя, чужую жену. И будь я проклят навечно! Ты мой ангел, — шептал он, развернувшись ко мне, держа меня своими руками, которыми я дорожила. Я чувствовала всю нежность в его словах, я задыхалась от любви к нему, а он видел, как я вся млела от его слов, как меня трясло, как я плавилась от его нежности, словно воск. Он опять отстранился, будто вспомнил что-то важное. Его голос опять стал другим, пропала та нежность и страсть, с которой он говорил. Всё это обернулось в его прямоту и рассудительность. Ну, да, он же не глупый юноша-мечтатель, он взрослый мужчина, верх благоразумия. — Но ты не можешь, — стал набирать решительность в голосе, чтобы я поверила в его слова. — Ты не можешь любить меня, Энжела… Я… Я… — последние слова давались ему тяжелее, словно застряли в горле. — Я урод… — еле слышно произнёс он болезненные слова, и его руки легли на маску, а я стояла в помещении, залитым светом миллиарда свечей, как будто последние слова, что он сказал, украли у меня слух и голос. Я смотрела на его фигуру, перебирая в себе всё, чтобы наконец-то отворить то, что он захлопнул своим «Я урод». Я стояла, как статуя, не силясь сделать шага, и смотрела на его спину. В эти минуты впервые мы словно были одиноки, находясь в одном помещении. Эрик стянул маску с лица, и она с глухим звуком упала на пол. Моё сердце наконец-то забилось, но тяжело, каждый удар был громче. Вот этот момент, который станет последним концом и началом всему. Он повернулся ко мне, он закрыв глаза и тяжело дыша. Его лицо… Я медленно отмерла и, сделав шаг, поплыла к нему, приближаясь, и видела, как его глаза чуть приоткрыты, он был готов. Этот жест, что он сотворил, как будто был безвозвратным для него. Он боялся, я понимала это. Он говорил мне тогда, что его лицо ввергало в ужас всех, даже мужчин. Все в ужасе убегали, падали в обмороки. Я смотрела, изучая каждый дюйм его лица. Я помнила, он сказал, что у него нет лица. Лжец, мой любимый лжец… Мои руки опустились на его шею. Медленно, не торопясь мои пальцы изучали каждый сантиметр его лица, а когда достигли лба, я сказала: — Ты глупый, Эрик, мой глупый Эрик, — мои губы прикоснулись к его губам. Они были не слишком тонкими, не слишком пухлыми, просто губы. Мои и его поцелуи сливались. Он был так робок, словно пытался понять, правда это или сон. Его руки обнимали меня, аккуратно, ласково, он целовал меня, мои руки, я вздыхала и дрожала, так что казалось, умру от нежности и желания, которое он во мне разжигал своими прикосновениями. Я ластилась, словно я кошка, которой нравятся руки, гладящие её. Я бы мурлыкала, если б была кошкой. В тот день я стала невестой Эрика, его и только его. В нашем с ним мире я не была никогда женой Фарсона Лонси Жеринрэй.***
Эпоха невинности слилась с эпохой ненависти. А ненависть с похотью чужой.
Меня он страстно желал, как не досягаемую звезду, что можно положить к себе в карман. Мой старый муж, понимал, что происходит. Я давала отпор, у его марионетки были силы избавиться от ниток. Глаза Фарсон Лонси Жеринрэй блуждали, бесстыдно желая, но не безуспешно. Все его попытки быть ласковым со мной, чтобы смутить меня или что-то вызвать, были тщетны, они встречали только мою холодность и безразличие. Мне нравилось рассматривать красивую посуду, все эти чашки и чайники. Рисунки, цвета, тонкую работу — всё это я рассматривала с удовольствием. Часто задумывалась про то, каким трудом и временем доставалась эта работа, заставляла ценить это искусство. Настолько оно хорошо, что заслуживает просто смотреть на себя, но не пить и не есть из такой красоты. Но Фарсон Лонси Жеринрэй не понимал эту грань, он был подобен дикарю, что берёт то, что нельзя трогать. В тот день подобные осколки, миллионы мелких кусочков были везде, где можно. Я сидела в столовой, где была вся красивая посуда. Я просто ходила там и разглядывала её, когда в комнату вальяжно зашёл Фарсон, довольный, улыбающийся. Своей отвратной рукой, которую я ненавидела, он опирался на золотую трость с мордой льва. — Жёнушка моя, удели время своему горячо любимому мужу, — эта его реплика обозначала лишь одно: он хочет, чтобы я была рядом с ним, терпела его присутствие и его руки на себе. От одних этих мыслей меня начинало тошнить, но на этот раз, о, нет, всё было куда хуже. Он повёл меня в спальню. Я смотрела на него, не понимая, а он мне объяснил: — О, дорогая, наконец-то я возьму твою невинность и исполню супружеский долг, — после этих слов в моём сердце словно порвался трос, что давал приток крови. Я моментально побледнела, осколок вонзился мне в тело. Но рассудок сказал: «Ага, как же…» Давая уверенности и силы, вы посмотрите на этого поехавшего старика, возомнившего себя молодым юношей. Мой рассудок смеялся над глупым стариком, который явно тронулся умом, и я представила, как он ложится на меня, подобно тюленю, трепыхается восемь рас, но его плоть не встаёт, как и тогда в брачную ночь. — О, дорогая, в этот раз будь уверена: нашёлся чудесный доктор и лекарства, которые мне привезли из Африки. Теперь я смогу приносить тебе удовольствие каждую ночь, — говорил он, и всю мою уверенность и спокойствие как ветром сдуло, когда он скинул с себя одежду. Я просто бросилась прочь от ужаса и отвращения. Когда он наконец нашёл меня, я была от него далеко, и между нами был стол, заставленный красивой посудой. Он был уже одет. — Что не так, дорогая? Ты не хочешь меня? — спрашивал он, смотря на меня, подобно злому и голодному зверю. Меня лихорадило от ужаса и отвращения. Я поняла, что, если он только попробует это сделать со мной, только попытается засунуть в меня тот мерзкий отросток, что между его ног, я покончу с собой, потому что не смогу с этим жить, мне и так тяжело дались воспоминания Энжелы, те её страдания. Я не позволю этому негодяю закончить то, что он хотел! — Ну же, иди ко мне, я буду аккуратен, нежен, — произнёс он, облизнувшись. — Нет! — воскликнула я, чувствуя, как бледность застелила меня. — Что? — удивившись, недовольно сказал он, словно не понял, что я сказала. Тогда я повторила и он растерялся. — Я сказала, нет! Уходи, оставь меня в покое! Но он игнорировал эти слова, пытаясь обойти этот барьер, а я, повторяя его движения, не давая приблизиться, я помнила, он стар и медлителен, но, удивительно, силён для своего дряхлого тела. — Ну же, иди сюда, я теряю терпение, — угрожающе, он стал хрипеть и краснеть от злости. Ага, терпения и, кажется, эффекта того чудо-средства, чтоб ты отравился. — И не подумаю, жалкий старикашка, держись от меня подальше! — кричала я на него, не выдержав его угроз и всего того, что было за эти годы. Он был в шоке, хотя не в сильном. Он, скорее, был удивлён, что сейчас я всё-таки смогла порвать нить моего терпения. Он не был глупцом, понимал, что я не та Энжела, которой была когда-то, о, нет. Он остановился, сложил руки на груди, рассматривая меня, будто видит впервые. Затем улыбнулся, расправил руки и, положив их на стол, засмеялся, заговорил уже по-другому, словно это была бодрящая охота на лису или оленя. — Ну, что ж, Энжела, это будет интереснее. Ты борешься намного больше, чем тогда, бедное дитя, — говорил он, смотря на меня, и коварная улыбка не сходила с его лица. — Как ты думаешь, как произошёл тот пожар? М-м-м, да, думаю, ты догадывалась, что это я заплатил. Я хотел, чтобы всё выглядело, как несчастный случай, чтобы твоя семья сгорела во сне, но… — когда он сказал это, внутри похолодело, мои глаза словно остекленели. — Да, Энжела, я убил твоих родных, чтобы получить тебя. Когда я увидел тебя, я понял: она должна быть моей чего бы мне это ни стоило, — он говорил, и вместо леденящего ужаса во мне огнём разгоралась ненависть, злость. Я хотела броситься на него и растерзать, как львица, на куски, но одёрнула себя от этого, поняв причину его откровения. Он словно знал ту Энжелу и хорошо понимал, что может получиться: я брошусь на него, и он сможет меня доломать, овладев прямо здесь, и он будет грубее и жёстче со мной, как бы наказывая за непокорность. — А твой доверчивый брат знаешь где? Вот и я не знаю, хм, — засмеялся он; я не выдержала этого и кинула в него то, что попалось под руку, это была красивая чашка. Он всегда брал то, что нельзя, всегда окружал себя этим и пользовался. -Монстр, гори в аду!!! В него летело всё, что стояло на столе. Я иногда попадала, он уворачивался. Осколки ранили его, расцарапав лицо, оно кровоточило, а он сначала просил меня перестать, а потом орал, как сам сатана. А я упивалась его лицом в крови. Я тоже стала кричать что есть силы, вопила, словно в неистовости. — Умри! Умри, чудовище! — я кричала, силясь перекричать ругательства и проклятья в мою сторону. Когда вся посуда превратилась в осколки на полу и он отступил зализывать раны, я стала дышать так, что мне казалось, в помещении вовсе нет воздуха.***
Фарсон Лонси Жеринрэй понял, что я не сдамся так просто, как он хотел. Я сидела в своей комнате и писала письмо Эрику, где рассказала обо всём, чтобы он забрал меня отсюда, чтобы спас от рук этого чудовища. Фарсон запер меня в доме, но слуги всё же подчинились мне и отправили письмо Эрику. Я сидела в комнате, и мне казалось, прошла вечность. Я смотрела в окно: всё застилала ночь, в которую я стремилась. На моём безымянном пальце было кольцо, которое надел мне Эрик, назвав своей любимой, и оно мне стало всех дороже. На другой руке было моё проклятье. Я стянула его и швырнула, не глядя, прижав к себе руку с кольцом, что было мне желаннее, и прижалась к нему губами. — Где же ты, Эрик? — Что ты сказала? — вдруг раздался голос, скрипучий, ещё противнее, чем обычно. Старик схватил мою руку и сжал так, что мне казалось, сломает её. Он смотрел на чужое кольцо и всё понял. — Ты моя, ты моя жена, ты должна подчиняться мне, слышишь?! — кричал он мне в лицо, словно в безумии, брызжа слюной. Он прищурил глаза цвета ржавчины на железе, отдававшей чернотой, и посмотрел на меня, и вдруг неизвестно откуда-то появился Эрик. — Ты… Ты… Мерзкий урод! Я знаю, кто ты, я навёл справки на тебя, Эрик, — зло прошипел старик, как злая ядовитая змея, вкладывая злобу и ненависть в каждое сказанное слова. — Я сначала думал, что это бред, но всё же я не настолько глуп и беспечен, чтобы позволить моей красивой жене быть свободной и не в поле моего зрения! — и теперь его голос не шипел, а громыхал, как гром. Я чувствовала, как всё сильнее и сильнее его рука сжимала мою руку, и на ней начинали вырисовываться чёрные следы с красными подтёками. Мне было больно, но я сжимала рот, пытаясь не выдавать своё страдание, я хотела дослушать его пламенную речь. — Фантомом, Призраком Оперы, Ангелом Музыки и Маэстро — как тебя только не называли, а ещё самое правдивое это то, что ты урод, ты, Эрик Дестлер, обезображенный гений, тебе надо было умереть там, на востоке, чтобы твоё тело зарыли в песке и шакалы растерзали то, что можно назвать полотью. Фарсон и Эрик, они вели какой-то известный им только бой. Я же была в другой вселенной поодаль от их сражения. Я чувствовала, как Эрик смотрел на меня, он словно знал, что не так. Минута, и я наконец свободна от этой удивительно сильной руки старца. Я сидела на полу, прижимая к себе руку, что саднила так, будто кто-то приложил к ней раскалённое железо. Только теперь я могла позволить себе заплакать от боли и взвыть, как одинокие ветер. Я слышала хрипения. Это были последние звуки Фарсона, Эрик задушил его. Эрик стал на колени около меня, успокаивая и проверяя мою руку. Он аккуратно убедился, что она не сломана, просто синяк, а затем взял меня на руки и унёс прочь из этого дома.