***
Сарада поправила воротник моей рубашки двадцатый раз за утро, а узел галстука тридцатый. С волосами она перестала бороться почти сразу, ибо, сколько бы усилий приложено не было, волосы все равно торчали в разные стороны. Казалось, что это не мне, а ей придется ехать черти знает куда и делать то, что она никогда в жизни не делала. — Так, давай еще раз повторим, — оглядев меня с ног до головы, приказала Сарада. — Я сажусь на сто двадцатый автобус, проезжаю пять остановок, выхожу, перехожу дорогу и оказываюсь у института. — Дальше? — Дальше я захожу в главное здание, предъявляю свой пропуск, поднимаюсь на последний этаж, нахожу кабинет ректора, извиняюсь за свое непредвиденное отсутствие, обещаю к концу недели принести больничный лист и затем спускаюсь на третий этаж, где нахожу кабинет номер 666 — и все же дурацкая цифра не находишь? — Не отвлекайся, — девушка закатила глаза. — Так вот. Захожу в кабинет и по возможности до конца дня из него не выхожу. Когда заходят студенты, я представляюсь, провожу перекличку, а затем начинаю диктовать им материал. В шесть вечера я могу идти домой. Все. Только вот. А что, если я захочу в туалет? — Потерпишь. Все, иди. Я зайду к тебе вечером, узнать, как все прошло. Она сунула мне в руки дурацкого вида кейс с бумагами и мы вышли из дома. До самой остановки Сарада мучила меня постоянными наставлениями, нравоучениями и вопросами, проверяя, запомнил ли я нужные имена, термины и все такое прочее. За эти пять минут пути я успел пожалеть, что рассказал ей всю правду, а не прикинулся, что у меня отшибло память. Как сказал бы Шикадай — как же проблематично. Однако потом я пойму, что пристовучесть Сарады ничто, по сравнению с тем, что ждало меня впереди. И понял я это, едва переступил порог учебного заведения.***
— Большое спасибо и еще раз извините. Я вышел из кабинета ректора и облегченно вздохнул. Я уже и не помню, когда меня в последний раз так отчитывали, будто я нашкодивший ребенок. Вроде и отсутствовал «по уважительной» причине, а выставили безответственным идиотом, не ценящим людскую доброту. Что подразумевалось под добротой, я так и не понял, поэтому не заморачиваясь над словами толстого и почти облысевшего ректора, я продолжил свой путь в соответствии с заранее обговоренным и заученным планом Сарады. Я старался держаться уверенно, будто я прекрасно знаю, куда иду и что вообще здесь делаю, но, черт возьми — я совершенно этого не знал. Я не знал, что за люди в знак приветствия кивают мне головами, я не знал, что говорить, если ко мне вдруг обратятся с вопросом или просьбой. Я даже не знал, о чем буду говорить детям, которые пришли сюда за знаниями, ведь у меня есть только лист с текстом и заученные фразы. Это было дико и неправильно, но я продолжал идти, вежливо улыбаясь прохожим, пока, наконец, не переступил порог кабинета номер шестьсот шестьдесят шесть. Стоило громко выругаться, когда я закончил осознавать весь масштаб представшей передо мной картины. Максимум, на что я рассчитывал, представляя свое рабочее место — просторный кабинет с партами для студентов, столом преподавателя и доской с маркерами. Однако, увиденное повергло меня в шок. Я стоял в большой полукруглой аудитории с огромным количеством парт. В центре, на небольшом помосте, стояла высокая с микрофоном, за ней на полстены простилалась обычная меловая доска, над которой висел проекционный экран, а чуть в стороне стоял большой преподавательский стол. На стенах куча портретов совершенно не известных мне людей, плакаты с разными схемами, цитатами, определениями. Одним словом, звиздец. Подобрав свою челюсть с пола, я подошел к кафедре и решил оглядеть все с этого угла. Мест здесь было человек на пятьдесят, возможно больше, но я рассчитывал на аудиторию поменьше. Меня накрыл очередной приступ трясущихся коленей и потеющих ладоней. Когда я впервые осознал, чем мне придется заниматься неопределенное количество времени, Сарада рассмеялась и сказала: «Наша нервная система совершенствовалась больше двухсот тысяч лет и до сих пор не видит различий между саблезубым тигром и выступлением с докладом перед аудиторией в двадцать человек». Уж не знаю, про какого такого тигра она говорила, но до двадцати я считать умею, поэтому в данный момент сильно сомневался, что руководство данного заведения стало бы выделять столь большое помещение для двадцати человек. Гадать, сколько процентов сидячих мест будет занято, я не хотел. Неизвестность всегда сильно действует на нервы. Облизнув пересохшие губы, я подошел к преподавательскому столу и кинул на него портфель. Едва я успел сесть в кресло — крутящееся и очень мягкое, надо заметить, в перерывах можно было развлечь себя ездой от стены к стене — раздался громкий звонок. Только после этого я обратил внимание, что в коридоре было очень шумно. Дверь распахнулась и в аудиторию начала заходить гудящая толпа подростков, которые, заметив меня, чуть притихли. Они занимали свои места, с интересом меня разглядывали и переговаривались. Десять, двадцать… Я забросил пересчитывать головы, остановившись на цифре тридцать восемь. Когда все расселись, и большая часть парт была занята, наступила гробовая тишина. Все были готовы к лекции и ждали, когда я начну. Смертельный номер! Зрителей со слабыми нервами просим покинуть цирк! Я встал со своего кресла и на ватных ногах вышел к центру доски. Сейчас я очень корил себя за то, что постоянно смеялся над учителем Шино, говоря, что он, видимо, полнейший неудачник, раз пришел работать в академию. Теперь неудачником чувствовал себя я. Взяв в руки мел, я принялся выводить буквы на зеленоватой поверхности доски. — Для тех, кто не знает, — громко начал я, закончив писать — меня зовут Узумаки Боруто. Я буду вести у вас уголовное право и криминологию, — я неловко отряхнулся от мела, давая себе немного времени, чтобы собраться с мыслями. — Криминология тесно связана с некоторыми юридическими и социальными науками, но нас, прежде всего, интересует ее соотношение конкретно с уголовным правом. Уголовное право — наука об ответственности за совершение преступлений. Поэтому и преступление она изучает с юридических позиций, как понятие и совокупность признаков определенного акта противоправного поведения. Она не обращается к тем явлениям, событиям и поступкам человека, которые предшествуют преступлению, ее не интересуют причины преступности и условия, способствующие совершению преступлений, а личность преступника сводится к понятию субъекта преступления. Его нравственные, социальные и психологические особенности остаются за границами уголовного права, но они находятся под юрисдикцией криминологии. Проще говоря, связь криминологии с уголовным правом состоит в том, что уголовное право определяет границы, рамки криминологии. У меня закружилась голова. Казалось, что этот кусок заученного текста из лекции здешнего Боруто я проговорил на одном дыхании, хотя на деле делал недолгие паузы. Я оглядел теперь уже своих студентов. Они делали записи в своих тетрадях, стараясь выглядеть так, будто всё понимают, но на самом деле они не имели ни малейшего представления о том, что я только что сказал. Я и сам не понимал. Возможно, через какое-то время, до меня дойдет смысл всего этого, но сейчас я был не на много осведомленнее их. Пока отдельные лица продолжали водить ручками по бумаге, я вернулся к столу, достал папку с лекциями и ручку. — Простите, господин Узумаки, — послышался робкий девчачий голос. Я поднял голову и вопросительно уставился на невысокую рыжеволосую девушку, которая сидела за одной из первых парт, а теперь стояла на ногах, прижимая к себе что-то. — Меня зовут Минами Сато, я староста этой группы. Я просто хотела уточнить, Вы сами будете проводить перекличку, или в конце пары мне отдавать вам список отсутствующих? — Ну, эээ, — я слегка растерялся. Сарада говорила, что помимо списка студентов, который был у меня, за посещаемостью так же следит староста, у которой есть свой собственный журнал, но я особо не придал этому значения. — Думаю, сегодня подойдет второй вариант, так как пока мне не выдали лист посещаемости. Девушка кивнула, снова садясь на свое место, а я, взяв все необходимое, встал за кафедру. Сейчас мне нужно было не зацикливаться на том, кем я был. Не ограничивать себя тем, что умел и имел раньше. Итак, вдох-выдох и поехали. — Итак, сегодня у нас криминология. И для начала мы более подробно рассмотрим понятие и предмет криминологии…***
К середине первого часа я понял, что все не так плохо, как казалось раньше. Студенты внимательно слушали мое выразительное чтение по листочку, в который я честно старался заглядывать пореже, не перебивали, не закидывали вопросами, что не могло не радовать, и вообще вели себя крайне тихо. Вскоре я и вовсе расслабился, закончив первую вступительную лекцию и поручив старосте раздать всем заранее приготовленные (опять же, здешним Боруто) тесты по первой теме, дабы они закрепили материал, а я мог перевести дух. Сегодня у меня была еще одна пара с другой группой, которой нужно было повторить все то же самое, а после, со спокойной душой и чистой совестью свалить отсюда куда подальше. Я сел за свой стол и принялся безучастно пялиться в одну точку и вырисовывать на листе бумаги разные загогулины, пока аудитория медленно наполнялась шуршанием листов и тихими перешептываниями студентов. И дураку понятно, что сейчас происходит — более глупые подлизываются к своим более умным товарищам, дабы те помогли им, дали списать. Так было всегда, так всегда и будет — каждый выкручивается как может, и я не буду этому мешать. Ну, по крайней мере не сегодня. Я все еще отстраненно водил ручкой по бумаге, когда дверь в аудиторию резко распахнулась, привлекая всеобщее внимание к открывшему ее человеку. — Прошу прощение за опоздание, больше такого не повторится. Я вздрогнул от разнесшегося по помещению голоса. Он отскакивал от стен, врезаясь в меня ядовитыми иголками. Я медленно повернул голову, стараясь до последнего не смотреть на вошедшего. — Опять Намикадзе. — О, Наруто. — Он неисправим… Студенты говорили все разом, но мозг выхватил самое главное. Когда я поднял глаза на парня, стоящего в дверном проходе и ждущего разрешения войти, я уже был готов послать весь мир к черту, но то, что я увидел, не захотело укладываться в голове. Моя и так не очень четкая картина мира подвергалась жестокому потрясению, невыносимо хотелось взять в руки один из тех дневников, что я читал, и написать: «Какого хрена происходит?». Я смотрел в глаза, до боли похожие на мои — голубые, как чистое небо, в обрамлении светлых пушистых ресниц, смотрел на растрепанные волосы, забавно торчащие во все стороны и спадающие на лицо. Я смотрел на лицо, такое знакомое и не знакомое одновременное — слишком молодое, слишком гладкое, без морщинок в уголках любимых глаз, без усталости прожитых лет. Я смотрел на человека, которого знал и не мог знать одновременно. Безутешное горе и бурная радость действуют на человека почти одинаково, и когда они обрушиваются на нас врасплох, то могут вызвать такое потрясение и замешательство, что мы лишаемся всех своих способностей. Вот и я лишился всего: способности говорить, думать, двигаться. Правильно говорят — шок лучше всего переносится сидя. Я моргнул, пытаясь прийти в себя. В дверях стоял отец. Нет. Не так. В дверях стоял Наруто. Назвать его отцом сейчас просто язык не повернется. Он был намного моложе того, кого я называл отцом. Черт возьми, да он был моложе меня самого. Моложе и ниже на целую голову. Такого Наруто я видел на фотографиях, бережно вставленных мамой в рамки. Его руки были в карманах узких джинсов, сверху — красная клетчатая рубашка поверх белой футболки, на узком худощавом плече весел рюкзак. Он выжидающе склонил голову в бок. — Господин Узумаки, это Намикадзе Наруто, — староста снова встала со своего места. — Я прослежу, чтобы он больше не опаздывал. Я пытался заставить свой язык ворочаться, но не успел — прозвенел звонок, оповещающий о конце пары. Все студенты быстро повскакивали со своих мест, сложили листочки с тестом в стопку на краю моего стола и поспешно покинули кабинет. Наруто ушел первым, не сказав ни слова. Просто развернулся и вышел, стоило только звонку зазвонить. Когда через пару минут дверь в кабинет закрылась, вновь наступила тишина, прерываемая на этот раз лишь беспокойным биением моего сердца. Все наши желания сбываются. Рано или поздно, так или иначе. Не всегда так, как мы того хотим. Я желал вернуться в свой мир к отцу, но этот мир доставил его ко мне. Пусть уже и другим человеком. До конца рабочего дня я был сам не свой. Кое-как прочитав лекцию другой группе, я поспешил покинуть университет. Завтра мне предстояла очередная лекция в группе отц… Наруто, но я боялся, что свихнусь раньше. В этот день я впервые в жизни закурил.