***
- Ой, дедушка! - выдохнула малышка, взволнованной теребя складки на своем платьице, - Неужели капитан убил монахиню и не стал даже слушать? А как же дети и Анжелика? Он тоже разделался с ними?! Старик, сидящий с ней рядом и вырезающий из дерева кораблик, отложил в сторону нож и ласково провел мозолистой рукой по волосам девочки, увидев, что у нее уже глаза на мокром месте. - Ты что же, уже нюни распустила? Погоди всех хоронить, сначала сказку дослушай. - Мне не нравятся такие сказки, - пролепетала девчушка, шмыгнув вздернутым носиком, - где все плохо заканчивается... - А с чего ты взяла, что в моей сказке плохой конец? - А как, если все герои умирают? - тоненький детский голосок задрожал, угрожая перерасти в плач. - Капитан Салазар умер, его матросы умерли. Добрая сестра Мария вот-вот умрет... Разве это хороший конец? В сказках с хорошими концами моряк женится на красавице, они живут долго и счастливо и никто не умирает! Не считая морского чудища и пиратов... - Погоди, тебе говорят, постреленок! Будет тебе хороший конец, мы еще доберемся до того момента, где "долго и счастливо". Старик приобнял девочку, та запрокинула голову и посмотрела в его добрые глаза с хитрым прищуром. - Обещаешь? - Обещаю. Разве я рассказывал тебе когда-нибудь плохие сказки? Ну, слушай дальше.***
Капитан Салазар поначалу не обратил ни малейшего внимания на слова монахини, продолжая тяжелой поступью идти к кают-компании, но потом он вдруг остановился. Постояв немного на месте, он развернулся на негнущихся ногах в сторону затихшей сестры Марии и медленно пошел к ней. - Я не нуждаюсь в вашем жалком сочувствии и в смехотворной жалости, а в ваших советах и подавно! Мне наскучила наша бессмысленная беседа и мне надоели вы сами, - с каждым шагом с его растрескавшихся бледных губ капала чернильная жидкость, а в темных впалых глазах все сильнее разгорался дьявольский огонь, - но более всего мне ненавистно наше жалкое существование здесь! Никакие земные муки не сравнятся с муками Дьявольского Треугольника, ни одна иная потеря не сравнится с моей! Своими слезливыми историями вы никого не спасете, ни этих трусливых олухов, ни ваше мерзкое пиратское отродье, ни даже себя саму... Сестра Мария молчала, аккуратными движениями перебирая деревянные четки. Ее глаза были опущены, а потому капитан не мог видеть в них слез, поблескивающих в неярком свете свечей, освещающих каюту. Монахиня же не могла видеть всеобъемлющей злобы, которая пылала в тяжелом взгляде Салазара. Он остановился напротив сидящей сестры Марии, находясь на расстоянии, достаточном для выпада его острой рапиры. Лейтенант Лесаро, пристально изучая движения своего капитана, уже догадался, что сейчас произойдет. Все в Салазаре, начиная от скошенного в одну сторону рта и заканчивая сжатыми костлявыми руками, весьма красноречиво говорило о его намерениях. Сейчас испанец занесет над несчастной саблю и, зайдясь хриплым сардоническим смехом, пронзит ее сжавшееся сердце. Кровавая развязка сказки мертвецов близка... Лесаро перевел взглял с капитана Салазара на монахиню, испытывая давно забытое чувство жалости. Повидав немало расправ над непрошенными гостями этих вод, одноглазый знал, что капитану нравится доводить свою жертву до исступления и умопомешательства, нравится, когда обреченный на гибель человек в безумной истерике умоляет его о помиловании. Раньше лейтенанта это забавляло, но сейчас от одной этой мысли ему становилось невыносимо больно. Монахиня по-прежнему не проронила ни слова. В каюте повисла оглушительная тишина. Почему-то Лесаро знал, что она не станет унижаться, по крайней мере, ради спасения собственной жизни. - Вы считаете, что я и вправду поверю, будто вам нас жалко? Вы жалеете нас, сестра?! Бледная рука еще крепче сжала рукоять рапиры, острый конец приподнялся над досчатым полом. Сестра Мария молчала. - Меня едва ли это утешит, сестра. Раньше, когда я был живым, единственным делом приносящим мне радость, было разнесение пиратских утлых посудин в щепки, то была святая инквизиция на море, очищение огнем от скверны. Теперь же я получаю небывалое удовольствие в те краткие минуты, когда мои матросы перерезают чье-то горло, а мой клинок разит безумцев, вторгшихся сюда! Их предсмертные вопли - музыка для моих ушей. Это есть моя единственная отрада... И еще воспоминаниях о наших славных крестовых походах на "Веселого Роджера"! Монахиня слушала его речь, не перебивая. Глядя в ее бледное изнеможенное лицо, Лесаро гадал, у кого же он раньше видел подобное выражение. В его памяти, занесенной пеплом от сгоревшей "Немой Марии", стал возникать смутный образ молодой женщины, словно сотканный из предрассветного тумана на море. Вдруг сестра Мария подняла на капитана Салазара взгляд. Ее глаза светились удивительным умиротворением, словно она пребывала в другом мире. - А я, капитан, порой вспоминаю свою жизнь до пострига. - тихо произнесла она, глядя на призрака. - Знаете, принятие монашеского сана тоже своего рода смерть, ты умираешь для всего земного, это необратимость и жертва, бескровное мученичество. А храню я теплые воспоминания о своем саде... - Что? - раздраженно спросил Салазар, наклоняясь к ней. Их взгляды встретились. Только сейчас капитан смог хорошо разглядеть лицо сестры Марии... - Да, у меня был прекраснейший сад, персиковый сад. Деревья были такие мощные и высокие, а на ветвях цвели удивительной красоты цветы. В воздухе стоял тонкий приятный аромат персиков, а в жаркий полдень можно было примоститься у древесного ствола, приобняв его руками, запрокинуть голову и смотреть на нежно-розовую крону. И сад этот был не на моей родной земле Андалузии, а в моем сердце. Ох, почему был, он есть и по сей день, цветет во всем своем великолепии. И зовется он любовью. Лейтенант Лесаро изменился в лице. Он открыл рот, силясь что-то сказать, но слова застряли у него в горле. Капитан Салазар немигающим взглядом смотрел на сестру Марию, его глаза утратили инфернальное выражение. - Один человек однажды сказал мне, что этот сад должны возделывать двое, чтобы он расцвел. Так и есть, она требует великого труда и терпения, а порой может показаться, что она и вовсе иссохла и погибла, сгорела во всепоглощающем огне боли. Но это не так, я лично убедилась в том. Капитан, вы утратили человеческий облик не тогда, когда лишились жизни в этом ужасном месте, а когда отреклись от любви как от Божьего дара. И вы убиваете всех, срывая свой гнев, и считаете, что это ваше утешение... Но легче от этого не становится, так ведь? Приходит лишь большее опустошение. Когда я потеряла любимого, от боли мне хотелось ввергнуться в морскую пучину, так велико было горе... Самое страшное - это остаться со своей болью наедине. С вами рядом верные и преданные люди, которые, хлебнув вашего горя сполна, продолжают вам служить. А я была тогда совсем одна... - Так что же вас остановило? - Салазар отошел от монахини на несколько шагов. - Любовь, капитан. По милости Божией. Она исцеляет душу и преображает мир, если впустить ее в сердце. Искреннюю и всепрощающую. Я огляделась и поняла, сколькие в ней нуждаются. А ежели денно и нощно думать о своих печалях, то мир сужается до одной дороги с обрыва в море... Когда вы любите кого-то, вы забываете о собственных ранах. Только осознание этого приходит не сразу. Сначала желаешь разорвать всех и вся на части, после наступает опустошение, а потом... Сад увядает. Она умолкла. Капитан Салазар несколько секунд стоял как громом пораженный. А потом выронил рапиру и рухнул перед ней на колени. - Не может быть... - шептал он, капая кровью на пол у ног сестры Марии, - не может быть... Ты есть, Господи! Ты есть! Вы... Это вы... Монахиня улыбнулась и собралась что-то сказать, но вдруг ее лицо исказилось от боли. - Ай! Она дернулась и сжала руками мантию.