Place where no one's seen us before

Ведя ладонью по запотевшему зеркалу, Блэр тяжело выдыхал, устало глядя на свое отражение, в собственные глаза, под которыми залегли синяки. Плохо спавший в последнее время, терзаемый отголосками отступивших уже, но не исчезнувших полностью кошмаров, он напоминал себе изрядно потрепанного жизнью человека, кем, несомненно, никогда себя не считал. Ведь он успешен. Амбициозен. Богат. Где ж тут могла протиснуться безжалостная длань жизненных тягот? Когда довелось пережить хотя бы долю трудностей, выпадающих на путь любого человека? Ему не удавалось вспомнить. Может, в детстве? В славном-славном глупом детстве, наполненном множеством эмоций, смехом, слезами, первыми успехами, первыми неудачами. Обыкновенное счастливое детство, в котором был рядом старший брат Джонатан, на чьей шее он любил кататься, младший Питер, бегавший за ним — уже чуть повзрослевшим — смешным хвостиком, и совсем еще маленькая сестренка Нэнси, с которой никогда не удавалось найти общий язык. Не там ли — в обители драгоценных, но со временем почти полностью позабытых минут детской беспечности — таилось что-то тянущее сейчас на дно? Не там ли уже скрывались первые скелеты в шкафах? Увы, нет. Чертовски далеко от истины. Чертовски холодно. Джереми вновь провел по зеркальной поверхности пальцами, стирая запотелость, всматриваясь в свое лицо, — злое почти, слившееся с гримасой вечного недовольства. Всегда ли был таким — мрачным, опустошенным словно? Отзвуки юности в памяти утверждали, что нет. Школьные годы, что полнились ураганом различных чувств, не особо походили на что-то тяжелое. Не походили вообще, если воспоминания не были ложными. Своя компания, с которой никто не порывался спорить, если, конечно, не хотел получить по морде. Первые подружки, первые поцелуи — много что внове, много что впервой. Все интересное, манящее. Секс, вечеринки, алкоголь и травка, которую можно было без проблем купить через пару кварталов от школы. Чем плох был тот кусок жизни? Во всем хорош, исключая разве что пару не слишком удачно воплощенных задумок, заваливаемые иногда контрольные и тесты, побеги с обязательных мероприятий, за что позже отец лишал карманных денег. Верный ли выстрел наугад в этот раз? Опять мимо, но, кажется, уже ближе. Теплее. Рука плавно стирала осевшие испарения, открывая Блэру его самого. На висках угадывалась проседь — редкая, но заметная даже усталому взору. А прическа та же, не изменилась почти. Верность привычке? Удобство? Быть может и то и другое, или — что-нибудь третье. Многое менялось с течением лет, но выбранную еще на пороге второго десятка стрижку оставлял такой же. А что было тогда, в студенческие годы? Смешно, но может именно тот период был ознаменован каким-нибудь тяжелым событием, суровыми буднями, в коих смешивались учеба и работа, а в голове царила адская сумятица? Вдруг именно в те дни судьбина нанесла пару-тройку приличных ударов, от которых запоздалые синяки решили расцвести лишь спустя двадцать с хреном лет? Множество тусовок, жизнь на отцовские деньги, связи без разбора да раз за разом нарушаемый закон. Неплохое студенчество, есть что вспомнить, над чем посмеяться. Это не плохие воспоминания, от них не было холодка по спине, кома в горле. Но все ли восстановимые кусочки памяти расселись по своим местам, ничего ли не забылось? Ничего ли не потерялось?.. Вечеринки, связи, деньги… и, да-да, кажется, кое-что вылетело из головы. Блокировалось памятью поначалу или просто не имело значения, но мелькал в мыслях образ нечеткий, размытый — человек, с которым рядом было комфортнее, чем в любой шумной компании, чем в мирном обществе любимых книг. Хмурость коснулась лица невольно, случайно — и не заметить небольшое изменение было легко. Насмешка в бесстыжих губах, осуждающий взгляд светло-карих глаз сквозь линзы больших очков, вспыльчивый нрав и запрет распускать руки не вовремя, сопровождаемый угрозами. «Я уже говорил, что ты меня чертовски раздражаешь, Джер?» Знакомый голос. Знакомый тон. Того легко вывести из себя, легко раздраконить настолько, что пожалеешь мгновением позже. В нем нет и капли сдержанности, а упрямство хоть ковшом черпай, да еще и такой противоречивый, черт возьми, притягивающий! В мягких волосах, к которым столь не скоро разрешил прикасаться, стягивать бессовестно резинку с хвоста, забытый почти полностью, выветрившийся запах странных сладостей, который Блэр пытался невольно уловить даже сейчас — не получалось, слишком давно было. Чужие руки на собственной шее — то душащие, то обнимающие. В поведении — развязность, на губах усмешки, а в позволении быть рядом — доступность, но не доверие. Потом же? Маски треснули. «Ты, огромное гребаное пятно, сейчас же верни мне очки!» В нелепой попытке ухватить его руку — неуклюжесть, растерянность, и Джереми сложно сдержать улыбку, глядя в ставшее потерянным лицо. У того проблемы со зрением — наследственность, от отца вроде бы. Но такого целовать — одно удовольствие. Подхватывать под бедра, нести в постель, игнорируя возмущения, игнорируя вредность. Ведь если бы действительно так рвался к своим заумным книжкам, уже давно бы высвободился или врезал как следует. «Серьезно, я нихрена не вижу». Бесился, ворчал, но — как ни странно — научился доверять. Не сразу, конечно, со временем. С концом режима жизни в беспорядочных связях. С установкой каких-никаких, но отношений. Перестал скрываться за чертовски убедительными усмешками, равнодушием порой — смотрел иногда так серьезно, что мурашки по спине бежали. Становился искренним. И это близко. Непозволительно близко — горячо. Пальцы сжимались, с неприятным звуком скользя по зеркалу, съезжая вниз, стирая до самого края сходящую уже пелену, позволяя увидеть, заметить на правом плече давным-давно сделанную по дурости татуировку — единственную, не сведенную отчего-то. — Чем ты вообще думал, идиота кусок? — в чужих глазах изумление, коего давненько не появлялось, в вытянутой руке, в легонько касающихся пальцах — интерес, он же и в давлении на змеиную голову на рисунке. — Больно, мать твою! Она ж совсем свежая, — шипя от неприятных ощущений, Джер невольно дергался в сторону. Перебрал с выпивкой или травкой — он уже не помнил толком, лишь мелькали в голове обрывки ушедшей ночи, смех приятелей, шум тату-машинки в руках вроде бы парниши с курса. Вроде бы. Точно вспомнить не удавалось. Зато сейчас на плече красовалась змея, обвившая бокал с мартини. Еще требующая коррекции, но уже весьма и весьма сносная. — Ты сумасшедший, — любовник усмехался, без нажима ведя подушечкой указательного пальца по зигзагам змеиного туловища, даже не пытаясь скрыть заинтересованность. — Абсолютно точно чокнутый. — Очень смешно, Рик, — фыркая, Блэр откидывался на спинку дивана. И ведь каждый чертов раз, когда граница терялась, размывалась, он творил всякую дичь, о которой зачастую после жалел, хоть и старался не показывать. — И что мне с этой хренью теперь делать? Её ж можно свести, верно? — Не рекомендовал бы, — тот покачал головой, — хотя дело-то твое. Но каким бы ты ни был мудилой, эта твоя глупость мне даже нравится. Немного. Рука медленно опустилась на край раковины, а смешок вышел сбитым, сорванным почти. «Мне нравится». Как мало требовалось прежде, чтобы резко изменить решение; как мало, чтобы сказать всем сомнениям, пустым мыслям, мол, катитесь к дьяволу. И как много значили когда-то слова невероятно близкого человека, чье одобрение, чей взгляд — не лишены были смысла. На зеркале почти не осталось запотелости, как не осталось и загадок, тайн перед самим собой — все стерла неаккуратная рука, и с отражения на Блэра смотрел далеко не ребенок из большой и счастливой семьи. Не юнец из компании задир, которых все боялись. И даже не пустившийся во все тяжкие парень, считавший, что пока молод, — любое море по колено. Нет, нет-нет-нет — из проклятого зеркала в разводах на Джереми смотрел мужчина, давным-давно потерявший себя настоящего. И все, что сейчас он хотел, прикрывая ладонью татуировку, так это отформатировать начисто свою грязную память. Стереть того себя, от которого не должно было остаться ничего, кроме рисунка на плече; того, который делал когда-то немереное количество глупостей; того, который помнил Ричарда Трагера и упрекал себя из глубин подсознания за двойное — некогда избранное — невмешательство. За то, что мог остановить, но промолчал. За то, что мог помочь, но выбрал бездействие. Под рукой жгло. Беспощадно жгло, растревоживая не умершую память, заставляя вспоминать чужой серьезный взгляд из далеких девяностых, некогда значимость мнения одного-единственного человека и эту глупую ошибку с доверием, что не угасло за годы, а лишь окрепло. Как же, господи, зря. Пальцы впивались в татуировку, словно выведенная змея сейчас кусала, отравляла кровь. — Тебе серьезно нравится или хочешь позатирать мне о вреде сведения татушек? — Серьезно. Разве я тебе когда-нибудь лгал? С отражения по-прежнему смотрел потерявший самого себя человек. Оставивший где-то позади почти все, что когда-либо ценил, что имело значение. Отказавшийся от этого добровольно, в пользу… чего? Он не знал, не помнил, где сейчас братья, сестра, живы ли они вообще, счастливы. Не задумывался о семье в целом, в пух и прах разругавшись когда-то с отцом. Не ценил чужого доверия, коего добивался некогда столь упрямо, забывал о чувствах близких. И уже давно никого не любил. «Ну так что — оставишь?» В крови яд. В памяти яд. Он ведь думал — серьезно думал — что справится, переживет спокойно, ведь не было и капли сожалений. Мысли о подобном итоге не вызывали даже слабой тоски, отдаленной — лишь безразличие остужало сердце, лишь принятие грядущего как того, что неизбежно, что должно. Что выгодно. Молчал, когда мог остановить парой-тройкой отрезвляющих слов. Бездействовал, когда мог вмешаться. Не помнил даже, о чем размышлял в те минуты, когда рвалась с концами последняя нить, связывавшая с прошлым, когда терял последнего человека, которого мог назвать другом. Ногти с силой впивались в плечо, сжимали до рези, но боль чувствовалась слабовато, не гнала прочь память. Не ослабляла яд. Кому-то не везло в детстве, кого-то задирали в школе, кто-то убивал себя бессонными ночами, совмещая учебу, работу и жизнь, а кто-то — он, Джереми Блэр. Человек, имевший когда-то все, что было нужно для счастья. Ныне же? Забывший, что это вообще такое. В отражении — оболочка некогда жившего, чувствовавшего и умевшего любить человека; внутри у нее — пустота, поскольку все, чем полнилась она — потеряно, распродано и забыто. На нем не было сейчас дорогого галстука, запястье не украшали фирменные часы, а влажное после душа тело не покрывал костюм, пошитый специально на «мистера Блэра». И напротив зеркала стояла всего лишь пустышка, потрепанная не жизнью, но своими собственными решениями, разрушившая внутреннее содержание самостоятельно да с таким успехом, что даже удар судьбы не потребовался. Вот только некоторые воспоминания — татуировки на памяти, даже если свести — останется след. Жаль только, что делая тот или иной выбор, он не задумывался об этом, как, собственно говоря, и о возможных последствиях.