Тома

Ночи в Винтерфелле тёмные, чернильные, их даже не рассеивает жёлтое мерцание луны на белом снеге, не тревожит колеблющееся пламя факелов вдоль крепостных стен, даже их отражение в начищенных латах стражи кажется блеклым и почти мутным. У Сансы руки по обыкновению холодны, а в рыжих локонах запутались льдинки, в синих глазах былой огонь не теплится надеждой, на высоких скулах и в уголках губ навсегда отпечаталась тенью скорбь. Высеченные из камня лица родителей смотрят хмуро, но без укора, их молчаливые глаза настороже, они выискивают в ней жестокость, изобличают страх и отчуждение и, находя их, отступают пристыженные и скорбные. — Я не слышала, когда ты вернулся, — голос что шёпот, едва различим в темноте, руки белыми пятнами выделились на черном платье, когда она неловко вскинула их, обнимая себя. Одновременно хотелось чьего-то тепла рядом и остаться здесь одной в оглушающем треске огня. — Был занят, миледи, — лицо Пересмешника кривит улыбка, та самая, что не трогает глаз: оскал или ухмылка — выбирай, что по душе, и, честно говоря, Санса давно уже не знает, что именно нравится ей. Она ждёт прикосновения, жаждет широких ладоней на своих плечах, жаждет жадного взгляда, томного вздоха, выдоха сквозь стиснутые зубы, стать этим воздухом, скользящим из лёгких в морозную свободу. Непроницаемое лицо Петира следит за ней, ловит дрожь губ, опущенный взгляд, и вздох, и выдох, и сжатые кулаки, и отпечатки алых полумесяцев, оставленных ногтями на тыльных сторонах ладоней. Королева Севера мнит, что он бы не стал её судить. Но если бы стал, чем откликнулась бы израненная плоть на это предательство? Интриганы давно мертвы, теперь их не сыщешь среди праха и пепла. И сколько уже можно обманывать саму себя, ища в этой маске тень похороненной любви. Предать его острию валирийской стали, а после безжалостному огню, стать самой этим огнём и выжечь на белых костях собственное имя. Она его не забудет? Она его не вспомнит? Эти руки, что обнимают ее сейчас, — не его, эти взгляды, что ласкают, — не его, поцелуи с трудом напоминают вкус поцелуев Мизинца, но Санса продолжает внушать себе, что все могло бы быть иначе, растворяясь в воспоминаниях, которых и быть не должно. Сейчас концов не найдёшь, кажется, Бейлиш научил слишком многому. — Оставь себе это лицо, — шепчет мужчине словно в бреду, она сама пишет эту историю, она сама выбирает действующих лиц, кто может осудить девичье сердце за желание научиться быть счастливым. Якен хмурится, но даже по сдвинутым бровям и угрюмому взгляду не догадаешься оказались ли его чувства задеты этим не то приказом, не то просьбой, ведь Мизинец продолжает улыбаться до тех пор, пока Санса его не забудет.