Венецианский восторг

      Рот заполнился едкой слюной. Противной и кислой, словно оставленное кем-то молоко. «Шурх, шурх», – издевались черви подсознания. «Здравствуй», – распалялся чей-то труп. Чтобы не слышать, Ульрик воткнул в уши пальцы. Длинные ногти намертво вошли внутрь. Впечатление режущей боли сменилось легким покалыванием. Голова потяжелела. Язык Ульрик стиснул меж оставшихся зубов. Через забрало саморазрушения всё еще доносилось редкое «Вперёд». Слюна смешалась с кровью. Солёный привкус и приходящая рвота выбили из Ульрика дух. «Он умер», – изумился безносый труп. «Он жив», – заявила крыса.       Грязно, но это уже неважно. Ульрик улыбнулся. То ли его совсем контузило, то ли мир вдруг рухнул. Хотя, одно другому не мешает. Размешать как следует, а потом выкинуть за борт – бум, это комья земли полетели вон из воронки. Глаза покраснели. Горячие слёзы обжигали красный язык и детские щечки, измотанные поеданием падали. «Ульрик, мой милый Ульрик», – из всех дыр, черепных глазниц, пробитых касок зазвучал механический, идеальный материнский голос. Мертвец обнял винтовку товарища с нежностью. «Хватит», – отвернулся Ульрик. Мокрое, худое лицо он обратил к гниющему трупу.       Человеку нечего было делать в этой воронке. Ульрик знал это. Он с искусностью краболова изучил это место. Ночью здесь было опасно. Мертвые шептались. Их черепа с треском стукались друг о друга. Ульрик подслушивал. Он сидел, свернувшись клубочком, и выжидал, чтобы броситься на негодяев тигром и разорвать остатки гниющей плоти на их грязных костях. «Убийство? Это измена!» – стоял крик за ужином. «Когда все уснут», – витал шёпот за обедом. «Грязные предатели», – выедал тишину голос, дрожащий и непокойный.       Бывало хватанёт товарища за плечи, да и тряханёт ко всему прочему. «Обмануть меня?» – вопрошал Ульрик. При разговоре он плевался вонючей слюной на тусклые черепа. «Я представитель командования!» В ответ мертвецы кивали. Большая часть облезлых трупов валялась просто в куче. Чтобы избежать дезертирства Ульрик лично выкапывал их из-под обломков, одевал в останки формы и сдувал сухие листики. «Пойми, я борюсь за наше выживание», – нежно ворковал он над костями.       Как-то раз за Ульриком пришли. Рот его снова наполнился едкой слюной, глаза покраснели, а руки задрожали. Он вцепился в кости, но чьи-то руки впились в шею. Незнакомцы не хотели отпускать. Они в противогазах-намордниках волокли его по земле, по стерильной каменной плитке, становились людьми в белых халатах, а потом снова солдатами. В бреду Ульрик ещё возвращался к своим костям. Омывал их грязевой водой, целовал черепа, фаланги пальцев. В конце концов пытался утащить их за собой, в кабинеты врачей, офицеров, но Ульрику этого не позволяли. Злые люди с надушенными усами ругали его, ставили в стойку, запрещали касаться любимых черепов.       Перила превращались в грязь, стены в земляные склоны, подушки в любимые черепа. Непонимание окружало Ульрика. Оно грубо пожирало иллюзии, образы, радостные глазу цвета. Каждый день приходили всё новые Ульрики. Они здоровались, обнимались, ели кашу и любили что-то своё. Каждый сидел в своём кругу, в кампании людей, которых не видели случайные белые прохожие. Последние часто грозили Ульрикам пальцами: «Тц-тц-тц, так не пойдет». Они противно месили воду с пилюлями, воду эту потом вливали в рот самым непослушным. День, ночь, неважно, каждый час перерыв – сон, осознание, возвращение.       Годы спустя уже и не Ульрики, а Мартины, Вальтеры, Франки и Вернеры. Молодые, здоровые, лишь чуть-чуть Ульрики, всё ещё страстные к своим образам. У каждого он свой, собственный. В общем и целом – венецианский восторг – отпечаток, оставленный сетью траншей, вымазанных грязью, заполненных рыжей водою, воняющей так, что волосы встают дыбом. «Моя маленькая мечта – поездка в венецию», – твердил последний Ульрик в палате, твердил он это каждый день и в первый день, наверное, тоже. Юноша любил модели корабликов и Венецию. Когда он ушёл на фронт, в голове он по-прежнему держал своё заветное желание – испытать настоящий венецианский восторг.