Верность с оттенком багрянца

      Ночной Киото особенно завораживает. Есть в этом преступно прекрасном месте своя потусторонняя тайна. Древняя столица манит своими холодными огнями-звездами, лунным светом рисуя сбивчивую, неточную тропинку в золотистые шатры вечно не спящей, загадочной Симабары, завораживает запахом цветущей сливы, горьким, точно слезы матери, сакэ и ярко-алыми, как цветки граната, реками крови…       Киото опасен. Освещенный ярким солнцем он несет в себе радость вечной безоблачной жизни, но, когда слепящий огненный диск лениво укатывается за зыбкую туманную кромку горизонта, сменяясь трепетным, мягким светом ночной странницы, на улицах не знающей покоя столицы неизвестный художник стальной кистью рисует прекрасные, недолговечные, как человеческая жизнь, кроваво-красные ликорисы.       Макото не любит эти цветы. Они пахнут безвременно пролитой из тонких голубоватых рек жизнью. Она знает это как никто другой.       Она — дочь врача и единственная женщина, которой седой старик доктор, позволяет намного больше, чем простой сестре милосердия. Даже наоборот. Макото можно все. Эта маленькая хрупкая девушка с большим сердцем и глазами цвета весенней надежды вытащила, выцепила из рук костлявой не одного человека. Старик по праву может гордиться наследницей.       И он гордится. Однако и горевать старому мужчине приходится изрядно. Его отраде, единственной и совершенно чистой девочке не так давно минуло семнадцать лун, а это значило только одно: Макото пора выдавать замуж.       Пора искать того, кто будет заботиться о ней и доме, на кого, он, старик, сможет опереться при нужде и на кого, после своей смерти сможет оставить свое самое дорогое сокровище, созданное в бескрайней любви.       Однако, как ни старался отец-доктор подыскать достойную партию своей дочери — с замужеством не ладилось. То ли из-за того, что женихи искали очередную, милую на личико наложницу, которая станет краткосрочным развлечением, ровно до тех пор, пока досточтимому господину самураю не надоест, то ли из-за крамольных, свободолюбивых взглядов самой невесты, которая упрямо продолжала отстаивать свою честь и благородное одиночество, обосновывая это тем, что не сможет быть с тем, кто относится к людям, как к дешевым игрушкам, с тем, кто не умеет ценить малого и не имеет никакого понятия о чести, понимании и уважении.       После нескольких отказов такого рода, отцу, как мужчине, который в свое время также заключил брак не из слепого расчета родителя, а по большой и светлой любви, пришлось отступиться. Он тоже прекрасно понимал дочь, потому был согласен ждать столько, сколько потребуется, хотя здоровье давно начало подводить и глава семейства опасался, что после его смерти, бедняжке Макото придется сложно. Ведь она не мужчина, и как врача ее воспринимать всерьез никто не станет. Даже несмотря на ее поразительный талант. Разве только его старый друг и ученик доктор Мацумото позаботится о малышке Макото…       Но и сама Макото понимает, что отцу невероятно сложно. Он уже очень стар, а большая, просторная клиника, открытая для любого нуждающегося круглые сутки требует огромного внимания. Да и мачеха, старая, дряхлая, утратившая былой лоск тайю*, обозленная на жизнь тем, что все ее отпрыски так или иначе рождались мертвыми, нуждалась в ее внимании и заботе. Та терпеть падчерицу не могла и время от времени швырялась в нее посудой, ругалась грязными словами, будто портовый грузчик, и жгла ее кимоно, так что Макото приходилось носить старое дряхлое касоде отца и латаные-перелатаные хакама погибшего брата. Но несмотря на отвратительное отношение мачехи к ней, девушка все равно по-своему ее уважала.       Чопорная, нетерпимая к мельчайшим ошибкам и неаккуратно брошенным словам старуха дала маленькой девочке бесценный урок. Она научила маленькую Макото ценить жизнь. Уважать каждый ее хрупкий миг. И хотя бы за это девочка, со временем превратившаяся в прекрасную девушку, была благодарна старухе.       Но больше всего Макото любила помогать людям. Не важно: бедным или богатым, здоровым или же больным. Ей отрадно было видеть, как искренне улыбается любой человек, которому она смогла помочь даже мелочью. Даже ничего не значащей и ничем не обязывающей поддержкой. Да даже элементарно едой и кровом, тем более, если это лишенные семьи дети. В последние несколько лет их в столице великое множество. И каждому нужна был помощь.       Она даже добилась разрешения у отца привести в их огромный старый дом четверку бездомных мальчишек, которых втайне подкармливала рыбой и рисом у храма Киемидзу. Через пару дней после того, как сердобольная дочь врача привела в свой дом четверых перемазанных в грязи и саже мальчишек, к ним присоединились еще и три девчонки помладше. И по мере того, когда самые обездоленные и обескровленные дети начали расти, поправляться, и набираться сил, сердце Макото наполнялось тихой радостью от того, что она хотя бы части из них смогла помочь, спасти от голодной и холодной смерти.       Старик, поразмыслив и обрадовавшись такому количеству потенциальных учеников и работников, разрешил беспокойной дочери открыть небольшую школку при больнице, и она, изо дня в день учила чтению и письму беспризорников. Надо отдать им должное, дети радовали, потихоньку, спотыкаясь, набивая шишки, они делали успехи.       Босые, голодные, бездомные мальчишки и девчонки только за тарелку мисо готовы были целый день учиться и помогать Макото. Писать и читать, осваивать азы арифметики, на больших перерывах бегать по поручениям и носить больным лекарства на другой конец города.       За помощь она и ее отец не брали ни единого ре*. Потому что справедливо полагали, что за деньги здоровья не купишь.       Их заветной мечтой было служить честному, здоровому обществу. Быть полезными людям.       Кто же знал, что одной безветренной лунной ночью они окажутся бессильны… ***       Где-то в часу Быка* в незапертую хлипкую дверь настойчиво постучали. Седой врач, за годы работы привыкший к неожиданным визитам спешно спустился с лестницы.       Если так сильно и требовательно звали, значит, кому-то действительно нужна его помощь.И она не терпела отлагательств.       Когда старик оказался у двери, то услышал громкий, зычный голос незнакомца и еще несколько слабых басков на фоне.       — Доктор Такахаси, вы на месте?       — Да-да, сейчас открою, подождите, голубчики.       Дверь привычно скрипнула и на пороге старой, как сам хозяин, клиники показался небольшой отряд в небесно-голубых хаори, на их одеждах и лицах явно угадывались кровавые разводы. Не узнать вошедших было воистину трудно. Это были люди из Синсэнгуми. Но для старика это ровным счетом ничего не значило. Он поклялся помогать всем и каждому, кому потребуются его врачебные умения.       — Нагакура, Сайто — заносите Тодо, Харада-кун, осторожнее, не тряси носилки, Содзи совсем плох, — обеспокоенно, как может только отец, запричитал, казалось бы, суровый, несгибаемый хранитель шаткого городского покоя.       — Проходите, да нет, не туда, прямо несите их. — Мако-тян, Мако-тян, ты где, дочь?       В дом тут же, со стороны энгавы* вошла невысокая девушка, в старом, поношенном, но еще довольно опрятном кимоно и сразу же сдержанно поклонилась незваным гостям, а потом обратилась к седому мужчине.       — Что такое, отец, чего ты так всполошился?       — Принимай пациентов и готовь чистую комнату для них, я скоро подойду.       — Да, отец, сейчас. ***       — Макото, иголку и нитку, пожалуйста. И, будь добра, принеси еще свечи, ни екая* не вижу уже.       — Вот, держите.       — Отлично, и не забудь развести опия* в чай второму. Что-то мне подсказывает, что ему-то мы уже совсем ничем не поможем.       — Чахотка, ведь так, отец?       — Все верно, но утром надо еще узнать, как он себя чувствует. И написать письмецо Мацумото-куну.*       — О, а Тодо-кун, как я погляжу, боец, жить будет, через недельки две как миленький побежит. Смотри, Мако-тян, какая ювелирная работа. Твой старик еще что-то могет.       — Ну что вы, отец, вы по-прежнему прекрасно справляетесь.       — Э-э-э… нет, дорогая, зрение нынче не то, слаб стал на глаза да и на тело. Вот Момо-тян и дерет меня, как кота паршивого.       — Ох, отец, что-то вас сегодня на шуточки не того характера потянуло, я уверена, Момо-хан души в вас не чает, — слегка улыбнулась порозовевшая девушка. Казалось, этой семейной идиллии не будет конца, как испуганный и обеспокоенный женский голос прервал неторопливо льющуюся мирную беседу.       — Масамуне-сама, вы нынче дома?       — Да, Акеми-хан, что-то случилось?       — Ох, с вашего позволения, я войду?       — Да, входите, Акеми-хан. Что привело вас ко мне в столь поздний час?       — Я быстро. Если вы свободны. Помогите моей дочери, это первый у нее, до сих пор разродиться не может.       — Так что же вы сразу-то не сказали, уже бегу!       — Мако-тян, дорогая моя, передай Кондо-доно, что Тодо-куна можно забирать уже, а Окита-кун пробудет у нас, дай ками, еще дня два. И вот, еще лекарства и примочки для еще двоих.       — Я все поняла, отец.       — И да, нитки и иголку обработай. И занеси в тот шкаф, ну, ты знаешь.       — Отец, я уже не маленькая. ***       — Кондо-доно, вы здесь?       — Да, Макото-тян, я тут. Как дела у Тодо?       — Слава ками, опасность миновала, вы сможете забрать его завтра, но сегодняшнюю ночь он должен перебыть здесь.       — А что с Содзи? В глазах мужчины отчетливо читался испуг и нешуточное беспокойство.       — С Окитой-доно, да? — Тонкие губы Макото задрожали, а маленькие нежные ручки сжались в кулаки.       — Простите нас, Кондо-доно, простите… Но мы ничем не смогли помочь Оките-доно. Только облегчили симптомы.       Пока хозяйка кланялась до земли растерянному и не на шутку перепуганному Кондо во двор влетел, взмыленный, темноволосый (это было видно даже при свете луны) мужчина.       — Кондо-сан, что с Содзи?       — Тоси?       — У Окиты-доно чахотка, — шепотом ответила Макото.       — Точно? Вы уверены? — так же шепотом вопросил новоприбывший.       — Сомнений быть не может. В городе нынче эпидемия и может быть…       — Макото-тян, мы можем тебе доверять? У вас, врачей, ведь тоже есть тайны?       — Да, вполне.       — Пожалуйста, никому из наших и вообще в городе не распространяйся об этом случае.       — Я выполню вашу просьбу.       — Мы надеемся на твою компетентность, Макото-сан. Кстати, когда мы можем забрать Тодо и Окиту?       — Тодо-доно вы можете забрать уже завтра. Я уверена, он уже спит, а тревожить больного, сами понимаете.       — А Окита?       — Оките-доно придется задержаться у нас, пока не наступит временное облегчение.       — Макото-сан, пожалуйста, я вас прошу, позаботьтесь о Содзи.       — Ничего не обещаю, но сделаю все, что в моих силах, Кондо-доно.       — Я буду тебе очень благодарен, Макото-тян. Тоси, пойдем, Мацудайра-сама* ждет нас.       — Кондо-доно, вот, лекарства еще, не забудьте.       — Кондо-сан, поспешите, я все заберу сам.         — Меня зовут Хидзиката Тосидзо.       — Я Такахаси Макото, пройдемте в дом, Хидзиката-доно. ***       Голова беспощадно гудела, как после очередной бурной попойки во времена беззаботной учебы в Сиэйкане. А перед глазами стояло забрызганное кровью тело небезызвестного в определенных кругах Тосимару Есиды*.       Еще очень ярки были воспоминания прошедшей ночи. Звуки скрещенных в смертельном танце клинков, предсмертные возгласы обреченного на скорую кончину врага врезались в память так остро, как никогда до этого. Даже смерть тщеславного, не отягощенного совестью и элементарной воинской честью, Серидзавы*, вспоминалась уже с трудом, будто это было не год назад, а по меньшей мере с того дня прошло пол столетия.       Дышать, как ни странно, стало много легче, чем в той душной гостинице. А потолок больше не грозил обрушиться с противным, режущим слух, свистом.       Но повернуть голову все равно оказалось очень сложно, ее как будто приковали к футону, отделили от неподатливого тела. А разлившаяся по всему организму слабость только прибавляла раздражения.       « Какого екая я лежу неизвестно где? И где Кондо-сан, когда он был рядом все то время, пока они предавались на удивление хорошей свалке?» Неужели из-за какой-то простуды ему не удалось сберечь наставника?       Когда же все-таки удалось разлепить непослушные веки, внимательный к деталям глаз любопытного капитана первого подразделения выцепил маленькую, будто сотканную из тончайшего эфира фигурку.       Она определенно принадлежала девушке.       «Отлично, еще и с чужой женщиной в помещении! Как только в глаза теперь смотреть Хидзикате?» — совестливой вошью вгрызались мысли в бьющийся в горячечной агонии мозг.       — Вы уже очнулись, Окита-доно?       Совершенно чужой женский голос тягуче-медленно проникал в сознание Окиты, как вливается торопливый ручеек в большую реку.       Окита ничего не ответил незнакомке, но та отчего-то была уверена, что молодой человек полностью пришел в себя и его можно беспокоить.       Девушка подошла ближе, стукнула какими-то склянками около футона, и нежные трепетные ручки заботливо коснулись его горячего лба. Затем, краем уха он уловил едва слышный плеск воды, и те же самые руки с нежностью матери приложили ко лбу влажную белую ткань.       Его неожиданно брезгливо подбросило. И он, раздраженный, взбешенный, подскочил с футона, схватив в ничем неповинную девушку за грудки.       — Где Кондо-сан?       Незнакомка не обмолвилась ни словом, без толики страха продолжая смотреть неблагодарному пациенту в глаза. Надменно-холодное поведение девушки вывело его из себя еще больше, и Окита, зверея от негодования, повторно тряхнул дочь врача за грудки.       — Отвечай, что вы сделали с Кондо-саном? Куда вы его спрятали? Если будешь и дальше молчать, я убью тебя!       Он не стал даже пытаться маскировать угрозу и злость, звучащую в голосе. Окита был почти рад — девицу не мешало бы поставить на место.       — Успокойтесь и лягте, с Кондо-доно все в порядке, а вот с вами может быть все очень плохо, — Голос незнакомки был тверже стали, будто она совсем не впечатлилась происходящим.        Неожиданно гнев улетучился так же быстро, как и прежде налетел, топя в темной волне. Окита, потеряв интерес к незнакомке, пошарил дрожащими руками около футона. Его все еще лихорадило, а верной боевой подруги, которой он мог бы воспользоваться, не было видно в пределах этой комнатушки.       Позже, когда поиски дайсе не увенчались успехом, передвигаясь точно на ватных ногах и опасно пошатываясь, будто опустошив, по меньшей мере, бочонков пять сакэ, Окита направился к выходу, но странная незнакомка оказалась на шаг впереди и перекрыла собой выход.       — Дай мне уйти, иначе…       — Иначе что? Убьете? Знаете, совсем не напугали, вот только как после этого вы будете смотреть в глаза Кондо-доно?       — Ты о чем вообще? — отогнав надоедливую боль, иронично поднял бровь Окита.       — О том, что я дала обещание Кондо-доно, что с вами, Окита-доно, ничего не случится.       Надрывный смех слетел с губ поневоле. Неужели он стал настолько слаб и беспомощен, что даже чужая, незнакомая женщина поклялась защищать его?       — Возвращайтесь на место, Окита-доно, я принесу вам отвар. А потом мы с вами поговорим, — сказав это, незнакомка уверенно покинула комнату и оставила его одного на непродолжительное время.       Содзи безвольным мешком осел на пол.