Четыреста два

— Бобби, ты придешь или нет? — Моника, придерживая телефон ухом, руководила процессом, показывая руками, куда стоит подвинуть картину. Организация выставки отнимала кучу времени, а еще друг продолжал нудеть, как маленький ребенок, не давая внятного ответа. И хрен бы с этим Бобби, если бы он сам не напоминал о своем присутствии каждый день, названивая Фишер в самые неудобные моменты. В этот раз она замахнулась почти на святое, и хотя выставка в Нью-Йорке происходила не в центральной галерее, а всего лишь на хипстерском фестивале, Моника невероятно гордилась собой. За столько прошедших лет она могла бы сдаться от того количества неудач, преследовавших ее, но вместо этого — она была настойчива, и от этого где-то в глубине ее подсознания периодически мелькала мысль: «Эмили бы гордилась мною». Рассматривая собственные картины в небольшом помещении, Моника чувствовала приятную грусть — Эмили бы определенно гордилась ею, увидь она картины вживую. Ее даже не обидело строгое: «Это слишком личное, чтобы на это смотрели чужие люди» — написанное впервые за пару лет. Могла бы придумать что-нибудь оригинальней или хотя бы написать как дела, но что уж тут поделать. Молчание Эмили было заслуженным. Моника не любила вспоминать о прошлом, но, так или иначе, часто думала о нем, работая над очередной картиной и чувствуя, как приятное тепло расползается в ее груди. Так же тепло и на картине. По-домашнему уютно, Эмили бы точно понравилось.

***

— Ну, что скажешь, Бобби? — спускаться в зал всегда страшно, но когда Моника замечает затылок своего друга, на душе становится сразу легко, словно она находится под защитой. Рядом с ним ютится светловолосая девочка, и первое, о чем думает Фишер — притащил очередную потенциальную девушку на свидание. Но фестиваль вполне достойный вариант, так и не придраться. Вот только девчонка улыбается Монике — широко и искренне, разглядывая ее с ног до головы, словно впервые увидела перед собой художника, который ходит в весьма странных вещах. Лицо незнакомки мягкое и приятное, что Моника действительно не удивилась, если бы они с Бобби встречались, вкус у него что надо. — Претенциозно, — говорит тот с самым заумным видом на свете, за что Фишер хочется ударить его в грудь, но вместо этого — она доверчиво льнет к парню, что расставляет для нее руки, впуская в объятия.  — А мне понравилось, — отвлекает Монику голос рядом, совсем нежный, как и лицо незнакомки. И когда они знакомятся, пожимают друг другу руки, Фишер не может перестать улыбаться, почему-то чувствуя невероятное тепло. Грэйс очень идет ее имя, как и ее платье, и цвет волос, и мягкий голос, и даже Бобби, который переводит взгляд с одной на другую — он тоже идет ей. Как друг. Они гуляют весь вечер вместе, и Моника не может перестать ловить заинтересованные взгляды Грэйс — ну кто же дергал ее за язык, чтобы спрашивать о том, кто изображен на картинах. Удивительно, но за целый день выставки никто так и не спрашивал у нее подобного, хотя серия картин с Ней была вполне однозначной для того, чтобы поинтересоваться. Впрочем, вариантов тут совсем немного, но Грэйс все же удовлетворила свой интерес, спрашивая уже к концу выставки: — Если это не секрет, то кто изображен на твоих картинах? И Моника улыбнулась ей, чувствуя, как сердце падает в желудок, начиная биться все сильнее. Возможно, именно этого вопроса она ждала. И вот, бесстрашная и нежная Грэйс, пытливо вглядываясь в темные глаза, сделала это, явно готовая принять ответ. — Некогда очень близкий мне человек. И не придраться. Близкий человек. Но Грэйс не отводит взгляда, лишь поджимает губы и кивает, будто бы понимает. А, может, действительно понимает? Ведь когда они гуляют по вечернему Нью-Йорку и Бобби без остановки рассказывает свои захватывающие истории, Грэйс наблюдает за Моникой, имея к ней больший интерес, нежели к другу. А затем вот так просто выдает: — Мне кажется, у нас есть много общего, я бы с удовольствием выпила с тобой по чашке кофе. Фишер снисходительно улыбается, ведь звучит это — как и все из уст девушки — неловко и робко, что Бобби, будто бы поймав определенные вибрации, смеется над этим все дорогу. Моника не хочет врать себе — она и сама считает это за флирт, но уже позже, почти ближе к ночи, она получает сообщение от Грэйс, которое расставляет все по местам. «Я тоже встречаюсь с женщиной старше меня». Моника грустно улыбается этому. Она не знает, что хочет от нее девушка, но все же соглашается выпить с ней кофе, это предложение будто бы звучит слишком убедительно, чтобы отказаться от него. В маленькой мастерской душно для прохладного ноября в Нью-Йорке, но Моника не привыкла жаловаться. За последние пару лет она слишком многое прошла для того, чтобы жаловаться на такие мелочи. Эмили так и не вернулась в университет. Сначала Монике сказали, что она куда-то уехала, а потом, спустя несколько месяцев писем и звонков без ответа, Эмили дала ей знать, что переехала, и чтобы Фишер не писала и не волновалась за нее. Смириться с этим было непросто, но что могла сделать Моника, если до этого уже сделала свой выбор — и он был не в пользу Эмили. В конечном итоге, бросив магистратуру во втором семестре, Моника уцепилась за работу в одном музее, из-за чего ей удалось остаться в Канаде, и параллельно с этим продолжать писать картины в съемной комнате. Ари уехала практически сразу, осталась у кого-то из родственников в Италии почти на год, а об Оливере она больше никогда не слышала. Она стучалась почти в каждую студию, предлагая свои картины и работы на заказ, но никто так и не соглашался брать никому не известную Монику, которая, хоть и была неплоха, но «неплоха» — слишком посредственное представление о художнице. Уехав на пару дней в Монреаль, она по случайным обстоятельствам познакомилась с Робертом, который занимался организацией торгов и считался одним из самых авторитетных продавцов картин во франкоговорящей Канаде. А уже через Роберта — Монику заметил Франсуа, который и помог девчонке с ее первой небольшой выставкой в Оттаве. Людей тогда было мало, но Моника не сдавалась, к тому же, авторитет Роберта всегда давал ей надежду, что однажды все наладится. И вот, вскоре ее пригласили присоединиться к выставке в Нью-Йорке, где она встретила и Грэйс — милую девочку. Потерявшуюся, милую девочку. Уже когда они попрощались, после той самой единственной встречи за чашкой кофе — который был какао — Моника не могла перестать думать о том, как они похожи в своей потерянности. Запутавшиеся юные создания — это даже смешно, насколько Грэйс напоминала Монике ей саму, со своей слепой одержимостью. Вот только помимо одержимости — Грэйс зеркальное отражение своей любимой, она теряет себя, и ее до ужаса хочется спасти. Моника мучается этим практически целую неделю после их встречи, периодически списываясь с девушкой, пока в один из дней не получает это обреченно-короткое: «Мне кажется, она мне изменила». Моника ничем ей не обязана: ни утешать, ни расспрашивать о случившемся, и они даже не подруги, но мысль о том, что Грэйс такая же безнадежно-влюбленная, как когда-то была и Фишер, будто бы связывает их невидимой нитью. И Моника даже не успевает подумать, прежде чем записать: «На следующей неделе у меня будет пару свободных дней. Хочешь, я приеду?»