Мешки с динамитом

Мы как мешки с динамитом: собственные друзья — и те не рискуют смотреть, что у нас внутри.

…Спорт становится смыслом жизни или ломает её — третьего попросту не дано, если ты с головой ныряешь в омут бесконечных тренировок, побед и поражений. Арсений прекрасно это знал: девиз, прописная истина, заботливо вдолбленная тренером в голову ещё в детстве — как и то, что если есть победители — будут и проигравшие. А для Попова была только первая категория, ни больше ни меньше, только всё и сразу. И, как это случается с отчаянными трудягами и юными дарованиями, ему всё давалось на блюдечке с голубой каёмочкой. Аксель, сальхов, риттбергер и прочие — с лёгкостью и бесконечной злостью на лёд, арену и соперников вокруг. Мечтал ли Попов, чтобы его именем назвали элемент фигурного катания? Однозначно — как и любой уважающий себя фигурист, метящий на пьедестал не просто олимпиады — истории. Дед вечно говорил ему с укором, что Арсений рано или поздно допрыгается. С таким огромным горном в груди вместо сердца долго жить нельзя — остаётся только загореться яркой вспышкой на мгновение и погаснуть, но никак не тлеть и светить бесконечные годы. Александр Евгеньевич, впрочем, был самым близким ему человеком — и ключевой момент состоял в применении к нему прошедшего времени. Попов попросту не мог признать того, что деда с ним больше нет: он писал ему письма, рассказывал едва ли не ежедневно о том, что произошло, жаловался порой на усталость, проявляя непозволительные спортсмену слабости. И порой, когда мужчина проваливался в сон, ему мерещилась тёплая мужская ладонь, ерошившая волосы ему точно так же, когда он был мальчишкой. Изменилось с тех пор немногое — густую копну чёрных волос сменила строгая короткая стрижка, легко поддающаяся укладке. Пресса писала, что с потерей волос Арсений изменил стиль, повзрослел, будто бы стал ещё злее, попутно щедро одаряя фигуриста прозвищами. Самое яркое — «русский дьявол». Кто в здравом уме и трезвой памяти завершает программу четверными прыжками, когда ноги уже дрожат от напряжения, а дыхание — перехватывает? Арсений Попов. Кто тормозит с такой прытью, что с катка снимается колкой крошкой чуть ли не сантиметр льда? Арсений Попов. Кто готов драться за свой каток несмотря на то, что у его ног — все катки России? Ответ известен. Спорт почти всегда — для молодых. Фигуристы становились неконкурентоспособными к тридцати пяти — сорока годам, да и то многое зависело от физических данных и формы. Если быть точным — едва ли кто-то хоть когда-нибудь видел профессионального спортсмена на коньках старше тридцати восьми лет. После все уходили в тренерство, а мир потихоньку забывал о легендах, отвлекаясь на юные дарования. Подростков Арсений ненавидел до темнеющих глаз и зубовного скрежета. Это его лёд, его миг победы, никто не смеет лезть! Однако — лезли. С той же пугающей скоростью, с которой Попов обнаруживал отёки по утрам, с которой заматывал ноющие ноги эластичным бинтом, с которой неумолимо понимал, что «стареет». Ему оставалось гореть ещё пару лет от силы — и после никто и не вспомнит того, что «русский дьявол» никогда не забирал медалей, кроме золотых, а занимал — только лишь первые места. Только для Арсения, который едва-едва вышел из клуба двадцати семи, проблемой было не это — он катался до одного-единственного неудачного падения. И это злило ещё сильнее — хотя куда уж больше! В мире было всего две вещи, которые Арсения не раздражали: собственное отражение в зеркале и Серёга Матвиенко — единственный лучший друг. Всё остальное рано или поздно начинало попросту бесить — и держать ангельскую улыбку, когда так сильно хотелось материться, становилось год от года всё сложнее. Словом, у Попова был только лёд — и безграничная злость. Дуэт убийственный, куда лучше той тягуче-мягкой любви, которой другие фигуристы пылали к своему делу. Любил он только себя, на что Серёга вечно говорил ему — жалко, что самому не отсосёшь, да, Арсюх? Но если парочку рёбер удалить, тогда, конечно, тебе вообще никто будет не нужен. В ответ на это Попов вечно скалил белые зубы, будто из рекламы какого-нибудь «Lacalut'а», и Серёг, по-человечески прошу, отъебись. Матвиенко не знал всей тяжести бытия фигуристом — но хорошо знал Арсения. На льду он менялся. Из живого человека внезапно получался Аполлон Бельведерский, божество неземное, которое по льду не каталось — летало. И нужно быть дураком, чтобы это не заметить. Люди попросту так кататься не умеют, для этого крылья за спиной иметь нужно или любить так, как Маяковский — Брик. С надрывом, болезненно, до гробовой доски. Порой Серёга думал, что помимо самого себя Арсений любил катание как искусство, но получался парадокс: раз Попов становился частью этого искусства, любил он все равно себя. И вот не то чтобы это ему мешало, но… Матвиенко за друга радел. Желал ему только лучшего, если вдруг надо было — мог даже попросить свечку поставить за это синеглазое злое недоразумение. Они же, фигуристы, все такие были — суеверные до мозга костей, полагающиеся порой не на себя, а на удачу, на Бога, на судьбу и провидение. Да только Серёге хотелось, чтобы Арсюха, наконец, перестал злиться. Но для этого требовалось убрать Попова с катка. Каток из Попова убрать было невозможно. И Матвиенко из раза в раз забирал его из спорткомплекса, ходил на открытые тренировки и на соревнования, улюлюкая вместе со зрителями на трибунах, но никогда не допускал мысли просто уйти. Выдать что-то оправдательное и раствориться в дымке вечерней столицы, снять с себя всю ответственность и наконец-то расслабиться. Потому что герои лёгких путей не ищут — это раз. А во-вторых — да он попросту знал, как этому недолюбленному и самовлюблённому ублюдку нужен. -- Каток на окраине Москвы был знаком Попову до каждой щербинки на шкафчиках в раздевалке — он начинал здесь свою карьеру в фигурном катании, а на переправе коней не меняют: вот мужчина и предпочитал дать себе такую ностальгическую слабину. К тому же, тренер его, поставивший ещё пятилетнего Арсюшу на коньки, тоже предпочитал «родной» лёд и всегда занятно ворчал на выездных соревнованиях, когда тренироваться приходилось в чужих стенах. — Да они его даже залить нормально не могут, тоже мне, Европа, — Алексей сжимал губы в тонкую линию и хмурил густые кустистые брови, которые уже начали седеть. Больше окончания карьеры Попов боялся смотреть на посеребрённые виски наставника. Люди, чёрт бы их побрал, не вечны — и Алексей Иванович хоть и держался пока молодцом для своих шестидесяти четырёх, но неумолимо старел. Сам Арсений разглядывал себя в зеркало с маниакальной придирчивостью — у глаз морщинки, синяки и мешки, старая травма правого колена ноет на погоду — использовать можно вместо барометра, с такой-то точностью. И синяки рассасываются медленнее, расцветая лиловыми галактиками по рёбрам, локтям и всему выпирающему, чему не поздоровилось встретиться со льдом. Иначе говоря — жизнь клонилась к закату, а останавливать время Попов не умел. -- — Привет спортсменам! Матвиенко с утра был омерзительно свежий и радостный — будто ему спать не нужно в принципе, а двух часов и вовсе хватало за глаза. — И тебе не хворать, — мрачно выдал Арсений, пропуская друга в квартиру. Серёга не рано — через час всё равно собирать свои бренные кости на тренировку, но с утра Попов едва ли был способен к разумной коммуникации. — Сделать тебе кофе? Я всё равно пить буду, — поставил друга перед фактом Матвиенко, уже хозяйничая на кухне. — Чай, — коротко отмахнулся фигурист, хлопая дверью в ванную. Баночки-тюбики в беспорядке толпились на полочках — хорошо выглядеть трудно, особенно когда задрал планку так высоко, что со временем и самому трудно до неё допрыгивать. В зеркале отразился кто-то помятый, но не опухший — и то ладно, а то опять сидеть на сушке раньше времени не хотелось: к сезону всё равно придётся вернуться к рациону из куриной грудки и святого духа. Арсений включил ледяную воду — сунул гудящую голову под струю, чувствуя, как от холода сводит мышцы. Попов вышел на кухню заметно посвежевшим и уже больше похожим на себя обычного. Матвиенко уже пил кофе, щёлкая пультом телевизора — на столе перед ним стояла кружка с крепким чёрным чаем. Арсений достал из холодильника сваренную вчера гречку: на традиционный английский, да и на любой вменяемый завтрак, не тянет, но в крупе были витамины, микроэлементы и прочее дерьмо — очень полезно для спортсменов, одним словом. Попов хлопнул ящиком стола, достав ложку, и принялся за еду. — Кстати, владелец арены просил вчера зайти к нему, — вспомнил Матвиенко, отвлекаясь от телевизора, по которому крутили хит-парад летней попсы, которую едва ли кто слушал в здравом уме да трезвой памяти. — А что Пашке нужно-то? — хмыкнул Арсений, запивая гречку чаем. — Тренерство опять мне предложить хочет? -- — Нет, нет, — Добровольский покачал головой. — Здесь другой вопрос. Но когда в жизни всё слишком хорошо, судьба напоминает о своём существовании и пускает всё под откос. — Я не могу больше выплачивать аренду. Те деньги, что платят мне секции фигурного катания — их не хватает. — Почему ты не сказал раньше? Неужели ты думаешь, что я не смог бы помочь? — Попов развёл руками в беспомощном жесте. — Арс, послушай. Я не хочу быть должен. Потому — я ставлю тебя в известность первым. Передам комплекс в аренду хоккеистам. Они уже готовы внести взнос, — Добровольский отвернулся к окну. — И тогда разберусь с долгами. — А где тренироваться нам? — Неужели не найдётся по всей Москве катка, который готов пригреть такую звёздочку? — хмыкнул Паша, возвращаясь к своей неизменной манере общения. — Я на этом льду впервые на коньки встал. Это вопрос принципа, — на скулах у Попова заходили желваки. Ещё немного — сорвётся. — Как же ты меня… Чёрт с тобой. Если ты сможешь набрать мне ещё одну секцию юных фигуристов, то я оставлю комплекс вам. Срок — месяц. За месяц проще продать почку и этот комплекс купить, чем набрать тридцать человек в секцию фигурного катания. Если половина и купится на симпатичную мордашку чемпиона, то они так же быстро и исчезнут, потеряв запал и интерес. — А до тех пор будете чередовать дни, — выдал последний удар под дых Паша. — Они будут тренироваться с нами на одном льду? — прошипел Арсений, нехорошо сощурившись. — Да. И твои возражения не принимаются, у меня и без того проблем навалом. — Идёт, — выплюнул Попов, развернувшись на пятках — фигурист хлопнул дверью кабинета Добровольского с такой силой, что косяк жалобно хрустнул. У фигуристов, как и танцоров, и актёров, и любых работников сцены, всё так — с надрывом, на излом. А если ты проигрываешь — то стоит поменять правила игры.